На родине Левиафана, или Что такое политика?

Хорошо, о политике все готовы говорить без малейшей готовности к пониманию. Я-то, собственно, и не хотел о ней говорить, но Улдис Тиронс уговорил (он же неотразим, ему-то и следовало бы заниматься политикой).

Томас Гоббс писал «Левиафана» на заре европейской государственности. Тут возникает вопрос: «Политика? Чья политика?» Тогда ответ был совершенно ясен: единственным реально мыслимым субъектом политики был монарх, король. Представление о политической системе – точнее, системе государственной власти – еще не было сформулировано, а идея народа как суверенного носителя власти, как своего рода «политического тела» должна была еще лет двести ждать своей кристаллизации в виде существеннейшего, фундаментального элемента общей концепции демократии XVIII века.

Но вернемся к вопросу «Чья политика?». Предметом политики остается власть. Ее не вынесешь за скобки любых рассуждений о «благе народа», о повышении (или понижении) жизненного уровня населения или «объективных» показателях экономического роста. Замечательно, что именно сегодня американцы, сильно уставшие от накала политической (скажем пока так) борьбы за все еще не занятое президентское кресло, начинают себя спрашивать (а это опасный признак, это значит, что что-то не в порядке!): «Хорошо, но в чем, собственно, дело? Ведь с экономикой вроде все в порядке? Тогда почему бы нам просто не выбрать Гора, продолжающего, в общем, успешную политику прежнего президента?» – «Что ж, нечего возразить, – согласится средний мыслящий британец. – Чего там еще, хватит дурака валять!» Однако в действительности – даже в такой до уродливости упрощенной действительности, как сегодняшняя американская, – все не так уж просто. Сложность обнаруживается прежде всего в том, что, за вычетом экономики, внешнеполитических успехов и неудач, неосторожных просчетов в личной жизни прежнего президента, в наследство новому президенту остается легкое (такое легкое, что не всякий заметит) чувство неудобства и дискомфорта, неуловимо окрашивающее отношение среднего американца к прежней власти.

Но как его, это чувство, расшифровать в терминах политики, в смысле власти и борьбы за власть? Вот что сказала совсем еще молодая начинающая лондонская журналистка: «Клинтон – это мой сосед, тоже Билл, тоже после Оксфорда, вполне приличный директор средней школы, надежный и полностью свой для нас, средних, в меру культурных англичан среднего класса. От Клинтона наш Билл отличается только тем, что тот хочет власти, что у того есть энергия власти, а наш Билл хочет скорей вернуться вечером домой и усесться перед телевизором».

Но, может быть, одного этого отличия от среднего англичанина (или американца) им, среднему англичанину и американцу, недостаточно? Может быть, они хотят или захотят чего-то другого, пусть менее надежного, но более индивидуального, чем то, что в данный момент им может предоставить Билл Клинтон, учитель Билл или, если уж на то пошло, наш премьер Тони Блэр?

Да, мы хотим, чтобы правящий нами президент или премьер был как мы, но в то же время и не хотим или можем не захотеть. Что тогда? «Тогда-то, – отвечает профессор политики Лондонского университета, которому вторит и знаменитый американский политический философ Фукуяма, – тогда-то и начинается “политика в действии”, политика как борьба за власть, за ее удержание и развитие». И, добавим, обоснование. И тут все оказывается политикой: от отношений политика с женой и любовницей и его пирушек тридцать лет назад, когда он был еще студентом, до его сегодняшних взглядов на гомосексуализм, цену говядины и приватизацию диспетчерской службы в аэропортах. Но при всем этом остается он, политик, потенциальный или актуальный «человек власти», тот, о чьей политике идет речь. Кто он? И – что с ним?

Сейчас я пишу из Лондона, из страны с трехсотлетней политической культурой. Я слышу голос старого (ему за восемьдесят) британского политика, который не только знает и помнит об этой культуре, но сам ею и является. Таких людей нет в России, почти нет в Германии, очень мало во Франции. Он говорит: «Политика, политики! Что такое политика, как не желание власти, не знание о власти, не знание о тех, над кем властвуют и кто, хотя бы в странах демократического режима, выбирает тех, кому над ними властвовать? Но это тоже не так просто. Ведь нет политики без политиков». Дальше он высказывает мнение, которое разделяют многие его британские и особенно американские коллеги, не говоря уже о политических теоретиках: «В последние пятнадцать-двадцать лет я наблюдаю, как все меньше и меньше становится людей, которые хотят власти или даже серьезно интересуются способами ее достижения и сохранения. Молодых людей, даже умных и талантливых, больше всего интересует их собственная частная жизнь. Посмотрите, ведь главным врагом политики – правой, левой, любой – все больше и больше становится политическая индифферентность. И еще: посмотрите, подавляющее большинство нынешних политиков совершенно лишено собственных политических амбиций. Поставленные ими цели не выходят за рамки сохранения status quo вчерашнего или в лучшем случае сегодняшнего дня. Такой политике не возбудить интереса у наиболее активной, способной и динамической части молодежи. Посмотрите, предел амбиций – член парламента, произносящий четырехчасовую речь о недостатках и достоинствах последних правил санитарного надзора над продажей баранины. А когда этот бедняга, ошалевший от скуки, бессонницы и голода, возвращается домой, к жене и телевизору, то этот самый телевизор ему сообщает, что только что получены из “надежных источников” сведения о том, что шестнадцать лет назад он спал со своей секретаршей: публика желает знать, был ли он в это время уже женат на своей нынешней жене». Не избегнул обвинений даже ветеран британской политики, на которого я только что сослался. Только что в Guardian была опубликована статья, в которой его с возмущением спрашивали: как он, якобы убежденный социалист, разрешил отдать своих внучек в частную школу? Это – политика? Это – политики?

Способный, полный энергии молодой человек, закончив Оксфорд, объявляет своим родителям, что он лучше потонет в интернете и будет похоронен между двумя компьютерами, но от такой политики он хочет держаться на расстоянии пушечного выстрела. «Политическое тело» Левиафана заполнено массой посредственности, поверхность тела библейского чудовища, его толстая кожа – средства массовой информации, наконец, его разум, интеллект – это общественное мнение (public opinion).

Однако есть еще одно очень важное отличие времен Томаса Гоббса и Фрэнсиса Бэкона от политики в демократиях второй половины XX века. До конца XIX века господствующей тенденцией политической жизни было стремление привилегированных сословий и элитных (экономически, политически и культурно) групп населения сохранить свои привилегии и преимущества, или, выражаясь несколько иным образом, сохранить исключительность своего образа жизни, так же как и, не побоюсь добавить, своего образа мыслей. Сейчас – и это прямое следствие почти векового преобладания, если не абсолютного господства средних классов – политическая жизнь определяется элементарнейшей идеологической формулировкой, которую я бы рискнул назвать «формулой абсолютной антиисключительности»: делайте, говорите и думайте, как мы, вам от этого будет только лучше. Заметьте, это именно антиисключительность, а не эгалитаризм. Беда, однако, в том, что сама идея власти в каком бы то ни было обществе и при любом политическом режиме предполагает исключительность как одно из неизбежных качеств «политического тела». Не полному ли подавлению или уничтожению какой-либо исключительности более, чем любой другой напасти, ужаснулся Олдос Хаксли в «Дивном новом мире» и Оруэлл в «1984»? И тот, и другой – дети демократии, воспитанные на Джоне Стюарте Милле, Гиббоне и Карлейле.

Нет, политика не испытывает кризиса – в этом и есть ее беда. Она уже давно потеряла способность что-либо испытывать.