По шкале от одного до десяти

Я сломал большой палец. Это было в прошлом году, 1 сентября – я как раз уходил в академический отпуск. Какие были планы! Днем я собирался работать –читать и писать, а вечером, когда устану – ходить в спортзал, чтобы дать отдохнуть голове. Типичный спортзал в Америке – это целое предприятие, очень модное и преуспевающее. Сколько здесь разных сложных машин – беговые дорожки, степперы, специальные эллиптические тренажеры для разных групп мышц, гребные тренажеры, несколько видов велотренажеров и еще много разных приспособлений, назначение которых осталось для меня загадкой. В современных спортивных залах все эти устройства расположены прямо перед выстроенными в ряд телевизорами, которые передают программы на любой вкус – от новостей и спорта до комедий и мыльных опер, или даже научно-популярных фильмов. Звук можно подключить через беспроводные наушники. Некоторые посетители читают, но большинство смотрит телевизор или что-нибудь слушает: молодежь – iPod, а те, кто постарше – CD-плеер. Очень мало найдется свободных ушей! Тренажер с точностью до минуты сообщит, какой у вас пульс, сколько вы потратили калорий, и сам занесет вас либо в категорию аэробной тренировки, либо в «занятия для похудения». Он запомнит, сколько времени вы на нем провели, сколько делаете упражнений в минуту и сколько километров прошли, на самом деле не двигаясь с места. Верно подмечено: на что только не пойдет американец, чтобы хорошо смотреться обнаженным – заведомо проигранное дело...

 Три четверти часа я провел на эллиптическом тренажере под композицию A Ghost is Born рок-группы Wilco[1. Wilco – альтернативная рок-группа из Чикаго. Студийный альбом «A Ghost is Born» (2004) получил две премии Грэмми.], потом решил еще полчаса позаниматься в зале «силовой подготовки». Техника там замысловатая, есть специальные упражнения на поднятие тяжестей для каждой группы мышц. Когда отведенное мне время уже было на исходе, в глубокой задумчивости от всего увиденного я подошел к устройству под названием «пресс для укрепления икроножных мышц». Не имея представления, как оно работает, я потянул за рычаг – мне показалось, что он и был для этого предназначен. Сверху свалилась гиря и размозжила мне большой палец на правой руке. Я осторожно попробовал им пошевелить – получилось. Кажется, перелома нет, но крови много. Мальчишка на соседнем тренажере повернулся и спросил: «Мужик, ты цел?» (молодежь теперь так выражает заботу о старших). Я ответил, что да, хотя на самом деле это был еще большой вопрос, и, подхватив левой рукой пораненную правую, пошел к дежурным. Там сидели две молодые женщины в одинаковых рубашках, сотрудницы спортзала, поэтому они оказались более вежливы: «Чем могу помочь, сэр?» Я положил руку им на служебный столик – он тут же стал кроваво-красным – и попросил полотенце. Боль становилась очень ощутимой, я сел, а одна из женщин достала аптечку и перевязала мне руку. «Все не так плохо, – приговаривала она, – перелома точно нет. Но лучше, чтобы вас кто-нибудь осмотрел». Я дал ей свой сотовый телефон и попросил позвонить жене, поскольку сам я вряд ли благополучно добрался бы домой.

Жена приехала быстро, и мы направились в отделение скорой помощи медицинского центра Мичиганского университета. Это огромный комплекс, куда, к счастью, моя нога раньше не ступала, хотя я преподаю в университете уже семнадцать лет. Считается, что американское здравоохранение и американская правовая система – лучшие в мире (по крайней мере, так считают американцы), но мой ограниченный опыт позволяет предположить, что, если хочешь сохранить это благоприятное впечатление, желательно не иметь дела с ними вовсе. «Скорая помощь» – это гораздо больше, чем просто отделение больницы; это свой собственный мир, со своей парковкой и с двумя входами, один – «вертикальный», для тех, кто может войти самостоятельно, а другой – «горизонтальный», для тех, кого приходится вносить. Через первый я прошел ровно в 22.30 – как и был, в пропахшем потом тренировочном костюме. Пришлось предъявить гору страховых карточек и подписать кипу формуляров (все это – левой рукой). В приемном покое я попал под распределение: пациентов здесь принимают в зависимости от того, насколько им плохо. Меня вызвали сразу после женщины с сильной болью в брюшной полости, а еще несколько человек остались ждать своей очереди. Это принесло и облегчение, и тревогу одновременно.

Меня осмотрел врач – по крайней мере, он выглядел, как врач. Он снял повязку, которую мне наложили в спортзале, и промыл рану. Затем спросил: «Правая рука сильно болит? По шкале от одного до десяти, если десять – самая сильная боль, которую вам приходилось терпеть?» Странный вопрос! Хотя я, конечно, не сказал этого вслух, а попытался вспомнить, как у меня что-нибудь сильно болело, но без особого успеха. Однажды я сломал палец на ноге, это такая тупая, ноющая боль. В другой раз я потянул спину, тоже приятного мало. Ошпариться или порезать себе палец – обычное дело. Но вспомнить, что именно я тогда чувствовал, а тем более определить интенсивность боли я никак не мог. В 1987 году у меня нашли камни в почках – вот это было больно! Мне запомнилась кривая усмешка медсестры, когда она сказала, что «для мужчины хуже не бывает». Может быть, из-за этого камни в почках потянули на все 10 пунктов. Но как сравнить боль в пояснице с болью в пальце? И как ее удержать в памяти? Можно вспомнить, что когда-то у тебя что-то болело, но описать в подробностях свое состояние при этом гораздо труднее. Английский язык довольно беден в описании боли: мы говорим или просто «больно», или «очень больно». Все эти мысли пронеслись у меня в голове за долю секунды, и я ответил: «Семь».

С холодным компрессом на руке и в инвалидном кресле (хотя я прекрасно мог дойти и сам) меня повезли к следующему этапу неотложной помощи – на рентген. Некоторое время я сидел в коридоре и вместе с персоналом смотрел по телевизору, как студенты играют в футбол. Появившаяся вскоре молодая женщина на том же кресле доставила меня в кабинет и сняла лед, который уже начинал таять и капать. Свинцовый фартук мне положили на колени, руку – на стол, а сверху приладили рентгеновский аппарат, как раз над большим пальцем. Медсестра еще несколько раз выходила из комнаты, чтобы сделать снимки в нескольких проекциях, и возвращалась, чтобы зафиксировать мою руку во все более и более неудобном положении. Потом она отвезла меня обратно в зал ожидания, сняла трубку и сказала: «Это рентгеновское отделение, у нас тут перелом большого пальца на правой руке. Куда его везти?» Хотя она обращалась не ко мне, из ее слов можно было сделать два вывода: 1) я действительно сломал большой палец, и 2) я и есть большой палец.

После этого я попал в еще одну область планеты «Скорая помощь», на этот раз она выглядела как больничная палата, с отдельными комнатами и кроватями. Меня отвезли в одну такую комнату и сказали лечь на кровать. Жена устроилась в кресле читать диссертацию о словацком самосознании, которую ее студент должен был защищать на следующий день. Медсестра спросила, не холодно ли мне, и укрыла меня одеялом, когда я сказал, что да, холодно. Теперь меня должен был осмотреть «Пэ-Вэ». Я не знал, что это такое, но в итоге решил, что «помощник врача», наверное, стоит в больничной иерархии выше медсестры, но ниже врача. Пэ-Вэ вскоре пришла и сказала, что она сначала изучит рентгеновские снимки, а потом проконсультируется с врачом. Обследовав рану, она решила поставить мне капельницу, чтобы ввести антибиотики и «еще что-нибудь для улучшения самочувствия». Попытавшись найти вену, чтобы вставить катетер, она после нескольких попыток оставила это занятие. Часы показывали полночь.

Тогда она ушла искать кого-нибудь, кто «разбирается в венах». Пришел медбрат и перевязал мне плечо в нескольких местах резиновыми жгутами – никакого толку.

Наконец, появилась беременная медсестра, по-видимому, «королева вен». Хотя и не сразу, она все-таки попала иголкой мне в левую руку, и туда потекли антибиотики и «еще что-нибудь для улучшения самочувствия» (это оказался морфин). Вернулась первая медсестра и поинтересовалась моим самочувствием после морфина: «По шкале от одного до десяти, если десять – самая сильная боль, которую вам приходилось терпеть – как дела?» На этот раз мне не пришлось долго думать. «Три», – сказал я.

Пришла Пэ-Вэ с сообщением о том, что у меня «очень интересный случай»: основная фаланга треснула по вертикали между двумя суставами. Она отправила рентгеновские снимки электронной почтой специалисту, который в ту ночь дежурил в больнице. Сам он так и не появился, но сообщил Пэ-Вэ по телефону, что на следующий день бригада «хирургии верхних конечностей» обсудит мой перелом на летучке и определит направление лечения. А пока Пэ-Вэ должна была очистить рану и «зафиксировать» большой палец. Она положила мою руку на стол со стерильным покрытием, сделала несколько уколов новокаина, смыла запекшуюся кровь, продезинфицировала и стала зашивать раны.

До этого момента мое общение с медицинским персоналом было сведено к минимальному потоку информации, главным образом, от меня к ним. В потной майке и шортах, белых носках и кроссовках – причем все это было забрызгано кровью, с капельницей в левой руке и хирургической иглой в правой, я по-прежнему сидел в отделении скорой помощи. Было уже далеко за полночь. И тут Пэ-Вэ захотелось поговорить. «Чем вы занимаетесь?» бодро спросила она. «Преподаю здесь, в университете». «И что же вы преподаете?» Здесь я остановился. Моя должность при Мичиганском университете называется «заслуженный профессор буддологии и тибетологии». При моем нынешнем состоянии ни одно из этих слов как будто не имело смысла, и говорить об этом мне не хотелось. Мне бы следовало прибегнуть к дежурной фразе, которая у меня заготовлена для любопытных соседей по самолету: «Моя специальность – культура стран Азии». Обычно этого бывает достаточно для того, чтобы расспросы прекратились. Но мои защитные рефлексы ослабли, и я признался, что преподаю буддизм. Об этой откровенности я быстро пожалел. Пэ-Вэ перестала шить, оторвала взгляд от моей кисти и перевела его на мое лицо: «Как вас зовут, вы сказали?» На самом деле я вовсе этого не говорил, но пришлось ответить: «Лопес». Она смотрела в потолок и пробормотала про себя «Лопес, Лопес», потом повернулась ко мне и спросила: «Так это вы написали все эти книги?»

Я совсем растерялся. Конечно, признание льстит автору, но именно сейчас я бы предпочел сохранить анонимность, тем более что направление, в котором развивался разговор, меня совсем не радовало. Пэ-Вэ мое имя, по-видимому, мало что говорило, кроме надписи на «всех этих книгах» о буддизме. Вряд ли она прочла хоть одну, а если и да, то они не произвели на нее особого впечатления. И что она имела в виду под словом «все»? Тем не менее, я ответил «да». Следующего вопроса я опасался еще больше. Город Анн-Арбор, штат Мичиган, где я живу, с его 120 тысячами жителей, известен левыми (по американским меркам) взглядами. Здесь либерально относятся к марихуане и чтят наследие шестидесятых годов. Здесь очень много «общин по изучению дхармы», во главе которых часто стоят местные жители (а не выходцы из Азии). Есть среди них и гуру-самозванцы, которые преподают свой собственный, очень эклектичный вариант буддизма. За много лет я научился вежливо держаться от них на расстоянии. Но тут нашелся как раз член такой группы и прижал меня к стенке! Последовал неизбежный вопрос, которого я так боялся: «А в жизни вы тоже буддист?» Мне просто было некогда передохнуть, и я ответил сразу же, вопросом на вопрос: «Эээ… Можно еще морфина, пожалуйста?»

Так началась моя медицинская эпопея. Сначала мне зафиксировали в гипсе правую кисть и предплечье. Неделю спустя ее заменили пластмассовой шиной на липучке, и так я ходил семь недель, пока кость не зажила. Когда шину сняли, оказалось, что кости в порядке, но мой большой палец совершенно перестал гнуться. Мне на три месяца назначили разные процедуры, лечебную гимнастику и психотерапию с разными упражнениями для детского сада. Я успел подружиться с докторами, а они еще не раз задавали мне свой любимый вопрос: «Оцените боль по шкале от одного до десяти».

 После всех этих злоключений меня осенило: мерило цивилизации – вот оно, это ваш большой палец! Нет его, или он обездвижен – и вас больше никто не считает культурным человеком. За время болезни я так опустился, что моя жена пересела со своего обычного места напротив меня за обеденным столом на мою сторону, чтобы только не видеть, как я заталкиваю в рот пищу, словно пещерный человек! Не стало возможности писать, и сразу пропало желание читать. Оказывается, антропологи викторианской эпохи не ошибались, когда рассуждали о поступательной эволюции человека. Месяц просуществовав как охотник и собиратель, я лишь недавно перебрался в разряд первобытных земледельцев, при полной луне воздающих хвалу богине плодородия. Путь обратно к единому богу и к себе самому займет еще немало времени… А пока я выпрашиваю у медсестер морфин и размышляю над природой страдания.