Мемуар: детство и творчество

Из интернетовских зарисовок современного московского концептуалиста Вадима Кругликова

Такое впечатление, что радио в детстве звучало все время. Хотя у нас дома его не было. Но мы жили в коммуналке, и оно, наверное, звучало у соседей. И в детском саду, откуда меня выгнали через пару месяцев за то, что я постоянно терял тапки. И такое впечатление, что передавали тогда по радио исключительно песню «Течет река Волга» в исполнении Зыкиной.

Строчку «Конца и края нет» я слышал как «Конца икрая нет». Слово «икрай» несколько туманно совмещало значение слов «игра» и «икра». Для меня это совмещение имело смысл.

В детстве я был худой и мелкий, и врачи в белых халатах рекомендовали моим родителям кормить меня красной и черной икрой. Стоила она тогда, в 60-е, относительно дешево, и меня ею и кормили. Красная мне нравилась больше.

Но я был очень ленивый. И не любил есть в принципе. И если за столом, под присмотром родителей или няньки, я вынужден был жевать и глотать сложенное в рот, то на последнем куске я позволял себе расслабиться. Иногда этот последний непрожеванный кусок содержался отложенным у меня за щекой часа два-три – вот какой я был ленивый ребенок.

Еще я очень долго сидел на горшке. Не какал – Фрейд тут ни причем – а именно сидел, уже покакавши. В нашей коммуналке на шесть комнат – две по шесть метров, две по девять и две по двенадцать – наша семья имела двенадцать и шесть. Шесть была моя, вот там я сидел. Просто мне было лень совершать все те действия, которые надо совершать воспитанному ребенку после того, как он покакал. Поэтому я играл в солдатиков не слезая. Это было даже удобно – горшок хорошо скользил по полу и перемещению по позициям никак не мешал. При этом у меня за щекой еще и хранился последний кусок обеда.

Дверь в моей комнате была покрашена белой краской. Если за обедом давали красную икру, то я ее потом доставал по одному зернышку из-за щеки и кидал с горшка в дверь. Икринки от удара лопались, и из них вытекала оранжевая жидкость. Это было очень красиво, на белой эмали. Вся дверь изнутри была покрыта этими потеками. Сейчас я понимаю, что в четыре года занимался живописью действия. А тогда это был просто икрай.

Про какашки я тоже не забывал. Я не знал, что с ними происходило, когда меня наконец снимали с горшка. Его уносили из комнаты, а я оставался играть. Однажды я решил помочь маме в этом деле. Простая логика требовала горшок помыть. Кран во всей коммуналке был один – на кухне. И я пошел на кухню, высыпал какашки и бумажки в раковину, а горшок помыл какой-то тряпкой, которая на ней лежала. И ушел. Какашки и бумажки небрежно лежали в раковине.

Постепенно в коммуналке начался сдержанный ропот. Скандала не было, т.к. дом принадлежал свердловскому профсоюзу театральных и музыкальных работников, и соседи были людьми интеллигентными. Вера Крышеловская, например, была отставной балериной и работала в театре музкомедии билетером. Одно время у нее в любовниках был какой-то бывший зек. Как-то он устроил где-то драку и кого-то слегка прирезал ножом. Веру вызывали в милицию, где она давала показания. После этого она зашла к нам поделиться впечатлениями. «Ну, не знаю… Чего-то резать…», – растерянно сказала она, нервно куря папиросу. Фраза прочно вошла в наш семейный дискурс.

А про какашки мне потом все объяснила мама. Оказывается, она сначала шла в туалет и там выкидывала их в унитаз. И вытирала горшок газетой. А уж только после этого ополаскивала под краном – а что будешь делать, он же один.

Видимо, в тот раз я все-таки совершил перформанс. А Бренер был уже потом. За мной шел.