Что я должен знать о самом себе, чтобы понять, что я – философ?

Однажды на лекции профессор Пиппин признался, что до недавнего времени не только скрывал свое происхождение, но даже лгал, когда его об этом спрашивали. Потому что он родился во Флориде. У большинства штат Флорида ассоциируется с пляжами Майами, тропическим климатом и, если можно так выразиться, довольно невысоким культурным уровнем его обитателей. Мало что может быть дальше от бирюзовых пляжей Флориды и характерного для них образа жизни, чем связанные с серьезной немецкой философией исследования профессора Пиппина. Вопреки своему происхождению Роберт Пиппин пустился в самые глубокие и, по мнению многих, самые мутные воды в истории философии, занявшись Кантом, Шеллингом, Фихте, Гегелем, Хайдеггером и Ницше. Впрочем, больше всего Пиппина всегда интересовал Георг Вильгельм Фридрих Гегель.

Впервые столкнувшись с какой-либо из работ Гегеля – с «Феноменологией духа», например, или с лекциями по эстетике, – трудно не заметить, что он пишет на каком-то чужом языке, переусложненном и чрезвычайно трудном для восприятия. Студенты часто издеваются, зачитывая вслух какой-нибудь особенно зубодробительный пассаж. По-моему, тексты Гегеля и его современников трудно воспринимать без разговоров о них, без обсуждения прочитанного с кем-то, кто умнее тебя самого. В этом смысле профессор Пиппин – один из лучших в мире собеседников, ему присуща поразительная способность расшифровывать и толковать написанное Гегелем так, что это сможет понять даже завсегдатай пляжного бара в Майами. Иной раз трудно определить, действительно ли перевод соответствует оригиналу и не превратился ли переводчик в автора.

Как автор Пиппин по-настоящему плодовит: его краткое академическое CV занимает 53 страницы, в нем перечислены статьи и работа приглашенным профессором или выступления с лекциями в лучших университетах мира, в нем представлен список из более чем 20 книг («Страсть и смерть в “Феноменологии духа” Гегеля»; «Модернизм как философская проблема: разочарование в высокой европейской культуре»; «“Царство теней” Гегеля: логика как метафизика в “Науке логики”» и др.). С 1992 года Пиппин – профессор философии Чикагского университета, одного из наиболее значительных в мире центров т.н. континентальной философии (в отличие от аналитической, базирующейся на анализе языка и когнитивной науке).

Один из важнейших вопросов, который Пиппин ставит на материале немецких философов, звучит так: каким образом человек, который, несомненно, является физическим объектом и подчиняется законам природы и физики, в то же время способен к свободному и рациональному самоопределению? Если бы человек был только физическим объектом, его деятельность и его самого можно было бы объяснить механически, через ряд физических причин и следствий. Однако нам до сих пор кажется, что человеку присущи субъективность, сознание, душа, свобода – нечто такое, что не поддается механическому объяснению. Конечно, каждое из этих допущений с XIX века подвергалось сомнению – начиная с квантовой теории, которая показывает, что на микроуровне физический мир не обусловлен причинами и следствиями, и кончая идеей о том, что свобода и свободная воля человека – всего лишь иллюзия, поскольку наши действия и мысли суть результаты взаимодействия неких сил, от идеологий до нейронов.

В крайне идеологизированной преподавательской среде американских и европейских университетов, где тон задают всевозможные «активисты»: защитники сексуальных меньшинств, феминисты, марксисты, сторонники неоколониальной теории и представители других доктрин, ставящих своей главной задачей разоблачение механизмов и структур подавления, а также конкретных лиц как в истории культуры, так и в современной политике, Пиппин – редкое исключение. Классическим консервативным интеллектуалом, выступающим за «традиционные» ценности, его, конечно, не назовешь: эти «традиционные» ценности ничуть не менее идеологизированы, чем ценности, которые отстаивают «активисты». Пиппин, скорее, всегда настаивает на возможности рационально оценить альтернативы и разрешить диалог, к чему и приглашает свобода, присущая нам по природе.

Меня самого среди поднятых Пиппином тем больше всего занимает необычайно высокий статус, которым он наделяет искусство. У профессора Пиппина я писал магистерскую, пытаясь понять, что современник Гегеля Шеллинг имел в виду, когда говорил, что в искусстве мы видим то, на что философия может только указывать. Шеллинг совершенно серьезно полагал, что гений невозможен ни в науке, ни в политике, ни в военной стратегии – гений являет себя только в искусстве. Только эстетическая интуиция художника способна создать физический объект, которому непосредственно присуща бесконечность значений. Из этого вытекает, что к выдающемуся произведению искусства лучше всего подходить, не пытаясь придать ему какой-либо выгодный для себя смысл или наклеить этикетку какого-либо «-изма», – напротив, нужно «наивно», отдаваясь притяжению совершенства, пробудить в себе лучшие способности человека. В этом смысле к произведению искусства следует относиться как к любому другому собеседнику.

Мартиньш Ванагс

Начнем без раскачки: вы философ?

(Думает.) Я очень серьезно отношусь к этому вопросу. Наверное, следует сказать, что я стремлюсь быть философом. Не уверен, что у меня получается, но мне бы этого хотелось.

А почему вам хочется быть философом?

Это один из способов жизни, доступных человеку… если повезет. Иметь досуг и философски рассуждать о человеческой жизни – большая привилегия и одновременно одно из важнейших человеческих занятий. Если тебе повезло и ты имеешь возможность читать великие философские книги, тебе почти неизбежно захочется внести собственный вклад в традицию, которую ты изучаешь.

Чего вам не хватает, чтобы быть философом?

Это вопрос разумной скромности. Людей, которые чего-то достигли в философии, очень и очень немного. Десять, может быть.

Десять за какой период?

За всю западную историю.

Десять?

Может, и десяти не наберется. Я считаю, что критерии очень высоки, поэтому из скромности не стал бы причислять себя к горстке избранных.

Но вы не ответили на вопрос, чего вам не хватает, чтобы быть философом.

Философ, как вы знаете, это любитель мудрости, а не мудрец. Но чтобы быть настоящим любителем мудрости, надо знать, что такое мудрость. А это значит, что у тебя должно быть какое-то представление о том, как стать из любителя мудрецом. Я не уверен, что оно у меня есть.

Но вы же не хотите назвать мудрецами тех десятерых любителей мудрости, которые стали философами?

Нет, но у них, пожалуй, было ясное представление, в чем состоит мудрость и почему так важно реализовать стоящие перед философией задачи. Физика, скажем, вдохновляется идеалом, который сейчас можно в некоторой мере понять, – идеей единой физической теории, которую ученые, как им кажется, вот-вот представят. Философии до такого уровня приближения к реализации своей задачи еще идти и идти.

Меня удивили ваши слова о мудрецах. Вы говорите, что не считаете себя таковым, но даете понять, что эти десять ими, в общем-то, являются.

Я хотел сказать, что у них, на мой взгляд, было более четкое представление о том, как завершить, полностью реализовать философию. Философия по определению эротическое стремление, желание чего-то, а осознанно желать чего-то можно, лишь когда понимаешь, чем именно ты не обладаешь. Но философия всегда еще и о том, чтобы испытывать неуверенность относительно того, чего не хватает человеку, чтобы знать, как не зря прожить жизнь. Я считаю, что были люди, которые приблизились хотя бы к пониманию некоторых фундаментальных вариантов того, как реализовать задачу филосо-фии.

И кто входит в эту десятку?

Без сомнения, Платон и Аристотель. Точно Декарт. Лейбниц, Спиноза, Кант, Гегель. И еще, с моей точки зрения, хотя это очень спорный момент, Ницше и Хайдеггер.

И никого между Аристотелем и Декартом?

А кого бы вы назвали возможным кандидатом?

В одних учебниках предлагают Августина, в других – Фому Аквинского.

Я считаю, что философия, пошедшая на компромисс, согласившаяся на откровение, уже не философия. Августин и Фома – великие мыслители, но философами я их не считаю.

А что такого в откровении, что философия должна от него дистанцироваться?

В самой основе философии лежит понимание возможности ошибки в фундаментальных вещах.

Это в каких?

Как человеку лучше всего прожить свою жизнь. Допустим, это самый важный философский вопрос и все остальное по отношению к нему вторично. Если вопрос в этом и есть бескомпромиссное желание на него ответить и защитить этот ответ перед любыми скептиками, тогда отказ от исследования этого вопроса в контексте скептицизма и возможной защиты ради принятия откровения означает отказ от философии. Это все равно что признать, что человеческий разум после какой-то точки не способен продвинуться дальше в ответе на ключевые вопросы и что мы вынуждены полагаться на откровение.

Не очень понимаю, к чему вы ведете, но… Например, Фихте смотрит на стену и понимает природу свободы или Декарт видит сон и понимает, что ему еще многое предстоит выяснить. Чем это принципиально отличается от откровения? Ни тот, ни другой не знали источника своего понимания, а оно было для них обоих критически важным.

Да, но они же не утверждают, что мы должны им верить, потому что им было откровение. Декарт не просто объявил, что ему было откровение, – он написал «Размышления о первой философии». Если бы Августин и Аквинат уверовали во что-то, а потом бы задались вопросом, правильно ли то, во что они верят, если бы откровение было для них лишь отправной точкой, тогда ваше замечание о схожести этих примеров следования собственной интуиции было бы верным. Но откровение претендует на гораздо больший авторитет, чем слова: «А вот об этом стоит подумать». Откровение – это когда говорят: «Подчиняйся закону. Это истина».

Раз уж вы заговорили об авторитете, то что для вас наивысший авторитет?

Думаю, что для любого философа высшим авторитетом является человеческий разум. Под ним понимается способность сформулировать альтернативную точку зрения и дать ей претендующее на полноту обоснование. Фундаментальная идея, которую отстаивал Кант, заключается в том, что авторитет разума представляет особую проблему для философии, потому что единственным источником авторитета разума является сам разум. Поэтому он выдвинул самокритику разума разумом в качестве ведущего кри-тического элемента философии. Я считаю, что авторитет надо понимать диалектически – в том смысле, что природа постоянно ставит его под вопрос, а разум – это попросту отказ принимать авторитет без соответствующего обоснования. Существуют сотни видов доказательств, но задача философа, как я ее вижу, принимать только то, что можно доказать самым строгим и критическим по отношению к себе способом.

Как вы знаете, у Юма были определенные сомнения в могуществе разума: он считал, что чаще всего его смущают страсти. Мне позиция Юма кажется важной в качестве указания на иррациональные корни мышления. Мышление фундировано иррациональными мотивами, иррациональными порывами или, как вы сказали, эротическими устремлениями. Эротическое устремление не имеет ничего общего с рациональностью. На каком основании разум может претендовать на какую-либо независимость от иррационального?

На этот вопрос можно ответить по-разному. Во-первых, есть кантианская традиция – предположим, что Юм прав или прав Ницше, утверждавший нечто близкое: что мы лишь игрушка в руках превосходящих нас сил, о которых мы ничего не знаем. Тогда можно задуматься и спросить: а что если это действительно так? Что если самая скептическая версия независимости разума – это лишь призрак, придуманный философами ради утверждения собственного превосходства? Что это изменит для человека, который испытывает искушение выдать доверенную ему тайну (притом что он обещал ее не выдавать) и которому нужно решить, поддаться этому искушению или нет? Было бы неразумно считать, что в таком случае надо просто сидеть и ждать, пока страсти не подскажут телу, что ему делать. Вряд ли найдется человек, который так думает, но что же тогда делать? Надо подумать, что следует делать! Надо привести для самого себя аргументы и возражения. Надо реально убедить себя сделать нечто, на что, как тебе изначально казалось, у тебя не было права.

Интересно, что ваш ответ переносит проблему в область практического. Мне кажется, если бы вы говорили о чисто теоретических рассуждениях, если такие вообще возможны, ответить было бы гораздо сложнее. Что является движущей силой для теории? Откуда она берется? Откуда берется мысль? Этого никто не знает.

Да, но моя забота – следить за тем, чтобы моя конкретная мысль была должным образом связана с другими моими мыслями, или я на самом деле не думаю! К примеру, что значит верить во что-то? Это ведь не какой-нибудь случайно возникший настрой ума. Верить во что-то по-настоящему – значит принимать все то, что подразумевает эта вера и что она за собой влечет, и отвергать все то, с чем она несовместима.

И это невозможная задача!

Невозможная, однако… Допустим, кто-то говорит: «Я считаю, что этих людей надо выслать из страны». Вы в ответ спрашиваете: «Почему вы так считаете?» Он говорит: «Не знаю. Такой уж у меня характер, я в это верю, я так чувствую». Думаю, мы оба согласимся, что это не ответ на вопрос. Верить во что-либо – значит занимать позицию со всеми вытекающими из нее следствиями, иначе ты на самом деле не веришь в то, о чем говоришь. То же самое можно сказать и о теоретическом кредо того или иного человека. Если кто-то спросит: «Почему гроссмейстер в этой партии сделал такой ход?» и в ответ услышит рассуждения о сложной структуре ней-ронов в мозгу этого гроссмейстера, то он будет вправе возразить: «Вы не поняли вопроса. Я хочу понять, почему он посчитал лучшим именно этот ход». – «А, так вот что вас интересует! Ну, это вариация гамбита Колтановского, но такая защита против него не игралась с 1937 года, и он это знал, поэтому и сделал такой ход пешкой». То есть вы объясняете, почему этот ход был частью рациональной стратегии. А если вы скажете: «Я считаю, что страсти являются нашим единственным мотивом и источником всех наших идей», то вам ответят: «Это ничего не объясняет. Мы хотим знать, почему этот ход был оптимальным». Или такой вопрос: «Почему США развязали войну в Ираке?» Это поинтереснее вопрос, да? И вам говорят: «Сложный набор материальных детерминантов сделал эту войну неизбежной». А вы на это отвечаете: «Нет, если бы это было так, то никого нельзя было бы привлечь к ответственности, а Буш, Чейни и Рамсфелд, бедняжки, стали жертвами конкретных обстоятельств!» (Смеется.)

Я немного вернусь. Одно заметное отличие между тем, что пишете вы, и тем, что писали эти «великие мертвые», заключается в том, что они обычно не пишут о других философах. У них есть своя философия. Тогда как все, что я читал у вас, – это попытка суммировать или пояснить, каковы были намерения, мотивы, структура, композиция и т.д. произведений тех или иных авторов. Интересно, что вы не упомянули об этом различии между вами и этими десятью философами.

Да, это интересный вопрос. Это замечание вполне уместно в контексте нашей предыдущей дискуссии, потому что масштаб замысла и успех этих авторов из «звездной лиги» таковы, что из одной только скромности следует усомниться в том, что ты понял фундаментальные философские альтернативы столь же правильно, что и они. Представьте себя на моем месте – обычный преподаватель философии в частном университете. Разумно предположить, что в первую очередь я должен понимать базовые вещи. Эти десять могли не читать других философов, чтобы постигнуть основы, потому что у них такие большие мозги, что они могли придумать эти основы самостоятельно. Я сомневаюсь, что я такой же умный, всерьез сомневаюсь. Поэтому не просто первая моя задача, но и вторая, и третья, и четвертая – попытаться понять имеющиеся теоретические возможности так же хорошо, как и они. Почему перед ними стоял именно такой выбор? Как они представляли себе разрыв с другими фундаментальными вариантами? Потому что я не хочу… знаете, как в известном афоризме – дерьмо еще туда-сюда, но история дерьма уж точно никому не нужна.

(Смеется.)

Это первый возможный ответ. Мне следует учиться у лучших учителей, потому что едва ли я сам все это пойму. Соответственно, я об этом читаю. Во-вторых, многие из тех, о ком я пишу, и особенно тот, о ком я пишу больше всего, занимался исключительно историей философии – Гегель. Это и есть философия – понимание взаимосвязи всех ключевых возможностей, и Гегель, как он полагал, достиг этого понимания, потому что добрался до той точки, где все эти возможности можно было наблюдать в их совокупности. Ниц-ше также постоянно разбирает предшествующую философскую традицию, особенно Платона, и Хайдеггер тоже. Так что существуют модели такого вос-приятия философии.

Стэнли Кавелл как-то сказал, что есть два метода самомифологизации, к которым прибегают философы. Один: «Я всех прочитал, все неправы, я же думаю так». И второй: «Я вообще ничего не читал, но вот что я думаю». Лучшей иллюстрацией второго метода является Витгенштейн – он любил утверждать, что вообще ничего не читал. Хайдеггер и Гегель, естественно, представляли себя в качестве читавших все. Вам, похоже, ближе самомифологизация типа «сначала я должен понять все возможности, которые были до меня, а потом, быть может, я смогу придумать что-то свое».

Мне не кажется, что эти стратегии так уж сильно друг от друга отделены. Кант говорил, что нельзя по-настоящему понять философа, не начав философствовать вместе с ним. Это же не чтение учебника. Чтобы действительно понять какую-то философскую проблему, нужно ее разобрать и потом собрать обратно – иной раз это чрезвы-чайно сложно. Это путь настоящего философствования – проявить благожелательность и заставить себя придумать лучшую из возможных аргументаций в защиту позиции, которую философ разъясняет в своих собственных терминах. Я же не говорю, что вот сейчас я все это выучу и потом оно мне больше не понадобится, – я воспринимаю изучение традиции как лучший способ прийти в соприкосновение с философски важным. Если заниматься этим как следует, я приду не только к пониманию истины их мышления – я приду к пониманию истины!

А вы стремитесь именно к этому?

Да.

То есть все совсем не так, как в той симпатичной истории, которую вы рассказываете в одной из своих статей, где ваша дочь говорит, что вы мастер воровать идеи у покойников.

(Смеется.) Ну вообще-то в этом много правды. Но я беру только лучшие из лучших! И всегда указываю автора.

То есть на самом деле это даже и не воровство.

Ну да. Они же отдали мне эти идеи – как я могу их украсть?

Получается, вы считаете себя продолжателем исканий, которые вели Хайдеггер, Гегель и все остальные, а история философии для вас – инструмент философствования.