Быть где-то еще

В 1892 году французский психолог Жюль де Готье выпустил небольшую книжку «Боваризм, психология в творчестве Флобера». В 1902 году под заглавием «Боваризм, эссе о силе воображения» вышла несколько более философская версия той же книги. На вторую ссылаются чаще, хотя внимательно не читают, похоже, ни ту, ни другую. Тем не менее де Готье как минимум в среде профессиональных читателей Флобера знают все – почти исключительно за то, что он открыл состояние, совершенным воплощением которого является флоберовская героиня. Le bovarysme, объясняет он на сухом французском, это присущая человеку способность представлять себя иным, чем он есть в действительности. Проблема мадам Бовари состояла просто в том, что у нее эта способность была переразвита. Бедняжка не знала меры: беспрестанно воображала себя иной, чем она есть, беспрестанно представляла себя в другом месте, чем была на самом деле. Воображала целыми днями. Во время свадебного путешествия она мечтает о Швейцарии, о Шотландии, о далеких краях (а ведь на дворе все еще век карет и экипажей), «где счастье хорошо родится». «Так иным растениям нужна особая почва, а на любой другой они принимаются с трудом», – думает она.

Да, думаю уже я, погрузившись по самую макушку в восхитительную преисподнюю Google Books. Мне тоже нужна особая почва. Хоть я и не мадам Бовари. Я мужчина. Я родился в конце восьмидесятых в нью-йоркском госпитале, я абсолютно свободен и могу ехать куда захочу. Нередко меня даже специально к этому побуждают: отправляйся-ка ты за границу. Я совершенно беззастенчив. И кроме того, я вообще не женат. А если и женюсь когда-нибудь, то, уверен на сто процентов, во время свадебного путешествия тоже буду воображать себя в какомнибудь другом свадебном путешествии. Что уж тут сравнивать почвы: везде хорошо, где нас нет.

***

Шесть лет назад я окончил колледж и переехал в Марокко. К тем, кто при любой возможности сбегает в Бруклин, я не относился. Хотя едва ли не все, кого я люблю, именно так и поступили, и в глубине души я знал, что это будет куда меньшим сдвигом. Теперь – о ужас! – я почти каждый день мечтаю к ним присоединиться, поселившись где-нибудь в Уильямсбурге. Но в двадцать два года мне, кажется, даже не приходило в голову, что за границу вообще-то можно и не ехать. Я поселился в Рабате, столице Марокко. Что я там делал? Один из ответов – преподавал английский. Или есть еще такой ответ: я там жил, а для этого приходилось преподавать там английский. Когда спрашивают особенно настойчиво, я говорю: «Учил арабский, путешествовал, писал и преподавал английский – ради денег. Но вообще просто там жил».
Американская школа, в которой я работал, находилась за углом от «Макдоналдса», в новом богатом квартале Виль-Нувель. Таксистам это название обычно ни о чем не говорит, но если уточнить, что это там, где Ле-Магдо, они сразу понимают, куда ехать. Ле-Магдо – это узенькое пятиэтажное здание, зажатое между роскошной кондитерской и лавкой, владелец которой, сусси, всегда держит (или держал) полный холодильник двухлитровых бутылок минералки «Сиди Али» – для молодых американцев, живущих по соседству. В пятидесятые это заведение было основано группой американских христиан с целью, как они выражались, «улучшения взаимопонимания» между американцами и народами Ближнего Востока и Северной Африки. (Сегодня цели декларируются те же, только пафос адресован, скорее, тому самому одному проценту.) В каком-то смысле миссионерские поездки наших родителей обернулись в нашем поколении преподаванием английского за границей. Мы все этим занимаемся. (Наверное, в какой-то момент где-нибудь в Южной Корее под это сделали шикарную рекламную кампанию.) И все равно я не знаю никого – из тех, кому я доверяю, конечно, – кто ехал бы за границу, сгорая от желания одарить местное население благами Делового Английского.
Рабат стал для меня важной вехой. Я провел там весенний семестр третьего курса и вернулся с рассказами, охотно кивая всякий раз, когда кто-нибудь говорил: «Тебе, должно быть, было там хорошо». Мне нравился тот факт, что я там преподавал. Плюс студенты постарше предупреждали меня, что для магистратуры и докторантуры надо бы «подучить арабский». На самом же деле я просто уехал за границу, как если бы в мире существовала такая точка назначения, Заграница. Мой любимый профессор прислал мне уже после выпуска имейл с такими стихами: «Подлинный странник идет, чтобы просто идти: / Сердце его легко, как аэростат. / Он никогда не бежит от судьбы / И, сам не зная зачем, говорит: “Продолжать!”». Ну да, об этом – я почти уверен, что помню – я и думал тогда: как хорошо, должно быть, совершенно не понимать зачем.