Евро – еще не конец истории

Замечательное единодушие, с которым жи­тели Европы встретили введение общей валюты, сравнимо по своей интенсивности разве что с единодушием ужаса, охватившего Европу 11 сентября 2001 года. При том, разумеет­ся, что во втором случае Британия с энтузиазмом присоединилась к Европе и остальному миру (который, позволим себе добавить, был далеко не един в своем сочувствии к Америке в постигшем ее несчастье, не будем преувеличивать). В пер­вом же случае я бы назвал отношение британцев «умеренным равнодушием» (qualified indifference), «мера» которого значительно варьируется – от реакции Financial Times до реакции Sun и от ре­акции молодого человека, спешащего с толстым портфелем в Сити или из Сити, до реакции шо­фера такси, пытающегося уверитьменя в том, что катастрофа, ожидающая Manchester United, неизбежна.

Что это? – спросим мы себя. Запоздалое же­лание избежать общей судьбы, политическая близорукость или традиционная британская кос­ность? Полагаю, что ни одно, ни другое, ни третье. В 1915 году Уинстон Черчилль, дополняя определение, данное патриотизму доктором Сэмю­­элом Джонсоном, сказал: «Обычно горячий патриот своей страны – это человек, не знающий ее истории». Однако британцу – настоящему бри­танцу, я имею в виду, а, скажем, не горячему патриоту Саудовской Аравии, живущему в пятиэтажном особняке периода Регентства в Мей­­фэре, и не такой залетной птице, как пишущий эти строки, – не надо знать истории, он и так в ней (хотя таких, я думаю, не так уж много и становится все меньше). Я, кстати, просто за­видую интеллигентным юношам измолодых и только что возникших стран – тут-то и надо «ловить момент» и заниматься их историей: полнота обеспечена, да и литературы пока ника­кой – садись и пиши, будешь первым и пока единственным историком, только бы время не упустить. Однако и здесь следует проявлять ос­то­рожность: один из таких горячих парней блестяще защитил докторскую в моем колледже и почти стал профессором в одном из британских очень новых университетов, но, увы, был с по­­зором выгнан, когда оказалось, что страны такой пока нет (ничего, скоро будет!), он ее выдумал.

В Британии историзм – гораздо более чувство, чем знание. Да как же может быть иначе, когда в маленькой деревне в Кенте, состоящей из 25 домов, из которых три – пабы, стоят три обелиска с именами солдат, погибших в трех войнах: англо-бурской, Первой и Второй мировых. Это видишь с тех пор, как начинаешь видеть, и это не уйдет из твоего зрения, даже если потом 30 лет проведешь в Силикон-Вэлли. Поэтому, чтобы целиком и полностью принять Европу (а не прос­то быть в нее «принятым»), что-то должно будет произойти с твоим зрением, а не только с разумом.

Замечательно, что только в Англии совершенно чужие ей по рождению (и изначально по языку) люди становились историками, да не просто историками, а историками Англии. Так, не будет преувеличением сказать, что самыми крупными британскими историками были сэр Вино­градов и сэр Льюис Нэмир (галицийский еврей На­меровский).

Но время идет быстро. Европа не хочет ждать, пока историзм уйдет из сердца британцев. А хотят ли ждать они сами? Или точнее будет спросить: могут ли они ждать?

Пока же они ждут, спорят, ругаются, клянут евро, превозносят евро, в обоих случаях приводятся более или менее банальные аргументы. Но и про-, и антиевропеисты забывают о том, что их соб­ственный историзм (как рациональный, так и эмоциональный) уже давно подточен, размыт – и не Европой даже, а совсем наоборот. Чем же? Очень просто: Америкой. Британцы туда ездят и там живут, не превращаясь в американцев (но изредка становясь американскими писателями). Однако, в отличие от граждан некото­рых стран третьего и трехсполовинного посткоммунистического ми­ра, это никак не приводит к их американизации. Или скажем так: за последние полвека британцы выработали удивительную американоустойчивость. Однако не будем забывать, что этому предшествовала по крайней мере двухсотлетняя вакцинация, которой не было ни у русских, ни у турок (прошу прощения у тех и других).

Но в том-то и дело, что с Европой у британцев совсем другая история и они не хотят, чтобы евро подвело под ней черту. Сейчас те из британцев, кто не хочет евро, боятся не столько потери су­веренитета, сколько смешения своей истории с чужой. И это – лирика, а не политика! Более того, ведь речь идет об истории объединенной Европы, а не той, которая была, когда мы с вами родились. У объединенной Европы будет история с совсем другой историографией. Или, говоря точнее, история объединенной Европы будет бесписьменной. Нет, не ругайтесь, бесписьменной не в смысле «без письменности», как, скажем, история (Ирокезской) Конфедерации или Демократической Республики Мадагаскар, а в смысле «без писем» как одного из основных источников нашего знания об истории. Вся британская история, включая историю Бри­тании «в Европе», так сказать, – это прежде всего письма. Она эпистолярна по самой своей сущности. Но заметьте, сам феномен письма сводится, прежде всего, не к сообщению, не к коммуникации, а к потребности написать, записать сначала для себя и только потом для другого. Но в Англии XVII–XIX веков письмо было способом жизни определенной части населения, и сам британский историзм, то есть «жизнь в истории», есть жизнь в такой истории, которая самим тобой и пишется или читается, и она твоя, эта история, только потому, что ты ее можешь продолжать и дальше читать, писать или, если ты историк, изучать по написанному. Но помни: не с тебя эта история началась, хотя, может статься, на тебе она закончится. Другие найдут другой «способ жизни», не спросив у тебя совета и без боязни остаться без вчерашнего дня. Однако в Англии даже те, кто совсем не знает ее истории (и оттого еще более патриотичны), знают, что история есть – есть более, может быть, чем в любой другой европейской стране. Я думаю, что среди противников Европы и ненавистников евро есть немало людей среднего возраста, не написавших своей рукой ни одного письма, но знающих из рассказов своих матерей, как те ждали писем от мужей, воевавших в Европе во Вторую мировую войну.

Да, письмо, посланное по e-mail, не то что на­писанное твоей рукой. Но ведь и Европа, откуда британские жены и матери ждали писем со штам­­пом военной почты, тоже давно уже не та Европа! Неудивительно поэтому, что британцы, негодующие на постоянное вмешательство Ев­ро­­пы в их дела (от химических удобрений до законодательства), хотя и негодуют, но терпят, а с введением евро упорно не хотят мириться, ибо оно для них равноценно вмешательству в их историю. И даже если приводимые Блэром и Брауном экономические доводы вполне убедительны, они бьют мимо цели, потому что для антиевропейцев евро – это символ конца их истории, отдельной от истории Европы. Да по­судите сами, с банкнот больше не будут на вас глядеть ни сэр Кристофер Ренн, ни сэр Иса­ак Ньютон, ни Майкл Фарадей. И дело не в том, что все трое британцы, а в том, что они глядят только на британцев, этим продлевая их историю. И даже если через четверть века на тех же британцев с будущих евробанкнот будут глядеть Блэр и Браун, великие присоединители Британии к Европе, то молодые люди следующе­го поколения не только не вспомнят, кто такие эти Блэр и Браун, но, боюсь, дав­но забудут, кто такие Ренн и Фарадей (будем надеяться, что Ньютону повезет, ибо с историей в нынешних английских школах все хуже и хуже).

Сейчас оказывается, что немало противников евро настроены проамерикански. В самом де­ле, такие понятия, как «государственный суве­ренитет», «национальный суверенитет», уже давно стали политико-юридическими фикциями и скоро займут свое достойное место в ряду историко-культурных анахронизмов вместе с классовой борьбой Маркса и эдипальностью Фрейда. Но не будем поддаваться телячьему евроэнтузиазму. Ведь пройдет время, и такие понятия, как «объединенная Европа», «права человека» и даже «свободный рынок» (не ужасайтесь, пожалуйста!), ждет та же судьба. Однако вернемся к «евро­деньгам» в Британии.

Неделю назад мне случилось излагать эти со­ображения одной очаровательной молодой даме с двойной фамилией (double-barrelled name) – не пугайтесь, так здесь бывает, в особенности если у вас дом в Гринвиче и еще один с парком в Эссексе. Она, как и вся ее семья, антиевропейка, хотя работает в Берлине на американский«Сити-Банк», так что все у нее в порядке. «Господи, не думаете же вы всерьез, что вся наша кутерьма с евро – это политика! – восклицала моя собе­седница. – Это чистая эстетика; чувство своей истории, которое вы великодушно приписываете моим соотечественникам, уже давно осталось достоянием немногих, получивших настоящее образование. А с образованием у нас сейчас гораздо хуже, чем в Европе, нечего греха та­ить. Наши молодые антиевропейцы, тупые жлобы (yobbo) из Сити, просто боятся, что на евро­пейском фо­не окажутся совсем уже полными идиотами. По­этому мой папа, генерал-лейтенант в отставке и ярый антиевропеец, послал обоих моих братьев учиться в Гарвард, а не в Оксфорд или Кембридж».

В одном она, безусловно, права. Элементарная эстетическая интуиция может появиться спон­тан­­но, без особого образования. А развитое эсте­тическое чутье уже предполагает образование, и не какое-нибудь, а самое настоящее. Давай­те пофантазируем немного. Живи сейчас по­койный лорд Байрон, он, безусловно, был бы проевропейцем, не говоря уже об Оскаре Уайльде. Диккенс, я думаю, тоже – да еще и с сильным проамериканским уклоном. С Томасом Харди де­ло будет посложнее – он был так кровно связан со своей местной (Дорсет, Сомерсет) историей. Джордж Бернард Шоу долго бы колебался (он любил колебаться): слишком уж далека объеди­ненная Европа от его социального идеала, кото­рым одно время был, конечно, Советский Союз. Но опять же, главным во всех этих примерах остается эстетика. А вот с Уинстоном Черчиллем дело было бы много проще: никакой эстетики, проблема британского отношения к «новой» Европе (не будем забывать, что для него это была Европа де Голля и Аденауэра) – это история, обращенная в политику. Оттого он был бы «за», но при условии, что политическим лидером объединенной Европы будет британский политический лидер. Но какой? Не Блэр же (Блэра он бы без особого энтузиазма выдвинул на должность мэ­­ра Лондона, от партии консерваторов, конеч­но). Но хватит фантазий. Пока Блэр – не мэр Лондона и не лидер объединенной Европы. Владелец овощной лавки в соседнемсо мной доме, пакистанец Юсуф, проевропеец, клянет мест­ный налог, надеясь, что в евро ему бу­­дет легче его платить (его экономическая эрудиция при­мерно равна его исторической осведом­ленности). Его сосед, владелец магазина суве­ниров, ливанец Ахмед, считает, что раз фунту не удалось стать туристической валютой, то пусть уж лучше будет евро. Мой уни­верси­тетский коллега на свое исследование о не­рав­­ноправии жен­щин в университетах Су­дана твердо рассчитывает получить грант в евро от Европы. Пока догово­римся: евро – это символ неотрефлексированно­го политического самосо­знания сегодняшнего жи­теля Европы.