Или философствовать, или уходить отсюда: письмо Стивену Спилбергу

Вот я сейчас себя спрашиваю, почему мне понравился «Список Шиндлера». Действительно себя спрашиваю. И, пожалуй, могу дать простой ответ: этот ответ, я бы сказал, совпадает с мыслью одной моей знакомой – я не хочу ее приписывать себе. Она профессор по индийской антропологии, очень известная индийка Виина Дас. Она меня очень любит, да.

«Список Шиндлера» снимался, когда со времени уничтожения евреев уже полвека прошло, а Виина Дас совпадает с мыслью одной моей знакомой – я не хочу ее приписывать себе. Она сразу после тамильского погрома в Коломбо поехала туда, буквально по горячим следам. Там сингальские «молодые львы» – была такая юношеская, как вы понимаете, организация – решили уничтожить всех тамилов в городе Коломбо. Обращаю ваше внимание на то, что процент тамилов в городе Коломбо – это вам не как евреев в Берлине. В Берлине процент евреев знаете, какой был? По Ханне Арендт? Где-то 5–6%. Если бы в это же время, скажем, в каком-нибудь там 1938 году, решили уничтожить всех евреев в городе Вена, то там процент евреев был около 8–9. А в огромном городе Коломбо было 25–26% тамилов, я бы сказал, до тридцати, почти треть населения. Это уже другая статистика.

И тут еще очень важный момент: отличить еврея на улице в Европе – это еще будет, как англичане говорят, a bit of a problem. То есть при погроме большая часть убитых в итоге окажутся не евреями, а похожими на евреев. А в Коломбо у тамилов абсолютно другой головной убор и другая прическа, это прямо вот хватай на улице и бей. Так вот там, например, ребята просто шли по проходу большого поезда, выбирали тамилов и выбрасывали их из окна на полном ходу. Причем недостаток времени при этом вовсе не мешал на ходу совершать над тамилами дикие зверства, совершенно страшные, неописуемые. Все вот так, в 3–4 минуты, во время хода поезда.

И Виина Дас брала там страшные интервью и исследовала такие случаи. Она приходит к выводу, который, в сущности, совпадает с философией шиндлеровского списка. Мы могли бы предположить, что единственное, что может быть противопоставлено абсолютному злу, – это абсолютное добро, а она пишет, что тут, оказывается, все наоборот. Люди, которые пытались с этим бороться (какое-то жалкое, незначительное меньшинство), не были людьми добра, не были людьми, которые как бы отдали себя делу добра, борясь со злом. Это, она говорит, были какие-то случайные, абсолютно практически мыслящие люди, живущие своей бытовой жизнью, бизнесом, домохозяйки какие-то жалкие и тому подобные. То есть абсолютному злу может противостоять только нормальная жизнь, только люди нормальной жизни. Люди абсолютного добра либо будут раздавлены, либо станут людьми абсолютного зла. Понятно, да?

Да.

А кто такой Шиндлер? Это средний человек нормальной жизни. Субъективно он не был носителем идеи добра, он был, так сказать… Ну вот как этот японец.

Какой японец?

Дипломат, который стал спасать евреев в Бер­лине¹. Как его? Cугихара. Фашист! Он сказал: «Это что-то странное, офицер так не должен себя вести!» То есть вы понимаете, да? (Смеется.) «Нет, так офицер себя не может вести!» И он сказал: «Я должен с этим бороться как аристократ и японский офицер, потому что это неприлично».

То есть вы предлагаете задать Спилбергу вопрос: «Что может противостоять злу?»

Да. И вот, по Виине Дас, только нормальность. Только нормальность человека может противостоять злу.

Но вы же понимаете, что мы здесь не для еды и не для питья, а для философствования.

Конечно.

А сейчас меня хотят заставить, чтобы я объяснил, как…

Заинтересовать…

Как надо интервьюировать Спилберга. Ну просто я всю жизнь об этом думаю, блядь! (Сме­ются.) Только об этом и думаю. Дождался дня, когда меня об этом спросят.

Александр Моисеевич, сегодня мы должны составить письмо, которое Спилберг завтра прочтет.

Да.

И от того, каким будет это письмо, зависит, будет интервью или не будет, будет Юргис над нами издеваться или не будет. Итак: “Dear Steven…”

«Dear Mr Spielberg…»

То есть вы уже диктуете?

Да. Нет. Я сначала по-русски. «Я посмотрел…»

Пару ваших фильмов…

«Пару ваших фильмов… (Смеются.) И понял, что это не…»

…не Стэнли Кубрик…

Нет, тут важно не упоминать никаких имен.

Согласен абсолютно.

Это – смерть. «…И понял, что это не бог весть что». Вот так, вместо Кубрика.

(Смеется.) Вы так и предлагаете писать?

Да. Да. «Однако мы нашли в них…»

Пару проблесков…

Нет, это не надо. «...something amusing, нечто забавное, о чем мы и хотели бы» – да, в скобках – «тоже не бог весть что»… (Смеются.) «...о чем, может быть, было бы небезынтересно и поговорить. Пару минут». Вот. Внизу постскриптум: «Ваши, в скобках, тоже не бог весть что». (Смеется.)

А как по-английски будет «не бог весть что»?

Ну это мы придумаем, по-английски этого нет, но я вам найду.

Хорошо.

А что, забавно получилось, да?

Давайте дальше, первое предложение ведь только.

А дальше – о том, какие это идеи?

Да, об этом. Какие это идеи, надо же сказать!

Ну послушайте, а когда вы будете женщине делать предложение о браке, то это тоже я должен буду? (Смеются.) Со Спилбергом, блядь, говорить буду не я, это вы будете...

Ну хорошо, пусть...

Ну да, и мы хотим вам задать только два вопроса. Будет всего два, а не три, как у меня обычно. Вот. Или четыре. Как вам уже должно быть известно из моих лекций, четыре – это три плюс один… Значит, так: «Будучи убеждены на основании этих двух фильмов, виденных нами, что вы, так же как и мы (смеются), не считаете кино чем-то особенным и заслуживающим какого-то особого внимания (смеются)…так же как и вашу роль в кино, не говоря уже – let alone your role in that rather dubious humаn preoccupation², нам было бы интересно узнать… Мы хотели бы задать вам два вопроса, касающиеся не кино вообще…»

…и не вашей роли в этом кино…

«…не говоря уже о вашей роли в этом кино. Первый:“Думаете ли вы…”» Пишите-пишите, а то я устану, и у меня все время в голове опять Декарт. Вот. Первое…

«Думаете ли вы...»

«...что дела с нами со всеми обстоят так плохо, что что бы мы о них (вместе с вами, разумеется) ни думали, ни писали или ни показывали в кино, лучше они от этого не станут?»

Хорошо, а второй вопрос?

И второй вопрос… «Или, может быть, есть все-таки в нас, запятая, в вас и даже в вашем кино какая-то робкая, запятая, мерц…»

Как по-английски «робкая»?

Shy. «…Какая-то робкая и нерешительная(indecisive)мысль, которая могла бы служить хоть какой-то точкой опоры в нашем говенном существовании?»

Говенное – как это?

Shitty. Shitty everyday existence.

Все?

Да.

Слушайте, а вопрос вполне ничего, можно попробовать.

Да. (Смеется.) «Мне кажется, что по крайней мере в двух из виденных нами ваших фильмов…» Главное, что они виденные, а не сделанные им, вот это важно! (Смеется.) В творчестве Спилберга гораздо важнее не то, что он их сделал...

А то, что я посмотрел… (Смеется.)

Да. В скобках: «Рядовой Райан» и «Sсhindler’s List». «Из “Рядового Райана” и “Списка Шиндлера” ясно видно, что нет никакого добра с большой буквы, противопоставленного столь же великому злу. А есть только зло, и единственное, как ему можно противостоять, – это не бороться с ним, а именно существовать мимо него». В скобках: «Мы с вами прекрасно знаем, что самое главное как в жизни, так и в искусстве – это не противостоять чему-то, а существовать независимо от этого чего-то. Быть чем-то. To be something, no matter what…»³

Это все было в скобках. А то, что было перед скобками, еще же не закончено!

Почему?

Не знаю. «А именно существовать мимо него»...

Да.

А потом были скобки, объясняющие, что не надо ничему противостоять.

Да. Только существующая мимо него…

«Единственное, что ему может противостоять, это…»

«…это какая-то реальная, но становящаяся все менее и менее реальной…» Это я по Гегелю…

(Смеется.) Пишем: «по Гегелю»…

«…все менее и менее реальная нормальность – подчеркнуть! – человеческого бытия, разговора и мышления. Всегда ваши, опять в скобках, тоже не бог весть что, Арнис…»

Uldis and Arnis.

Устал. Все! По-моему…

Хватит.

По-моему, если мы будем продолжать, то это перестанет быть забавным и тем самым потеряет всякий смысл.

Александр Моисеевич, по-моему, такое письмо предполагает определенный уровень понимания…

(Радостно.) О! Постскриптум (смеется, хлопает в ладоши): «В общем, мы осознаем…»

(Смеется.) Да.

«...что это предполагает определенный уровень понимания, на котором мы едва ли находимся…» Нет, «…на котором вы едва ли находитесь». В скобках: «Да и мы, пожалуй, тоже».

(Смеются.)

Все! На хуй!

Хорошо! Написали! Сейчас переведем на английский и посылаем.

Смешно, по-моему! Я думаю, что то же чувствовали на известной картине Репина запорожцы, когда писали письмо турецкому султану. (Смеется.) Значит, с этим покончено.

Сейчас одну сигарету – и потом обсуждаем конкретно. Можно вернуться к тому, что...

К Декарту?

Нет, не к Декарту. Я хотел бы вернуться к тому, что в любом случае (хотя мы начали уже и в этом письме) мы здесь, чтобы философствовать. Потому что всеми другими вещами можно заниматься в другом месте и в другое время. Юргис, вы согласны, да?

Да-да, согласен.

Вот. Мы здесь, чтобы философствовать, философствовать по любому поводу, философствовать в любом порядке, философствовать в любом положении. Потому что в тот момент, когда мы – я даже готов отказаться от слова «мы», я готов, как Декарт, перейти на первое лицо (смеется)… В тот момент, когда я перестаю философствовать, мне надо либо просто жить (а это значит умирать или хуже), либо сделать что-то, на что мы, то есть я, едва ли способен.

То есть?

То есть идти на какие-то поступки, которые сами оборвут течение привычной или какой бы то ни было жизни, что мне не даст сделать природная трусость. Так что остается философствовать. Точка. Понятно? Записали все толком?

Нет, не записали. Я даже и не собирался…

Вы согласны с тем, что я сказал?

А вы не могли бы повторить, и покороче?

Мы здесь для того, чтобы философствовать, философствовать в любом состоянии, в любом месте, в любом положении тела…

Иначе нам ничего другого не остается, как…

Иначе нам ничего другого не остается, кроме как жить, то есть умирать. Либо совершать какие-то поступки, которые оборвут течение твоей простой жизни и простого умирания. А на это я не способен вследствие своей при­родной…

Трусости?

Трусости.

Это почти как у Аристотеля: или надо философствовать, или уходить отсюда.

Он так сказал?

Да.

(Восторженно.) Ух ты, блядь! В «Метафизике»?

Нет. В «Протрептике». Я бы сказал, что это была первая рекламная кампания философии, когда он писал одному тирану, чтобы объяснить, что без философии нет ни государства, ни жизни, ничего… Это действительно первый текст, в котором кто-то, как мне кажется, впервые в истории Западной Европы на десяти страницах попытался объяснить, почему философия – это самое лучшее, что есть, и почему без нее все остальное не имеет никакого смысла.

Ну вот видите…

И заканчивается этот трактат именно теми словами, которые я приводил: «Поэтому надо или философствовать, или уходить отсюда».

То есть совершить решающий поступок, на который я не способен из-за своей природной трусости.

Ну примерно да… Так что вы как бы повторили ход его мысли.

Замечательно. (Смеются.) Послушайте, отсюда вытекает, что Аристотель был вполне ничего мужик. (Смеются.) Что? Все-таки было что-то в старике?

Было, было.

Слушайте, он же совершенно изнурял себя работой над какими-то невообразимо нудными вещами – медицина, ботаника, зоология…

Ну еще и политика, разные теории образования полисов и так далее. Но самое страшное – вся эта возня с логикой…

Да.

В Европе это же он затеял.

Это он затеял, да.Старик поработал. Но когда-то я говорил, что первый философ в Европе в реальном смысле этого слова был Аристотель, а теперь я это совершенно отвергаю. Это неправда.Первым философом в реальном смысле этого слова, конечно, был Платон.

А когда я это вам говорил в качестве возражения, вы сказали: «Нет, ну Платон не может быть реальным философом, потому что он это все придумал». (Смеются.) Знаете, я в связи с этой лекцией о мысли и мышлении провел примерно три дня, думая над одной фразой Парменида, которая, кстати, приведена в лекции Хайдеггера о мышлении. Это строчка, в которой – единственной во всем парменидовском корпусе – соседствуют два понятия: «мышление» и «мысль».

Да.

Так что, может быть, даже не Платон это все придумал.

А Парменид?

Парменид и Гераклит. Они двое вдруг начали делать такое, чего никто до них не делал.

Никто.

Поэт Ленау, когда уже совсем спятил, плакал и говорил: «Это Платон придумал глупую любовь». (Смеются.) Но, с другой стороны, они сами это философией не называли. Такого слова не было.

То есть на самом деле слово ввел Аристотель.

Нет-нет-нет. Согласно традиции – Аристо­тель, но на самом деле это слово ввел Пифагор. У Геродота, например, «философствовать» – значит «разузнавать». Вот ходишь ты по чужим городам и разузнаешь это все. Для него это было «философейн», философствовать. Но философию в том смысле, в каком о ней говорим мы, придумал Пифагор. Кажется, в русском слове «любомудрие» тоже есть что-то такое возвышенное. Пифагор придумал это слово как нечто возвышенное. «Философия»… Любовь к мудрости. И на это все купились. Много людей.

Да.

В том числе и вы, Александр Моисеевич.

(Смеются.)