Утром проснуться жуком

Улдис Тиронс: Мы находимся в кабинете первого секретаря Центрального комитета Коммунистической партии Латвии.

Арнис Ритупс: Да. Кто бы мог этого ожидать, верно?

Тиронс: В доме, построенном в конце 70-х годов.

Ритупс: В 1974 году.

Тиронс: Да. И последние три года простоявшем пустым, как этакий призрак. И вот теперь, в 2023 году, ты переименовал этот дом в Дом дураков, или ддом.

Ритупс: Да.

Тиронс: Вообще-то тебя обычно знают как образованного, умного, остроумного и весьма энергичного человека, способного соединить мышление с действием. А теперь ты называешь себя ду--раком.

Ритупс: Гм.

Тиронс: Может быть, даже самым главным дураком.

Ритупс: Нет-нет, я всего лишь один из семи самых больших рижских дураков.

Тиронс: И как же эта самоидентификация согласуется с вышеперечисленными представлениями о тебе?

Ритупс: Сам я в этих представлениях себя не узнаю. В марте этого года я осознанно решил на год побыть дураком: это было связано с нашим разговором о том, что мы могли бы приблизиться к 30-летию журнала Rīgas Laiks двумя путями. Ты сохраняешь ясный ум и строгий вкус, а я окунаюсь в пучины безумия. И одной из первых вещей, которую я там нашел, стал образ дурака, в различных литературных сочинениях, возможно, более известный как шут. В образе дурака я усматриваю одну из возможностей взглянуть на все со стороны. Любая социальная роль, сыгранная или найденная мной до сих пор, все же была встроена внутрь какой-то структуры или системы. И как этот образ сочетается с описанным тобой героем, я толком не знаю. Скорее, это я тебя могу спросить: а у тебя эти вещи как-то клеятся вместе?

Тиронс: У меня они толком не клеятся. К тому же ты нередко не только сам себя объявляешь одним из, как ты выражаешься, семи самых больших рижских дураков, но и требуешь от других быть дураками. Например, не приглашая в свое пространство тех, кто сам не дурак…

Ритупс: Да.

Тиронс: …и тому подобное. Это побудило меня примерить эту маску или этот образ на себя, и мне это не удалось. Мне кажется, что, нося эту маску, я занимаюсь не тем, чем мне следовало бы заниматься, а какой-то… театрализацией своей персоны. Но – и я это тебе уже говорил – я не слишком интересуюсь собственной персоной как реальным существом, если можно так сказать.

Ритупс: Когда ты говоришь, что не интересуешься собственной персоной, я могу добавить, что это понятие не что иное, как «маска, сквозь которую звучит голос». Personare. Это маска, которую в театре надевали актеры.

Тиронс: Персона?

Ритупс: Да. Это маска. И когда ты говоришь, что ты не интересуешься своей персоной, ты на самом деле говоришь, что не интересуешься своей маской, то есть, другими словами, ты ее просто не видишь. Ты не видишь, что ты носишь маску, или тебе не кажется важным, что ты ее носишь. Мне тоже долго казалось, что это неважно: могу надеть маску, какая понадобится. Но теперь я пытаюсь выбирать маску сознательно и с нею играть, исследовать ее возможности, силу и слабость по отношению к системе в целом.

Тиронс: Но если допустить, что человек носит маску всегда, не значит ли это, что под твоей сознательно выбранной маской есть еще одна?

Ритупс: Мне снять эту? И показать какую-то другую?

Тиронс: Да.

Ритупс: У меня их несколько, да. И я с ними играю.

Лет 35 назад я видел в городе некоего типа, который ходил в длинном черном пальто, всегда с немного грустным выражением лица, и было известно, что этот человек читает Ницше и живет, обуреваемый экзистенциальными вопросами.

Тиронс: (Смеется.)

Ритупс: Но прошло совсем немного времени, и на кухне у Харальда мы с этим человеком уже говорили о Вит-генштейне, и оказалось, что меня и тебя – того самого человека в черном пальто – интересовали схожие вещи и вопросы. Это заставляет меня думать, что тебе знаком театр масок, знакомы карнавальные движения.

Тиронс: Это правда, я действительно носил черное пальто, шляпу и экзистенциальную грусть, но важнее, на мой взгляд, все же было то, что не был--о связано ни с какой грустью: мы могли беседовать, говорить, если можно так сказать, о деле. А теперь в отношении себя – возможно, под влиянием Мераба – я бы сказал, что быть сравнительно незаметным и не носить шутовской колпак выгоднее: это дает большую свободу.

Ритупс: Лет за 2300 до Мераба это со--ветовал и Эпикур: «Живи незаметно!» – λάθε βιώσας.

Это был его совет, как сохранять внутренний покой, как избегать внешних раздражителей. Это, на мой взгляд, весьма возможная позиция, но с такой позиции трудно включиться в какое бы то ни было социальное действие, а издание журнала – это вполне социальное действие. И это не очень незаметная жизнь, когда вот уже 30 лет выходит журнал Rīgas Laiks. Разве ты не усматриваешь в нем свою социальную активность?

Тиронс: Нет, это наверняка социальная активность, как ты это называешь… Но мне всегда казалось, что журнал можно издавать, как бы заключая самого себя в скобки. Мо-жет, конечно, я говорю это, следуя Флоберу, который в своей прозе делал все возможное, чтобы себя из нее убрать. И я мог бы сказать, что для меня идеальным был бы такой Rīgas Laiks, из которого я сам себя в максимально возможной степени удалил.

Ритупс: В случае Флобера убирание себя из каждой фразы превращается в растворение себя по всему его тексту.

Тиронс: Да, можно так сказать.

Ритупс: Он убирает себя так, что становится всем. И думая, что это возможно – себя убрать, – ты просто не замечаешь, в какой мере ты себя туда вложил: твой выбор, твой вкус, твои суждения, твое понимание пронизывают Rīgas Laiks вот уже десятилетия. И воображаемый, идеальный журнал – это нереальный журнал. До-пускаю, что где-то такой и есть, однако Rīgas Laiks не идеальный журнал.

Тиронс: Но это же не означает, что…

Ритупс: …к этому не нужно стремиться.

Тиронс: Именно.

Ритупс: Да, ты смело можешь к этому стремиться, хотя я полагаю, что тут есть элемент самообмана, и в твоей ссылке на Флобера тоже. Флобер надувается до огромного размера за счет того, что он себя убирает, и поэтому у него учится Пруст, у него учится Джойс, у него учатся другие. Ибо он является… ну как, он является создателем того мира.

Тиронс: Видишь ли… Будь он создателем хоть десяти миллионов миров, в каждом из них будет нечто большее, чем Флобер. И я никогда не скажу, что Флобер, каким мы его знаем из биогра-фии или переписки с Луизой Коле, заслоняет мир, построенный им как писателем. То же самое касается и Пруста, для которого текст, который он стро-ит, служит залогом его бессмертия.

Ритупс: Залогом?

Тиронс: Да. Можно сказать, что он достигает бессмертия в тексте, но вовсе не в том тупом значении, что «после моей смерти меня будут помнить», а в прямом смысле: он превращается в этот текст как в такое сознание, которое бессмертно, которое продолжается.

Ритупс: Согласен. Но ведь ты говоришь то же самое: он превращается в весь этот текст, вынимая себя из скобок или помещая себя в скобки. Не случайно 13 лет назад, когда я перед камерами задавал людям вопрос, являются ли для вас Тиронс и Rīgas Laiks синонимами, нашлось несколько человек, сказавших: «А как же иначе, конечно!» И это та самая история о том, как Флобер превращается в свой роман, а Тиронс превращается в журнал.

Тиронс: Я могу лишь добавить, возвращаясь к кухне Харальда Элцериса, что мне кажется важнее достичь состояния тех разговоров, нежели делать что-то со своей личностью.

Ритупс: Понимаю, у меня по большей части в жизни было именно так же.

Тиронс: Да. Но скажи: это твое фрагментированное, разнообразное поведение, почти непрерывный перформанс с ношением той или иной маски, понятно ли оно вне упомянутой тобой цели – влиять на систему, общество? Есть ли в этой деятельности, в этом перформировании себя какая-то выгода и… какая-то выгода для тебя лично? Я спрашиваю еще и потому, что сам люблю создавать для себя отмежевание, тишину и одиночество. Ведь разговоры и возня с большим количеством людей мне толком ничего не дают; в таком состоянии я не способен обеспечить постоянную рефлексию о своем мышлении.