Дирижер мышления

Рамки «чистой» архитектуры Рему Колхасу явно тесны, он замахивается «на весь мир», не меньше; его архитектура с уже покоренного Запада устремилась на Восток (остров Андрейсала в Риге и пристройка к Эрмитажу в Санкт-Петербурге – лишь мелкие остановки на пути к небоскребу Центрального телевидения Китая CCTV в Пекине или зданию биржи в Шэньчжэне), а его архитектурное (авангардистское) мышление тянется к современному, распростершемуся в тысячах направлений миру. В книгах Колхасa деятельность основанного им архитектурного бюро, знаменитого OMA (Office for Metropolitan Architecture), всегда рассматривается параллельно с мировыми событиями, непосредственно с архитектурой не связанными; даже сама композиция книг стремится отразить мир как разорвавшийся вдребезги комикс текстов, изображений и цифр без единого повествования – если это и модель мира, то понять в ней все равно ничего невозможно. В начале 90-х Колхас делает вывод, что медлительная архитектура не поспевает за происходящим в мире и взывает к совершенно новой архитектуре, революции без программы, без зачинщиков, теоретиков и героев. Ей необходима своя собственная Fröliches Wissenschaft [1. «Веселая наука» (нем.) – название труда Фридриха Ницше.], и создать эту новую и веселую архитектурную науку должна была новая группа мыслителей: в 1998 году Колхас разделил свое бюро на две части, оставив для OMA борьбу с практической архитектурой, а перед новообразованной AMO поставив цель заниматься всем, что относится к «чистому» архитектурному мышлению. Это новое архитектурное мышление, без сомнения, нечто совершенно иное, нежели просто проектирование зданий, и, скорее всего, тут подойдет понятие «мышление в мире» – мышление, говоря словами Маркса, не объясняющее, но преобразующее мир. Освобожденная от необходимости строить архитектура может стать формой мышления о чем угодно; это дисциплина, представляющая отношения, пропорции, взаимосвязи, как сказал бы сам Рем Колхас.

Как можно строить такие уродливые здания? (Показывает рукой на Роттердам через окно бюро OMA.)

На самом деле строить уродливые здания очень просто. Это очень дешевые строения – голландцы никогда не хотели тратить деньги на архитектуру. Отсюда и уродство. Но есть и вторая причина – крайне однобокий, можно сказать, почти научный подход к строительству, как это было в коммунистических странах и как это произошло в Голландии. И тогда в какой-то миг они задумались, что это все же слегка грубовато и подошло бы что-то поизысканнее. Эти строения возведены без каких бы то ни было интеллектуальных усилий, без денег, без желания создать нечто иное по сути.

Вы как-то сказали: чем уродливее здания, тем выше связность города. Что это означает?

Любое из зданий заурядно и даже уродливо, но они сливаются в какое-то большее целое, что наблюдается, например, в Роттердаме – хотя это и не смотрится живописно или радостно.

Но если не говорить о материалах, что делает здания устаревшими и непривлекательными?

Ну, они выглядят старыми, поскольку построены из дешевых материалов и не содержались должным образом.

Понятно. Но почему они выглядят так уныло?

Здесь нет деталей, нет пропорций, нет изысканности – много причин выглядеть некрасиво. Детали, изысканность, материалы.

Но ведь и небоскребы там, вдали, выглядят уже старыми, неинтересными.

Причины этого не всегда одни и те же. Некоторые из них выглядят неинтересно как раз потому, что пытаются быть интересными. Некоторые выглядят старыми из-за потуг казаться новыми. Некоторые здания выглядят заурядными из-за чрезмерной претенциозности. Но я с вами согласен – это не слишком вдохновляющий вид.

В вашей книге «S, M, L, XL» в одной из «заметок на полях» сказано, что в городе самыми интересными часто бывают именно те места, где никто не пытался что-то построить или оборудовать специально. И что город якобы сам хочет быть по-своему... Может ли город чего-то хотеть?

Вы говорите о городе как о каком-то проявлении коллективного духа?

Я не знаю.

Например, в Голландии огромное различие между Амстердамом и Рот­­­­­тердамом, и это означает также огромное различие между амбициями обоих городов; есть различия и в потенциале, количестве денег на реализацию чего-либо. Роттердам настроен так, что люди озабочены не красотой, а эффективностью, здесь царит некая тяга к авантюризму, некая... возможно, не изысканность, но творческий дух[2. О Роттердаме Рем Колхас в одном из интервью сказал: «Город без каких-либо требований, без каких-либо видов, без какой-либо культуры, без каких-либо соблазнов; мы живем почти в безупречной тишине и работаем с невероятным упорством».].

И все же, почему в тех местах, где никто ничего не придумывал, город может быть интереснее?

Я думаю, что назло уродству или именно благодаря ему город не выдвигает никаких особых требований. Он не заставляет смотреть на себя как на чудо, он просто город для жизни и работы.

Хорошо, но почему же тогда вы проектируете строения, которые, скорее, следует называть красивыми?

Ну, было бы весьма сложно проектировать заведомо уродливые строения. Нас обвиняли в том, что каждое наше новое строение все более и более экстравагантно, на что мы совсем недавно начали отвечать зданиями попроще, такими, в которых использована определенная простота. Не в Риге, нет, в других местах.

Между прочим, возвращаясь к воле города, – как вам кажется, чего может хотеть для себя Рига?

Я не так хорошо ее знаю, но моим ощущением, воспринятым в Риге, была гордость. Поэтому полагаю, что одно из ее желаний – гордиться собой.

Гордиться чем?

Я думаю, тем, что она пережила столько политических бурь и насилия, сохранив радость, утонченность и целостность. Думаю, в Риге это ощущает каждый.

Вы когда-то говорили, что, проектируя здание, вы создаете его историю. Какой могла бы быть ваша история о будущем Рижском музее современного искусства?

Я не уверен, что что-то подобное говорил, но на начальном этапе любого проекта пребываешь в затруднении, поскольку идея еще очень незрелая и хрупкая, ее даже нельзя убедительно разъяснить. И рижский музей не исключение. Это идея, сопротивляющаяся тенденции, но в то же время продолжающая ее: придать бывшим промышленным постройкам новое, по большей части культурное содержание, создать даже нечто вроде общего для Европы стиля индустриально-культурных строений. В Риге мы не используем старые интерьеры индустриальных построек, а сохраняем их характер в большом пространстве, не подчиняясь тем самым самому характеру постройки.

В ваших книгах обычно одна часть посвящена деятельности OMA, а вторая – разнообразным событиям того же времени в мире. Какова связь между обеими книжными линиями?

Мне не нравится, что архитектуру всегда рассматривают как бы в пустоте, но я не уверен, что наши устремления так уж существенно определяются обстоятельствами, случаем и всем тем, что в данный момент происходит в экономике, политике и где-то еще. Поэтому я просто хочу отразить эту параллельность. И меня действительно интересуют эти другие миры. На мой взгляд, этот чуть ли не журналистский интерес к миру является определяющим в архитектуре. Например, быть в Риге значит встретиться с призраком коммунизма; работая в Эрмитаже, в Санкт-Петербурге, мы сталкиваемся не только с духом коммунизма, но и с духом царизма, с нехваткой денег... политическое измерение в первую очередь делает живее весь проект, оно влияет и на нас, и мы способны лучше найти нужное.

Но что именно вас притягивает в современном мире? Вы, например, составили книгу о шопинге – он что, тоже вас привлекает?

Это, скажем так, фундаментальный социологический и политический интерес к текущему моменту. Понятно, что мы движемся сквозь очень жуткое или по меньшей мере очень проблематичное время. И я стремлюсь открыть архитектуру, принадлежащую этому времени или способную вмешаться в это время, либо создать нечто достоверное. Здесь речь не столько о притягательности, сколько о познании. Начав преподавать в Гарварде, я сделал статистический анализ, и стало ясно, что одной из стабильнейших материй в мире сегодня является потребление. Но почти 30 лет никакие исследования шопинга не проводились, и фактически официальная архитектура была совершенно отделена от потребления. Тогда я начал исследовать техники шопинга, но это не значит, что я особо интересуюсь шопингом.

Вам не скучно все время говорить о глобализации, рыночной экономике, обществе потребления, всех этих глупостях?

В своем роде это очень скучно, эти «глупости» сами по себе неинтересны. Зато интересно говорить о том, как эти глупости и ценности создают еще больше глупостей, как это порождает все больше глупостей в образовании, иммиграции, архитектуре, которая становится все хуже и хуже.

Что вы вообще думаете о нашем времени?

Я не знаю. Сейчас я впервые пытаюсь писать об истории, возможно, это и будет ответ. Лето я провожу в Греции и Италии, чтобы смотреть на римские постройки... Я думаю, наше время ужасно и прекрасно, и похоже, что оно движется... есть много такого, что меня действительно задевает. Но я не хочу сдаваться.

Вы не могли бы прокомментировать высказывание, что стилем эпохи является сама эпоха, а стилем архитектуры эпохи является то, какой желала бы видеть себя эпоха?

Не совсем так, ибо, по-моему, это предполагает больше контроля, чем у нас есть, да и побольше сознания, чем то, которым мы обладаем.

Похоже, что архитектор – слуга времени.

Есть у архитектуры такой неприятный, но и интересный аспект, что архитектор не может взять на себя инициативу, он всегда зависит от кого-то другого, кто взял ее на себя, и тогда архитектор откликается. Примерно через 15 лет работы OMA мы ощутили, что это условие очень ограничивает, и параллельно создали второй офис – AMO, способный брать на себя больше инициативы и определять собственную работу. Но я думаю, что состояние слуги интересно в том плане, что поддерживает в тебе смирение, а это очень хорошее состояние для развития ума. Не имея решающего слова, мы можем только помогать определять, мы можем пытаться повлиять. Это процесс непрерывных переговоров; в нем нет ничего, что было бы интересно само по себе, но он поддерживает тебя в смиренном состоянии и развивает любознательность.

То есть вы как личность испытываете тягу к смирению...

Я не столько стремлюсь к смирению, сколько обладаю им, и поэтому мне интересно быть архитектором.

Вы можете согласиться с утверждением, что идеи в архитектуре абстрактны, а единственная стабильная вещь – попытка архитектора ответить смерти?

Я знаю многих... Скажем так: смерть в архитектуре имеет огромное значение. Конструктивизм по большей части действительно занимается смертью, мавзолеями, саркофагами, но лично я больше интересуюсь чем-то вроде организованной жизни.

Скажите, а вы можете представить проектирование дома для себя?

Нет, нет, ни в коем случае. Мне необходима обратная связь... Мне необходима коммуникация.

Но это говорит ваша рациональная сторона. А как обстоят дела с вашей темной, инстинктивной стороной?

Я знаю только, что никогда бы за это не взялся. Несомненно, у меня две стороны или больше, но это меня не интересует.

Но почему в своей книге вы опубликовали, например, свой сон?

Это просто другая форма объяснения... чтобы показать, насколько хрупок процесс и насколько...

Что вы думаете про Ингмара Бергмана?

Когда-то я писал сценарии. Был период, когда я смотрел почти все фильмы... На мой взгляд, его фильмы невероятны и производят сильнейшее впечатление. Не столько фильмы, сколько борьба с религиозными проблемами, но еще больше – секс и напряжение вокруг секса. Эта тематика в 60-е годы была очень сильна.

Я спросил вас об этом, так как вы мне напоминаете Бергмана.

Физически?

Да. Надо ли полагать, что и вас терзают его проблемы?

На этот вопрос я отвечать не стану.

Немецкий режиссер Вернер Херцог во время съемок всегда старался сделать что-то такое, чтобы фильм состоялся, даже чисто физически. Может быть, и вам надо что-то сделать во время работы над проектом? Ну, возможно, ударить кого-то или напиться?

Архитектура стала до невозможности консервативной и становится еще консервативней. Но необходимо учитывать, что главными клиентами являются частные предприниматели, а они не прощают. Если они заметят, что я пьян, никто ко мне больше не придет. Смешно, но мы вынуждены вести себя все лучше и лучше, так что это может вылиться в драму или в какое-то шокирующее разрешение. Поколение Миса ван дер Роэ и Корбюзье еще могло позволить себе такие драмы, но для нас это уже невозможно.

Но какая связь между вами как архитектором, как личностью и проектом?

Я думаю, в архитектуре следует искать связь не столько с личностью архитектора, сколько с интеллектом, разумом. Молодость я провел в Азии и с тех пор ощущаю себя не столько личностью, сколько разумом – и это огромная разница.

Означает ли это, что вы больше ощущаете себя мыслящим существом? Как Декарт?

Я не сравниваю себя с Декартом, может быть, Декарт тоже был личностью. Я больше ощущаю себя независимым разумом, стремящимся понять определенные явления. И способность соединять эти явления с интеллектом побуждает двигаться вперед. В этом отношении я больше журналист, нежели личность. Я только что вернулся из Лондона, где мы за 24 часа проинтервьюировали 62 человекa. Я, скорее, пытаюсь понять, каков сам Лондон, а не вынудить его соответствовать моим представлениям.[3. OMA разрабатывает план развития части Лондона.] И тут я тоже не говорю людям, что им делать. Я дирижирую процессом мышления.

Не означает ли это, что вы больше интересуетесь зданиями, чем людьми?

Людьми я тоже очень интересуюсь.

Да, но в зданиях присутствует, мож­­­­­но сказать, чистый разум, а человек непрозрачен.

Да, но чтобы построить одно здание, архитектору приходится дирижировать оркестром, скажем, из 2000 или 3000 человек. Ему надо убедить политических лидеров, убедить влиятельных людей... С одной стороны, у его работы абстрактные, почти научного качества, но с другой – огромная сила убеждения, в важнейшие моменты совмещающая авторитет со смирением. А вы что пытаетесь делать? Вы пытаетесь докопаться до корня или выразить недовольство противоречиями в моих ответах?

Я смиренно пытаюсь понять, но так как я не архитектор, то многое не понимаю. Не понимаю, например, как возможно построить что-то новое? Ведь есть только те формы, какие есть...

Могу я попытаться объяснить?

Я вас очень прошу.

Я покажу два способа, как это сделать. Один из них предельно линейный и в чем-то скучный. И есть второй, совершенно противоположный. Итак, кто-то задумал построить библиотеку и говорит, что хочет то-то и то-то, и так далее. Но этот кто-то не хочет проводить конкурс, так что у нас есть клиент и есть совет, и мы с ними обсуждаем. В первую очередь мы рассматриваем библиотеки и... Вы знаете, что библиотека состоит из книг и публичного пространства, и одна из главных проблем библиотеки в том, что объем книг растет, а публичное пространство все сильнее сжимается. И вы должны изыскать способ, как оставить книги на своих местах или уплотнить, то есть не сокращать публичное пространство. И тут возможен разумный, рациональный шаг. Взглянув на построение библиотеки, мы видим, что в ней множество разных частей, но книгам на самом деле отведена лишь малая часть: в действительности у библиотек есть связь далеко не только с книгами. Мы смотрим на эти части и выясняем, какие из них неприкосновенны, а какие, на наш взгляд, могут меняться. Речь идет о спроектированной OMA публичной библиотеке в Сиэтле, и там со стоянкой автомашин, скорее всего, в ближайшем будущем ничего не произойдет. Часть, отведенная детям, может измениться. Так мы различаем две вехи – все, что справа, будет стабильным, неизменным, все, что слева, – нестабильным и неясным. Потом мы берем эти неизменные вещи, скажем, как этакие ящички, и выстраиваем в один ряд, а между ними размещаем все переменные части так, чтобы их было очень легко изменить или заменить. До сих пор совершенно рациональный процесс, никакого воображения. Теперь мы смотрим на город и видим – вот тут, скажем, гора, здесь порт, там что-то еще, и теперь мы должны расставить эти ящики так, чтобы каждый из них выглядел иначе. Вот этот ящик будет горой, этот чем-то другим, а этот третьим. И потом мы все их соединяем. Таким образом, здесь очень мало нововведений, это постепенные шаги, и следовать им может каждый. И каждый должен им следовать, так как мы объяснили и совету, и директорам Boeing и Microsoft, и всем остальным. Далее – Сиэтл находится в сейсмоопасной зоне, здание муниципальное, денег у города мало, поэтому мы должны изыскать структуру, она же «кожа строения», все это в нее завернуть и тогда... тогда это уже здание.

А вот теперь – совсем другая логика. Здесь мы проектируем особняк для семьи в Голландии, отец семейства приходит и говорит: мне вообще-то не нравятся члены моей семьи, поэтому я хочу дом, но такой, где у каждого будет свое место, и вместе мы будем собираться только по необходимости. А еще он говорит, что не терпит беспорядка, поэтому ему нужно дополнительное помещение под склад. Мы делаем набросок и говорим, что все это склад, и беспорядка у него не будет никогда. Затем мы «выкапываем» в этом складе комнату для каждого члена семьи – скажем, вот нора для жены, вот нора для детей, а вот тут будет туннель, чтобы они все же могли иногда собираться вместе. До сих пор вполне рационально. Теперь. Я еду в Нигерию, и на меня производит сильное впечатление реакция нигерийцев – они реагируют молниеносно, там нет времени думать, и чтобы не затягивать, требуется чрезвычайно мощный интеллект. В Африке вообще все имеет свойство быстро исчезать, как только попытаешься это как-то ухватить. Заказчику проект семейного дома понравился, но после каждой новой презентации он нам посылает факс с просьбой добавить камин или еще что-то... Всегда находилась какая-то проблема, и язык его тела как-то не убеждал меня, что мы этот проект сможем завершить. Я вернулся в Нигерию, но в то же время мы участвовали в конкурсе на проектирование нового концертного зала[4. Речь идет о концертном зале Casa de Musica в Порто.] и там на меня снизошло этакое нигерийское озарение: мы должны взять этот проект семейного дома, увеличить его, и получится концертный зал. Мы так и сделали, и «туннель» стал идеальным залом с великолепной акустикой. Вот вам совсем другая история про интуитивный скачок воображения.

Вы можете сказать, что архитектор, проектируя, возвращается к идеальной форме?

Сегодня лишь некоторые архитекторы работают с идеальной формой. На мой взгляд, слово «идеал», возможно, одно из самых ужасных слов, и лишь немногие из нас способны вообразить еще какую-то связь с ним.

Но вы, если не ошибаюсь, когда-то высказались, что ваша телебашня в Пекине, возможно, будет совершенно
изумительным, безупречным строением. Ведь это же тоже связано с идеалом.

Я так сказал? Я лично думаю, что это изумительное сооружение, но не идеал. Она не симметрична и вообще не обладает качествами, соответствующими философии идеальных форм. На мой взгляд, философия сыграла большую роль в постмодернизме, но сейчас мы переживаем период, когда надо больше доверять воображению, поэтому проблема в уверенности – как убедить себя, что ты делаешь нечто необычное и делать это надо именно так.

Эта телевышка в Китае действительно была своеобразным ответом на разрушение башен-близнецов в Нью-Йорке?

Я не говорил, что это ответ, но так совпало, что нас одновременно пригласили и на конкурс застройки на месте башен-близнецов, и на конкурс китайской телевышки. Мы выбрали Пекин, так как нам казалось, что на «нулевой отметке» (Ground Zero) в ближайшие десять лет построить что-то вразумительное невозможно.

То есть решение было чисто практическим?

Не только практическим, но и политическим. Сегодня мои симпатии не на стороне американского режима. Мне не кажется позитивным то, что Америка дает миру.

А то, что дает Китай?

Я полагаю, Китаю надо больше... помогать определиться с тем, каким он может быть. Я знаю, что в Риге сильны симпатии к Америке, я знаю...

Может быть, это как-то связано с тем, что вам нравится архитектура сталинской эпохи?

Мне не нравится сталинская архитектура, но я ею интересуюсь. Мы должны быть очень внимательными, поскольку... на мой взгляд, ваш вопрос слегка... Мне не нравится сталинская архитектура, но у нее есть уникальные качества, и я пытаюсь их понять[5. В 1966 году я впервые услышал о деятельности конструктивистов в Советском Союзе. Это был короткий период времени начиная с 1923 года, когда архитекторы получили возможность работать даже с самыми интимными деталями повседневности. Пусть и с огромным опозданием, но я не мог не подхватить эту идею:понимать архитектуру не как форму, а как способ организации жизни, определяющий в конечном итоге ее ход. (Рем Колхас)]. То, что я решил стать архитектором, несомненно, связано с конструктивистами, с их революционным переворотом, когда архитектор стал в чем-то подобен сценаристу. И я уделил этому очень много времени. В 60-е годы я был в России, в Сибири и других местах, чтобы узнать этот мир, и я понял, например, что когда мой герой Иван Леонидов, который был настоящим авангардистом, изумительным человеком, великолепным архитектором 20–30-х годов, проектировал дома в Крыму, это было не только политическим заказом, но и открытием классической архитектуры, открытием декоративизма, отчасти вдохновленным крымским ландшафтом. Вы, конечно же, можете сказать, что это сталинская архитектура, а потому плохая...

Почему же плохая? Мне она как раз нравится. Особенно эти многоэтажные торты в Москве.

Да, у тортов действительно есть свои достоинства, но особо знаменательно метро. Если вы думаете о публичном пространстве, его смысле, то московское метро – это невероятная система.

Но постройки этого типа все-таки всегда излучали власть, высшую силу, перед которой чувствуешь себя неуютно.

Будь я советским гражданином, я тоже, пожалуй, перед ними чувствовал бы себя неуютно, но теперь-то мы можем взглянуть на них с определенной дистанции.

Но ваша «изумительная» пекинская башня, возможно, станет иконой коммунистического государства.

Разумеется, такая опасность существует. Но, по-моему – это всего лишь предсказание – но, по-моему, битва двух лагерей закончена, и теперь наступил период постоянного приспособления, подстраивания и изменений. Например, у центрального телевидения Китая есть круглосуточный канал на английском языке, и если последить за новостями, то они по большей части честные, ибо глупо было бы использовать этот канал для пропаганды или вранья. Так что выравнивание идет. Но если я, например, смотрю новости CNN о Ближнем Востоке и сравниваю их с китайскими новостями на английском языке, я хорошо вижу, какой источник достовернее. Так что Китай, на мой взгляд, ищет свой путь к равновесию, и надеюсь, что наше сооружение поможет интернационализации тамошних СМИ.

Вы написали, что «грязной тайной» любого архитектора является страсть сделать мир лучше. Означает ли это, что вы знаете, что означает лучший мир?

Я полагаю, что «лучший» сегодня в каждом месте означает что-то свое. Нет больше вещи, способной сделать счастливыми всех.

Вы считаете мышление об архитектуре частью архитектуры?

Я очень скептически настроен по отношению к архитектуре. Нынешнее архитектурное образование, на мой взгляд, опирается на ценности, которым уже три тысячи лет. Они не имеют никакого применения в наши дни. Но, даже видя в каком-то проекте нечто расплющенное, как мертвый мозг, я думаю, что архитектура стала в то же время интереснее, ибо она может широко комбинировать современные технологии, тончайшую инженерную науку и старые неудачи. И поэтому я допускаю, что архитектура – возможно, это совпадение – стала одной из редких территорий, где одновременно возможны широкий диапазон и глубина. В большинстве профессий такая возможность полностью утрачена.

Разве сейчас подходящее время для архитектуры?

Нет, не для архитектуры, а для архитектурного мышления. Скажем, нет «настоящей» архитектуры, со всей определенностью – нет, но есть архитектурное мышление, «настоящее» для этого времени.

Когда-то я перед такого рода интервью звонил своему другу в Лондон – он пожилой профессор буддизма – с вопросом, о чем бы еще этаком спросить. В вашем случае он наверняка бы сказал: «Спросите у него, зачем, бога ради, нужны архитекторы?»

Я хорошо понимаю такой вопрос. Мир мог бы прекрасно обойтись и без архитектуры, и без архитекторов. Но я думаю, что все еще, невзирая на всю ее слабость, существует надежда на определенное благородство. И еще я думаю, что сейчас, когда города становятся все более виртуальными, очень важно, что есть способ удержать людей вместе.

Сердечное спасибо вам за это интервью.

В одной из самых внушительных книг Рема Колхасa «S, M, L, XL» (1344 страницы не шутка!) на полях расположен своеобразный словарь с высказываниями самых разных мировых авторитетов в связи с архитектурой и без всякой связи с ней. Таким же образом в данной публикации размещена небольшая подборка высказываний самого Рема Колхасa, что, правда, никоим образом не претендует на всеохватный экскурс в мир его бесчисленных мыслей.

Страх

Возможно, фанатизм архитекторов – близорукость, заставляющая их верить, что архитектура не только средство выражения всего хорошего, но и объяснение всего плохого, – уже не только профессиональная деформация, а ответ на противное архитектуре инстинктивное отталкивание пустоты, страх перед ничто.

Фантастика

Как такое количество посредственных строений может в целом создать столь фантастическое архитектурное шоу? Как такое обилие «плохого» может временами приводить к чему-то разумному?

Ранимость

Архитектура все больше и больше становится навязыванием форм миру, хотя никто ее об этом не просил. Отсюда ранимость: она всегда унижена, как влюбленный, перечисляющий свои положительные качества человеку, который утратил к нему интерес.

Мидас

Мы стремимся все отходы нынешней системы превратить в преимущества. Демо­­­­­­кратичес­кий вариант царя Мидаса: попытка найти концепт, превращающий малоценное в нечто такое, где возможно даже неуловимое.

Миф

Такие комплексы, как la Défence, состоят всего лишь из посредственных, чтобы не сказать уродливых, дефективных и недоделанных строений, и в то же время им свойственна самобытная грандиозность – если смотреть на них определенным образом и в определенные дни, они со всей определенностью выглядят изумительно. Единственное (радикальное) объяснение в том, что почти все строения, достигая известных габаритов, становятся красивы уже самим своим внушительным присутствием. Стилистически это очень трудно принять, если вы архитектор и верите, что создаете нечто красивое, а не считаете красоту чем-то приходящим извне или порождаемым размерами как таковыми.

Вечность

Сколько из этих зданий заслуживают вечной жизни? Такой вопрос в Европе под запретом, здесь городская среда считается чем-то, что надо беречь и уважать, а не уничтожать. Во многих случаях это, разумеется, совершенно правомерно. Но когда мы смотрим на эти строения – материалы, из которых они сделаны, не рассчитаны на вечность, по большей части они отражают сиюминутную финансовую ситуацию, и становится все труднее рассматривать их в европейском историческом контексте. Их и не задумывали с претензией на долговечность; это была предварительная – краткосрочная – архитектура.

Тайна

Утопия – это состояние, а не колония художников. Это грязная тайна всей архитектуры, даже самой униженной: там, в глубине, вся архитектура, независимо от степени наивности или достоверности, стремится сделать наш мир лучшим местом.

Загадка

Я считаю одной из самых фатальных вещей в карьере архитектора момент, когда он начинает воспринимать себя слишком серьезно, когда его представление о себе совпадает с тем, что о нем думают другие, когда ему не хватает загадки. Я всегда пытаюсь найти средства и тактику, как этого избежать.

Планирование

На мой взгляд, интересно рассматривать город уже не как холст, а больше как «чистое» сосуществование, серию отношений между объектами, почти никогда не артикулированных визуальным или формальным образом, уже не «пойманных» в архитектурных сочленениях... Но если вы считаете, что в этих сочленениях больше нет необходимости, вы тем самым разрушаете основу собственного профессионального существования. Если планирование не нужно или неадекватно... то зачем планировать вообще?

Отторжение

Одна из главных трагедий нынешнего состояния архитек­ту­­­­ры в том, что мудрость ка­­­­ж­­­­­­­дого нового поколения существует в полном отрыве от мудрости соседнего поколения. Шести­десятые боготворили небоскребы, семидесятые не желали их принимать и фактически действовали вопреки им.

Роттердам

Бомбы превратили центр Рот­тердама в пустыню: его заменили искусственным сердцем, ядром которого стала пустота.

Шопинг

Во всем мире царит шопинг, а шопинг порождает пространство свалки. В нее вписываются торговые и рекламные образы, они продаются и покупаются; архитектура – часть этого процесса, он ее создает, но она его моделирует. В Китае, Москве, Соединенных Штатах, Европе, Африке это одно и то же пространство, развивающееся с огромной скоростью.

Делать

Именно сейчас в десять раз интереснее вещи делать, нежели их взрывать... Взрыв длится одно мгновение, а изготовление намного дольше. В этом отношении деконструкция сделала в архитектуре все, что могла. Это могло бы быть важным способом анализа вещей, но в архитектуре я для этого не вижу никакого будущего.

Близость

Как только два здания оказываются в одном и том же пространстве или поблизости друг от друга, неважно, желает архитектор того или нет, тревожит это кого-то или нет, между ними складываются определенные отношения. Это фарс – считать, что для создания этих отношений здания должны походить друг на друга или как-то перекликаться. Так, каждый, кто находится в мире рядом с другим, знает, что простая близость – простое сосуществование вещей – создает отношения, существующие почти независимо от воли людей, эти объекты создавших.

Белая скатерть
(сон архитектора)

Я прогуливался с Яном Вор­бергом (Jan Voorberg)[6. Ян Ворберг – голландский архитектор, в начале 80-х годов работавший с OMA. После утверждения проекта Нидерландского театра танца поехал отдохнуть в Бразилию, где был убит.], моим тогдашним партнером. Он был архитектор из Гааги, мой одногодок, только маленький и светловолосый. Мы прогуливались вдоль реки, по уходящей в топь дощатой дорожке. Это характеризовало нашу ситуацию – мы с каждым мигом все больше увязали в болоте, стараясь выкарабкаться и подбадривая друг друга. Погрузившись наполовину, я сказал: «Тебе не кажется, что это в некотором роде интересно – прогуливаться вдоль реки по утопающим мосткам?» Мы оба были в шортах и успели промокнуть до пояса. «Да, – сказал он, – это интересно... Но это сильно отличается от сухой прогулки». Когда мы дошли до конца реки, там была жуткая пропасть. Мы посмотрели вниз. «Там совсем не так глубоко», – сказал я. «Нет, – сказал он, – там неглубоко. И стена вовсе не такая крутая. Я думаю, что очень осторожно мы сможем добраться почти до самого низа. Нам, правда, придется идти по диагонали, но я думаю, что у нас получится». Так, подбадривая друг друга, мы стали спускаться. И конечно же, тут же сорвались. Кувыркаясь по скале, я заметил, что упадем мы на небольшой лужок, где на крошечном пятачке травы расселась на пикник целая толпа. Я сразу сообразил, что это пикник, поскольку там была расстелена большая белая скатерть, а вокруг сидели люди. И вот я падаю и думаю: «Как мне приземлиться, чтобы не обрушиться на голову людям? Как мне упасть, чтобы не перемолотить все это в кашу?» И я в уме рассчитал траекторию падения. Я несколько раз стукнулся об землю, успешно минуя людей. Но тут, в самый последний миг, моя пятка больно ударилась обо что-то мягкое. «О Боже, Ян, я в него попал!» Я не осмелился к этому прикоснуться. Я потрогал пятку, она была в кровавой каше. Тогда я повернулся и увидел маленькую ямку – в ней был ребенок, чью голову я размозжил.

Фауст наших дней

 Парадоксально, но в момент бесспорного расцвета архитектуры – Джефф Кипнис считает, что архитектура никогда не была так хороша, как сейчас – между архитекторами, критикой и публикой растет скрытая вражда. Возможно, как неосознанная кара за выдвижение архитекторов на передний план стремительно распространяется всеобщий скептицизм относительно мотивации архитекторов... Всего одно поколение назад никто не ставил под сомнение благие намерения архитектора, а сегодня уже считается, что и архитектору не чужды безвкусные эмоции, его добросовестность скомпрометирована и на самом деле он стремится к славе. В наши дни типичному стархитектору – это слово употребляют даже видные архитектурные критики – интересы клиента безразличны, он презирает обитателей проектируемых им зданий, в самых разных местах повторяя одни и те же заезженные приемы, и счастлив, что освободился от неуклюжего морализма архитектуры и неловких социальных алиби. Он как чумы боится единственного нового профессионального ругательства – «функция»; расходы для него ничего не значат; единственное, что роднит его с серьезными предшественниками, – это то, что и у его шедевров иногда протекает крыша. Фауст наших дней – о нем все говорят, но его не воспринимают всерьез. Но Фауст хотя бы свои договоры мог заключать сам; его нынешнее, уменьшенное воплощение порождено тысячами рыночных стратегий, его сформировали журналы стиля, безмозглые непрофессионалы, угодливые фрилансеры, уклончивые политические расчеты, примитивные теленовости, кривые академического признания, оплаченные вояжи, тысячи дутых мотивов и благородство его угнетенных коллег... Во взаимодополняющем процессе льстивой коррозии обозначаются такие первостепенные детали, как прическа, фирменные лейблы, любовные похождения, очки, туфли и прочие признаки архитектурного гения. В каждом из углов образуемого архитектурой, критикой и публикой Бермудского треугольника рыночная экономика предоставляет прекрасную возможность для самоубийства.

Из издания Рема Колхасa/AMO 2006 года Post-Occupancy