Европейские ценности

В этом тексте до самой последней фразы я не говорю о деньгах. Values, «ценности» понимаются здесь как слова, складывающие в систему наши представления о вещах, которые, в свою очередь, порождены большей системой наших представлений; она и называется «Европа». Мишель Фуко был бы доволен. По сути, речь пойдет о парадигме мышления.

Как ни странно, разговор о европейских ценностях стоит начать с высказывания, сделанного абсолютным не-европейцем – то есть, с высказывания из-за пределов действия европейских ценностей. Речь идет о российском министре культуры Мединском. Этот человек с лицом брежневского комсомольца и с биографией, куда вписано название заведения, где готовили экспортную обслугу Политбюро и КГБ, очень любит высказываться на высокие темы. Недавно, в разгар очередного скандала с громкими перформансами и выставками современного искусства в России, он, находясь в Армении, заявил: «Никаких общеевропейских ценностей не существует». Мол, есть только некие «ценности» отдельных национальных культур и они находятся в соответствующих границах, совпадающих с границами государств. За этим высказыванием стояла вполне очевидная идеологическая (и довольно
жалкая с содержательной точки зрения) задача: если нет «европейских ценностей», а есть набор ценностей разных европейских государств, значит Россия имеет полное моральное право придерживаться своих собственных ценностей (в скобках – список этих ценностей явно должны утвердить министр Мединский и президент Путин) и не соотносить их ни с чем чужим. Скажем, вот у Франции свои ценности, а вот и у России свои есть. И чем русские хуже французских? Соответственно, и соотносить Россию с какой-то универсальной «Европой» (это занятие всегда заканчивается неприятно-разочаровывающе) бессмысленно. Оттого будем делать, что хотим, ни на кого не оглядываясь.

Это как раз и есть скверная логика мелкого агента КГБ или перековавшегося в патриота выпускника позднесоветского МГИМО. Скверная – ибо строится на ложных посылах; скверная – так как придумана, чтобы любым способом оправдать конечный вывод; скверная – оттого, что совершенно не интересуется самим способом разговора, да и собственным предметом, ценностями. Только так Мединский, рассуждающий как лукавый варварский вождь, ко­торого не приняла под свое крыло Римская империя, может прикрыть очевидный и печальный
факт – сегодняшняя Россия действительно не имеет прямого отношения к европейским ценностям. К внешнему устройству жизни Европы имеет, конечно: население одето примерно в то же самое, что и на западе от Двины (не считая странной привязанности к тяжелому золоту и развеселым пестрым вышивкам на всем, включая джинсы), в России те же торговые моллы, шоссе, поезда, девайсы и гаджеты, и даже ночные клубы. Все верно. Но важно же не это. Важно то, как устроено сознание того, кто одет в (относительно) европейское платье, делает шоппинг в моллах, ездит на автомобилях, колбасится на дискотеках. И, самое главное, какие слова произносит при этом государство, которое – как в России было почти всегда – претендует на то, чтобы оформлять это сознание своей тщательно отобранной риторикой?

А слова произносятся такие, к примеру. Через неделю после заявления о несуществовании общеевропейских ценностей тот же Мединский, по­­­сещая московский Манеж, напал на «совре­менное искусство» самым глупым из всех возможных для министра культуры способом. Указывая на состоящую из кирпичей инсталляцию китайской художницы Инь Сючжень «Температура» (2013), он заявил (перевожу на простой язык), что эта «груда кирпичей» искусством не является, что государство не должно поддерживать «современное искусство», наконец, что на самом деле современным искусством является все искусство, которое производится сегодня. Немного похоже – по интонации, слава богу, не по последствиям – на погром, устроенный примерно за пятьдесят лет до того Хрущевым в том же самом Манеже. Журналисты и пламенные русские публицисты тут же заговорили о «возвращении СССР» – и были совершенно неправы. Хрущев громил выросший на заасфальтированной советской почве наивный модернизм, следуя официальной культурной политике сталинизма. Мединский же просто сказал, что думает, безо всяких последствий. И вот это самое интересное. Министр действительно подтвердил: как его собственное сознание, так и сознание большинства людей в России, разделяющих его мнение, никакого отношения к европейским ценностям не имеют.

Только так – как сказали бы теологи, апофатически – можно начать определять ценности, на которых покоится Европа сегодня. Ценности эти носят исторически обусловленный характер, что значит три вещи. Первое: они сложились в результате предыдущей истории этой части света. Второе: они сложились в нынешнем виде относительно недавно, и поддержание их функционирования есть процесс сложный и требующий усилий – прежде всего, сознательных. Третье: эти ценности имеют свой срок жизни; как только европейское общество либо потеряет консенсус по их поводу, либо просто перестанет поддерживать их своими материальными и нематериальными усилиями, им, ценностям в нынешнем виде, придет конец. Так что речь идет не о каких-то абсолютных идеях или архетипах, которые якобы определяют, что есть Европа; наоборот, «европейскость» есть результат сознательного выбора, который, между прочим, осуществляется на индивидуальном уровне. Скажем, для примера, Надежда Толоконникова выбрала быть европеянкой, а министр Мединский – нет. Венгерские крайне правые радикалы решили перестать быть европейцами, а ребята из соседнего с моим домом индийского take away – что будут таковыми. И все. Никакого платонизма или гегельянства.

Приводить здесь некий (даже неокончательный) набор этих ценностей было бы делом сложным, самонадеянным, обреченным на провал. Прежде всего, невозможно построить из них иерархию, она в каждой голове разная – а как составлять список, если не пронумеровать перечисляемое? Во-вторых, европейских ценностей много; честно говоря, я просто боюсь что-то упустить. Заметим: упустить не из-за забывчивости, а оттого, что они являются как бы содержанием самой материи европейской жизни; выделять их специально – работа нелегкая и чреватая остановкой налаженного механизма рутины, как в известной притче, где сороконожка оказывается парализованной, начав думать о том, как она перемещается с помощью такого количества конечностей. Оттого самый эффективный метод – выхватить наугад ту или иную ценность и рассмотреть ее и отдельно, и как часть всей ценностной европейской системы. И вот тут нам помогает Мединский. Да-да, современное искусство. Contemporary art.

Ничто не вызывает в нашем мире столько насмешек, непонимания и презрения, мало что стоит в нашем мире так дорого, как современное искусство. С одной стороны – это уже как бы и не искусство, а некая деятельность по трансформации (воспитанию, развлечению и проч.) общества; если посмотреть на разные инсталляции, которыми украшают публичные пространства европейских городов, современное искусство максимально демократично. С другой стороны, это одна из самых герметичных областей нынешней европейской и североамериканской жизни – узок круг его интерпретаторов, его кураторов, его покупателей. Мир больших денег и странных, чаще всего, пустых, претензий на нечто значительное. Реакция обывателя на современное искусство обычно мало отличается от реакции постаревшего комсомольца Мединского – гогот, непонимание, обвинения в надувательстве. При всем при том – и я утверждаю это – существование contemporary art как социокультурной институции есть безусловная универсальная европейская ценность.

Прежде всего, в отличие от предшествующего ему модернизма, contemporary art не делит мир на «творцов» и «публику». Скорее наоборот – предполагается некое общее место, где каждый, при случае, может быть либо художником, либо зрителем. Современное искусство важно как поле, как пространство, в котором разные люди пытаются (увы, чаще всего безуспешно) извлекать смыслы из окружающего их мира; самые дерзкие одиночки даже отваживаются на создание новых смыслов. Впрочем, уже первого хватило бы для апологии современного искусства, буде такая понадобится. Медиа перестали быть таким местом, политика – тоже; остались старые добрые литература, кино, музыка. В последних тоже произошли серьезные изменения, но не такие, как в art. Искусство стало как бы не о том, о чем оно было – не о подражании, не о некоем символизме и аллегоризме в рамках больших идеологических или религиозных систем, даже не о красоте. Рискну сказать: современное искусство есть просто рамочка, которая наводится на любой участок жизни, отгораживая его, заставляя нас разглядывать его внимательнее, делать выводы о мире, о себе. Иными словами, это жест, интенция, процедура, а не готовый артефакт.

Во-вторых, современное искусство включает в себя собственное описание и толкование. Более того, это описание (назовем его концептуалистски – «документация») чаще всего важнее собственно объекта. Дотошное, доскональное, оно дает возможность рефлексировать без огляд­­ки на уместность такого занятия, выпадать из времени, в котором проходит повседневность. Груда кирпичей сама по себе есть только груда кирпичей; но вставленная в рамку современного искусства, сопровожденная дескрипцией самого художника, куратора, критиков, всех, она становится важным фактом сознания людей, которые со-участвуют в процессе. Одно неотделимо от другого. Напомню, что отчетливо артикулированная рефлексия была исключительной прерогативой европейской культуры. В современном искусстве она сочетается с волевым актом – ведь для того, чтобы создать рамку и навести ее на некий кусок жизни, требуется недюжинное усилие. Виктор Шкловский назвал бы это «перебивкой автоматизма». Он же признал бы в некоторых произведениях contemporary art свое любимое «обнажение приема».

Наконец, в-третьих. Не претендуя на универсальность, не исключая существования другого искусства (коммерческого или «высокого» – неважно), contemporary art концентрирует в себе еще одну важнейшую европейскую ценность – мультикультурализм. Оно отрицает разговор в системе «это лучше чем то, так как прекраснее, важнее, ценнее», ибо подобный разговор неизбежно ведется исходя из непроясненных, неотрефлексированнных изначальных позиций и исключает общий язык с тем, с кем этот разговор ведется. Странным образом, именно мультикультурализм является рамкой, в которой возможно сосуществование не только разных культурных феноменов, но и осознание их разности на базе того, что здесь и сейчас они находятся рядом. Это немного похоже на буддийскую концепцию, согласно которой мир состоит из мириады дхарм, каждая из которых отдельна – и дхарма под названием «Война и мир», и дхарма под названием «Три мушкетера», и дхарма под названием «Сравнительный анализ “Войны и мира” и “Трех мушкетеров”». Только наше сознание способно выхватывать дхармы из этого бесконечного океана и как-то совмещать их, создавать мыслительные конструкции, выстраивать детерменистские связи и проч. Попросту говоря, это и называется «свобода». Максимально явлена она в небольшой части мира, где – быть может – живется не так богато и даже не так внешне интересно, как кое-где еще, но где уже почти семьдесят лет люди не убивают друг друга в массовом порядке, дают жить себе и другим, дают возможность себе и другим – подумать. Этой главной европейской ценности министр Мединский никогда не поймет. Для него и его товарищей «европейские ценности» – это то, что можно купить за дикие русские деньги во время шопинга в Лондоне или Милане.