Оставить все, чтобы быть

Бертран Рассел ввел в философский обиход различие между двумя видами знания: знанием по знакомству(knowledge by acquaintance) и знанием по описанию (knowledge by description). Знание по знакомству относится к тем объектам и лицам, с которыми нам довелось прийти в непосредственное соприкосновение: мы лицезрели их формы, обоняли их запахи, дотрагивались до них или их вкушали, внимали их звучанию. Наоборот: то, что существуют пирамиды Гизы, для меня лишь семантическое знание по описанию, так как я никогда не бывал в Египте и судить о них могу только по фотографиям.

С Владимиром Вячеславовичем меня связывают оба типа знаний: я его и читал, и знаю лично. Можно даже сказать, что симбиоз чтения и непосредственного контакта с Владимиром Вячеславовичем дает мне право прибегнуть к невинной литературной пошлости и описать тип этого знания как курение – в духе дона Хуана Карлоса Кастанеды: «Да, я курил тебя».

В пору дремучей свободы 90-х годов прошлого века Владимир Вячеславович стал Вергилием по даосской философии для многих любителей китайской древности и юных романтиков Востока. Антология даосской философии, составленная им вместе с Брониславом Брониславовичем Виногродским, сыграла роль гомогенного катализатора в мышлении и форме жизни. Книга о Конфуции в серии «Жизнь замечательных людей» оказала невероятное влияние на генезис юношеской морали. Первые шаги в сторону китайского ушу пролегли через книгу «Багуачжан, или Ладонь восьми триграмм». А «Молния в сердце» и «Сумерки Дао», так же как и перевод книги Чэня Кайго и Чжэня Шуньчао «Восхождение к Дао», сулили возможность достижения сокровенного и в этой жизни. Когда же настал черед профессионального освоения азов китаеведения, стало понятно, что Владимир Вячеславович не только сеятель китайской мудрости, но также и состоявшийся ученый, почти что ученый-сановник шидафукитайской древности.

Увы, после нескольких лет, проведенных в Китае и на Тайване, на меня опустились сумерки Востока, и я на много лет стал записным либералом-западником и ярым последователем безбожного сциентизма. И вот в этом дьявольском вихре интеллектуальной жизни я встретился с Владимиром Вячеславовичем также и лично. I don’t know how and don’t know why, как поет Ник Кейв, но двенадцать лет назад я познакомился с ним на Тайване и начал заниматься тайцзицюанем в тайбэйском парке Мира под руководством Линя Нянлуна. Должен признаться, что в отношении практики «внутренней алхимии» (нэйдань)я больше Обломов, нежели Штольц, поэтому меня куда сильнее привлекали разговоры с Владимиром Вячеславовичем в промежутках между отработкой движений и после нее. Когда же дело дошло до демонстрации «выброса усилия» (фацзинь) на расстоянии, позволяющего отражать соперника направленной мыслю, то тут я так и остался наполовину Фомой неверующим.

А разговоры были шикарные. В жару, под писк белок и стрекот цикад, мы спорили о различиях западного и восточного мышления. Владимир Вячеславович, будучи убежденным антикартезианцем, нежно лупил европейскую философию субъекта, а я, робкий латышский либерал, старался защищать тех, кого пинают с помощью философских образов. Владимир Вячеславович говорил о средоточии, интуиции чистого сердца, пустоте и новом евразийстве, критиковал декадентство Запада; я же упорствовал в своем cogito, успевая вставлять лишь редкие реплики. Не уверен, что нам удалось найти срединный путь, да это, в конце концов, и неважно. Намного важнее была почти отеческая доброжелательность и широта души Владимира Вячеславовича. А что касается различия в философских позициях, то здесь вспоминается фрагмент из начала седьмой главы «Чхандогья-упанишады», которая открывается беседой между Санаткумарой и Нарадой. Нарада признается, что ничто из того, что он изучал, не привело его к самопознанию(ātmavit). Санаткумара говорит Нараде, что все, что он выучил, – просто слова. Я, конечно, не Нарада, а так, воробей из Европы, но у Владимира Вячеславовича, мне кажется, имеется опыт самопознания.

Каспар Эйхманис, Тайбэй

Вот прочитал я эту чудесную, глубокую и умную беседу, порадовался, сопережил, задумался и спросил себя: «Мой старший мудрый коллега, который знает так много и говорит красиво и умно, он чем занимается, что он изучает в Китае? Для чего ему этот Китай дался?»

Собственно говоря, это вопрос не к нему, это вопрос к самому себе.

Что я в Китае делаю, что я там изучаю, что за знания хочу обрести, соприкасаясь со всеми областями этой огромной и глубочайшей культуры? И беседа эта мне дает (что самое главное и интересное для меня в этом тексте) ответ на этот вопрос.

Изучаю я в Китае в первую очередь самого себя, с самим собой разбираюсь и во всей китайской культуре нахожу именно такие области, на фоне которых могу в себе, в своей жизни увидеть те недостающие куски, которые не дают мне возможности обрести покой и ясность в целостности и истине в моем человеческом существовании и воплощении.

А все отдельные частности – сопоставления Востока и Запада, Севера и Юга, центра и периферии – это лишь примеры применения классификационных схем традиционного китайского подхода к сознанию, которыми Владимир Вячеславович овладел в совершенстве за свою долгую и блестящую жизнь не только в области китаеведения, но и во всех других областях.

Я вижу портрет не ученого-синолога, но глубокого и оригинального мыслителя, эрудита, энциклопедиста, оригинала, остроумного собеседника, глубокого аналитика и просто очень красивого духовно человека.

Добавлю в заключение, что все мы, какими бы науками, искусствами и ремеслами в этом воплощении ни занимались, исследуем природу собственного сознания и времени в нашем человеческом теле, и именно об этом говорится в самом начале одного из главных текстов китайской мысли, «Великое учение» (”駟�), в первой фразе, которая в моем переводе звучит так: «Путь (Истина) Великого учения заключается в достижении ясности в вопросе, как обретается ясность в человеческом сознании. Или еще более радикально: знаешь ли ты, как ты знаешь, и откуда ты знаешь, как и что ты знаешь? Познавай знание свое».

Бронислав Виногродский

Когда Каспар Эйхманис начинал заниматься Китаем, у него было предположение, что настоящая философия находится именно там. Он считал, что неинтересно заниматься всей этой дребеденью из Европы. Хотя потом он разочаровался в китайской философии. Давайте начнем с вопроса, есть ли философия в Китае.

Вопрос очень хороший, но требует долгого ответа. В двух словах я мог бы ответить тезисно, потому что мои взгляды на этот вопрос меняются. Я могу только зафиксировать свое сегодняшнее состояние с учетом моего опыта жизни в Китае и изучения китайской мысли. В принципе, есть ли философия в Китае или нет, сам по себе вопрос не такой уж важный. Почему философия должна быть? Если речь идет о серьезном поиске истины, то, конечно, она есть. Она есть везде и повсюду, где есть человек. Это первый тезис. А второй – в том, что я всегда придерживался точки зрения, близкой к Мерло-Понти или Хайдеггеру, но в особенности к французской школе, которая исходит из понятия метафилософии и даже нефилософии. Философия должна испытывать собственные границы, свои пределы. Она должна возвращаться к тому истоку познания истины, который формулирует, собственно, философскую проблематику.

И что может являться этим истоком?

Таким истоком может являться только встреча с Другим, встреча с инаковостью своего собственного существования. Философия становится философией в тот момент, когда она встречается с нефилософией и определяет свои границы.

В таком случае что такое Другой?

Это очень интересный вопрос. Я не могу на него ответить, потому что если я отвечу, он перестанет быть Другим. Давайте оставим его в том невинном и блаженном состоянии, в котором он находится. Дело в том, что восточные философии вообще, а китайская в особенности, выставляют иные пределы или границы, в рамках которых философия должна осмыслять себя, чем те, что знает Европа. Вы употребили слово «дребедень» – вообще философам на Западе свойственно такое самокритическое, даже брюзжащее отношение к себе. И неспроста. Европейская классическая философия все-таки интеллектуалистична, начиная с греков и кончая Гегелем, вплоть до Ницше. Ее основание – интеллектуалистское. Что имеется в виду? Поиск истины выражен в самоудостоверении или самооправдании разума, который ищет его в самом себе. То есть он не хочет иметь отношения с реальностью, какой бы она ни была, а подменяет ее осмосом, опосредующей реальностью, выраженной в понятиях, идеях, абстрактных определениях, которые позволяют ему оправдать себя и одновременно проецировать себя на мир, чтобы завладеть им. Философия в данном случае является служанкой идеологии как способа овладения миром и утверждения своего господства над миром. Она империалистична по сути.

Но есть же в этом самоудостоверении интеллекта, разума что-то правильное? В том смысле, что помыслить то, что мыслью не является, страшно сложно.

Безусловно. Мы должны мерить мысль немыслимым – это один из главных тезисов метафилософии. Ошибка классической философии состоит в том, что она пытается бесконечность иного заключить в конечность понятия в интеллектуалистском виде. Поэтому она создает непреодолимые разрывы между собой и миром. И отсюда агрессивная и империалистическая позиция Запада по отношению к миру вообще.

А откуда вы знаете, что мир – иной?

Я это знаю как китаист.

Ведь есть и другая точка зрения: каким вы помыслите мир, таким он и будет.

Эту точку зрения я и имею в виду. Но мыслить можно по-разному. Можно мыслить мир как конечность понятий, которые оправдывают и удостоверяют себя. А можно мыслить мир, открываясь ему, открываясь иному – вне понятий. Вот пример: от Ницше, Хайдеггера и далее к постмодерну – это традиция, которая противостоит, безусловно, классической философии. И далее она в конце концов замирает в классической философии, потому что обязана себя оправдывать интеллектуалистически. Но это такой бунт против философии, который в конечном итоге заканчивается ее принятием. Когда я говорю о реальности, надо иметь это в виду. Во-первых, открытость миру – это наша самая надежная, как ни странно, защита. Мы защищены не батареями инструментальных понятий, а нашей бескорыстной, незаинтересованной открытостью миру, каким бы он ни был.