Куда тебе идентифицироваться?

С чего началось применение понятия идентичности в социологическом и психологическом значении?

Я думаю… это банальная мысль. Значение этого нового слова появляется в эпоху Просвещения в рамках гуманистического концептуализма. Исходно у идентичности два разных смысла – идентичность человека как человека и идентичность человека как его самого, а не кого-то другого. Первое относится к всеобщему, к человеческому, второе – к индивидуальному.

Что означает эта всеобщая идентичность?

Я это понимаю как чисто гуманистическую позицию: я не могу быть собой, пока не идентифицировался на общечеловеческом уровне как человек. И уже потом – идентификация со своей национальностью, партией, городом, полом… Меня всегда поражает, как это дешево. Возьми паспорт и прочитай. Нет там никакой работы мысли.

Что это за работа?

Это не работа, это социальная конвенция. Автоматика. Ты, дурак, еще не понял, кто ты, а уже ищешь свою идентичность. Куда тебе идентифицироваться? Не знаешь, кто ты, а уже хочешь быть латышом, евреем, мужчиной или интеллигентом.

Тогда происходит идентификация с воображаемыми социальными структурами…

Не воображаемыми, а воспринятыми. Не ты их придумал. Ты это воспринял общественным, идеологическим путем с помощью школы и университета или под воздействием заимствованного мировоззрения. Но ты очень скоро придешь не только к идее, что у тебя может быть 174,5 идентичности, но и к идее, что у тебя вообще может не быть ни одной идентичности.

Как можно прийти ни к одной?

Увидев, что эти идентичности не определены, что ты как бы можешь выбирать. Тут и начинается путаница. Каждому человеку приходится чтото выдумывать. Один мой знакомый в своей автобиографии пишет: «И, только достигнув 36 лет, я наконец понял, что я еврей». Ох и долго же ты шел к этому пониманию. Приехал в Барановичи, увидел обшарпанные стены старой синагоги, исписанные ругательствами, и понял. Тут мы видим, что идентичность не может быть реальным понятием не только в философии и этике, но даже и в вульгарной социологии.

Но ведь это понятие применяется и в социологии, и в идеологии.

Именно на идеологическом уровне его и применяют больше всего. Изъян идеологического уровня в том, что он мультиплицируется. Сегодня ты узбек, завтра – воин Советской армии, послезавтра – отец и так до бесконечности. Этого не могли понять ни Бубер, дурак, если честно, ни Тейяр де Шарден, который вообще был клиническим идиотом. Скажем, человек говорит: «Уже в раннем детстве я начал сознавать, что от всего остального мира отличаюсь тем, что я человек». Вот такие дебильные фразы это прекрасно иллюстрируют. Мы могли бы сказать, что интенция самоидентичности направлена на ограничение возможной свободы. Нет, я не абы кто, а еврей, не абы кто, а полицейский. И все. Это твое дело, старик.

Вы как-то назвали идентичность одной из самых ясных и ярких форм самофальсификации или самообмана. В каком смысле?

Именно в том смысле, что ты вроде бы ее выбрал. Ты выбрал, но выбрал из того, что уже готово, из того, что придумал кто-то другой. Не ты придумал еврея, не ты придумал полицейского.

Но где тут самофальсификация?

Самофальсификацией я в данном случае называю то, что ты просто выбрал одну формальность из сорока тысяч. Это и есть самофальсификация. Скажем, если допустить – тут я даже готов следовать Хайдеггеру, который, в конце концов, вовсе не был таким уж дураком, – что человек как бы есть символ неограниченной свободы выбора. Это фальсификация, если уж ты сам себя заклеймил.

Хотя идентичность как философская категория, похоже, сегодня никого не интересует, как слово и понятие она несется из разных углов…

…и подвалов.

От чего защищает постулирование идентичности?

Я думаю, что человека, индивида она не защищает ни от чего. Я думаю, что, как и любая другая идеологическая конструкция, она защищает структуру власти.

Что же случилось в структуре власти, что ее нужно защищать постулированием такой категории?

Это действительно реальный вопрос, на который трудно ответить. У меня есть своя гипотеза, но она никому на хрен не нужна. Идентичность – это защитный инструмент, предлагаемый государством не себе, а тем, кем оно правит. Характер даже не абсолютной, а конкретной власти за последние сто лет изменился настолько, что понадобились дополнительные идеологические структуры. Идентичность – одна из них. Миф государства теряет свой абсолютный характер. И вот если нет никакой абсолютной, например, национальной или сословной идентичности, приходится придумывать всякие дополнения. Вновь заговорили о религиозной или половой идентичности. Появляются тысячи молодых людей, ищущих свою религиозную и сексуальную идентичность, хотя ничего, кроме биржевых новостей, их не интересует.

В Латвии все еще есть люди, ищущие латышскую идентичность…

Это типичный случай. Он типизирует закат абсолютного государства и абсолютной политики. Идея государства тебя уже не защищает, надо выдумать что-то другое. Это с самого начала было кошмаром, от самых истоков. Один из первых историков немецкой эпохи Просвещения написал великолепную книгу «История цивилизации Германии». Она начинается словами: «Древний мы, однако, народ, но лишь недавно заговорили по-немецки. Не пора ли нам и действовать начать по-немецки?»¹ Это типичный случай. Но не забывайте, что в то время еще существовал миф политического абсолюта.

Примерно в то же время появился и миф о народности и духе народа…

Почти одновременно – у романтиков, Шеллинга. Гегель, прочитавший то-то о «духе народа», сказал: «Прекрасное воображение, но, на мой взгляд, это ерунда». Вообще я считаю концепцию идентичности явно компенсирующей.

Что же она компенсирует?

То, что ушло, что все труднее удержать. Например, государство, империя, царская власть. Наполеон сказал: «Главная особенность французов в том, что они побеждают». Когда государственная, политическая идеология начинает исчезать, возникает необходимость говорить: «Нет, в действительности я суфий» или «В конце концов, я еврей». Я вот тоже, например, еврей, но не в конце концов.

Есть люди, которые выглядят как мужчины, но уверяют, что на самом деле они женщины.

Дело в том, что в рамках идентичности невозможен переход с формального уровня на сущностный. Там нет сущности.

А ее никто и не ищет, они ищут свою истинную идентичность.

Это и есть сущность. Пощупай – вроде мужчина, но если копнуть поглубже (поглубже в оперативном, спекулятивном или рефлексивном плане), то я дойду до чего-то и пойму, что на самом деле я не мужчина, а женщина.

И где вы тут видите ошибку?

Ошибка в том, что при рассмотрении рушится принцип уровня рассмотрения. Я думаю, уже Аристотель это хорошо знал: перед тем как заниматься изменением понятия, скажем, его расширением или сужением, нам надо в первую очередь понять, что оно означает. И тут переход от формального уровня – мужчина – к тому, кто я на самом деле. А если я на самом деле нечто иное, то что тогда? Это самофальсификация, потому что ты себя идентифицируешь с этим и на базе этого, о чем в действительности не известно, есть это или нет. То, что между ног, – это не истина, истина в чем-то ином. У латышей, например, латышская улыбка, в которой проявляется латышскость. Кто придумал переход к сущности? Платон.

Не надо во всех проблемах винить Платона.

Я не виню, он придумал все, без него не было бы ни Гегеля, ни Спинозы. Но ведь мы-то живем не в мире Платона и не в мире Гегеля. Мы живем в мире мусорных баков внутреннего двора Camden House. Потому и начинается самодеятельность на основе идентичности. Идентичность опирается на допущение о сущности.

Представим, что природа считает кого-то мужчиной, но он считает себя женщиной и хочет быть женщиной, природа – это лишь одно из мнений.

Это ничего не меняет, я просто начал считать природу формой, игрой, случаем. Это не ошибка. В одном случае ты эту свою идентичность обрел от культуры, от идеологии, во втором – сам так хочешь. Это формальная смена идеологической структуры, перенос фокуса с природы на себя. Поэтому я себя назначаю суфием. Но никто никогда не мог на этом остановиться: но тебя я назначаю… Ведь ты понимаешь, что все суфии настоящие люди, и через мгновение это превращается в то, что все настоящие люди суфии. И человек, переходя из одной тюрьмы в другую, думает, что он покинул тюрьму.

Проблематика идентичности расцвела после неудачи революции 60-х годов – вновь как компенсирующий механизм. Я против культуры, против мира конвенций, то есть 60-х годов. В те годы мыслили терминами социальности. Требовалась революция, только они не могли сформулировать, какая именно. Потом они говорили, что у них просто не было времени и не было талантливых теоретиков. Сидели такой говнюк Маркузе и дегенерат Адорно и не могли придумать новую идеологию, ограничивающую выбор.

Откуда берется и к чему ведет превращение европейской идентичности в проблему?

Я думаю, это идентичность третьего, четвертого подвида, придуманная в контексте заката абсолютной власти. Компенсация. Любое государство становится все слабее и слабее. Я привык жить в сильном государстве, поэтому мне нужна Европа, сильнее которой ничего не будет. Первые европейские проекты были чисто компенсирующими. Они обычно формировались в контексте некоего могучего государства, пришедшего в упадок и пытавшегося себя идентифицировать с какой-то новой, негосударственной величиной, где оно могло бы играть ведущую роль. Первая идея объединенной Европы возникла, когда в XVII веке после Тридцатилетней войны Германия оказалась в столь ужасном состоянии, что ее практически не было вовсе. Тогда они задумались о Европе. Первая идея была – Европа, но без папы римского – он нам не нужен. Много позже европейские идеи возродились и кристаллизовались в канцелярии генерала де Голля, интуитивно понимавшего, что хотя официально Франция и была страной-победительницей, немцы ее все-таки оккупировали. Из полной компрометации великой державы родилась идея объединенной Европы, которую в 1946 году по заказу французского правительства впервые на теоретическом уровне сформулировал Александр Владимирович Кожевников, или Александр Кожев.

Может ли объединенная Европа существовать без своей идентичности?

Полагаю, что вопрос методологически совершенно нелеп. Я думаю, что объединенная Европа сможет существовать и просуществует без своей идентичности до кризиса, до угрозы ее уничтожения. Тогда потребуется компенсирующий механизм.

Кому нужна европейская идентичность?

Я считаю, что никому, но я знаю кому – тем мандаринам из нынешней объединенной Европы, но пока, возможно, на индивидуальном уровне. Реальная идеология европейской идентичности как политическая идеология возникнет только тогда, когда как политический организм она дойдет до кризиса.

Может быть, вопрос об идентичности как раз и указывает, что кризис уже начался?

Я бы не стал так спешить. Полагаю, что кризиса еще нет, но Европе уже хочется включить в свой словарный запас общепринятые понятия – всю социологическую, социально-психологическую и политическую банальность предыдущего периода. Пока еще это несерьезно.

Июнь 2002 года,

Фрибур, Швейцария