О чудаках и эксцентриках, или Латвия не знает своих Арнисов

Cлово и понятие «чудак» не имеет общего определения. Оно существует, создается и исчезает в разные времена и в разных культурах и странах – везде по-своему, так что общего, к чему можно было бы свести все значения, смыслы и употребления этого слова, просто нет. В нашем с вами языке, как, впрочем, и в нескольких других, о которых я что-то знаю, чудак – это чаще всего элемент тропа, риторическая фигура, притом что в обоих этих случаях главную роль все равно будет играть эмоциональная окраска, а не понятийное содержание. Так, для шутки замечу, что в одном ирокезском племени главным чудаком считался охотник, который «демонстративно» отказывался есть любую рыбу. Заметим, что демонстративность – очень важная черта чудачества (как я сейчас о нем говорю), но это вовсе не означает, что сам чудак вам его демонстрирует, а, скорее, то, что это вы сами всегда склонны воспринимать необычность его слов и поступков как демонстрацию. Но чудаки не возникают голыми на голом месте. Здесь необходимо найти какую-то «общую», среднюю норму и каких-то соответствующих этой норме людей, чтобы мог – именно в вашем восприятии, а не сам по себе – появиться тот, кого вы и называете чудаком. Однако оговорим, что в отношении к чудаку и это общее, среднее, нормальное тоже нигде не является нам однородным, оно подвержено своим качественным градациям – этическим, культурным, каким угодно. Иначе говоря, оно само сводится к разным точкам или фокусам нашего к нему отношения.

Так, в Англии, где это общее и среднее, как и в большинстве других протестантских стран и культур, всегда ассоциируется с так называемым средним классом, одной из таких точек будет то, что сами представители этого класса называют «соль земли». Эта «соль земли» нам интересна именно как какая-то крайность среднего или нормального, которая – как и всякая крайность – может граничить с чудачеством, но никак с ним не совпадает. Вся улица, на которой живет в своем маленьком трехкомнатном домике мистер Джек Старроу, зовет его «солью земли». Его сосед справа, в очаровательном четырехэтажном позднерегентском особняке, – дипломат мистер Касс, сосед слева – управляющий местным отделением банка мистер Льюис, тоже в не последнего разбора трехэтажном викторианском коттедже, и сосед напротив, известный английский виолончелист мистер Роддо – все так его зовут. Он знает их всех как своих – уважает одного, восхищается другим, любит третьего, но ему и в голову не придет называть кого-либо из них «солью земли». И уж он, само собой, говорит: «Ну что я? Отец пошел добровольцем в Первую мировую, где и остался на дне окопа, на Марне. Я пошел добровольцем на Вторую – обошлось, только полкисти оторвало и четверть ступни. Ну и живу здесь с женой, сыном и тремя внуками». Джек в своем роде тоже оригинал – вроде как тот ирокез, не евший рыбу, – пьет только ром и притом исключительно ямайский (к черту все это кубинское «Бакарди»). Он свирепо презирает джин, адюльтер и разводы и больше всего уважает в человеке солдата (но никак не офицера, нет!), семьянина, способного обеспечить свою семью, и такого же, как он, поклонника патриотических британских и американских фильмов военного и послевоенного времени. Сами понимаете, что на обладание всеми этими качествами не могут претендовать три четверти из его соседей (даже мистер Роддо, который, по слухам, вполне прилично обеспечивает три своих семьи). Но что интересно, мистера Роддо, божественные волны виолончели которого доносятся до краев Королевского Гринвичского парка и дикий шум ночных дебошей которого периодически заполняет всю улицу, он не назовет эксцентриком и не сделает этого по одной очень важной причине: Джек просто слова не знает такого – его нет в его языке. Оно, разумеется, есть в словаре и дипломата, мистера Касса, и довольно популярного писателя, мистера Эверета, и многих других соседей.

А кто эксцентрики? Это, конечно, лорд Байрон. Это живший в XVII веке юный лорд Гримсби, который, когда ему было четырнадцать лет, дал слово, что не разрешит отапливать свою комнату в колледже в Оксфорде, пока не выучит наизусть обе поэмы Гомера, обморозил себе пальцы ног и через год умер от воспаления легких. Это Оскар Уайльд, который, явившись на экзамен по латыни в Оксфорд к знаменитому классицисту доктору Спунеру, откровенно признался последнему, что не знает, кто такой Иисус Христос. Это сам доктор Спунер, который поклялся, что в разговорах с друзьями не употребит ни одного слова, к которому у него нет уже готовой рифмы (ассонансы исключаются). В наше время, наконец, это поэт Дилан Томас, который завещал, чтобы немедленно после его погребения в его доме был устроен триумфальный пьяный дебош с плясками нагишом и буквальным разгромом всей обстановки.

Само собой разумеется, наш друг Джек, если бы знал, что такое эксцентрики, не одобрил бы ни одного из них. Но что интересно – когда я упомянул Джека в моем разговоре с Эверетом, тот, к моему удивлению, назвал нашу «соль земли» эксцентриком. Джек – эксцентрик?! «Да, в определенном смысле я причислил бы его к этой категории. А известно ли вам, какое у него хобби? Так вот, на нашей “соли земли” держится вся секретная полицейская служба микрорайона. Ведь он как никто знает все и обо всех». Но тут очень важно подчеркнуть, что ни неодобрение эксцентриков Джеком, ни удивительный пример «эксцентризма» Джека, приведенный писателем, никоим образом не служит этической оценкой. Просто в случае Англии эксцентризм – это явление, в конечном счете закономерное для общества, где критерием закономерности, как и этичности или неэтичности индивидуального поведения, остается нормальное поведение так называемого среднего класса. И в этом смысле не было бы метафорой сказать, что эксцентризм нужен, если не необходим, для среднего класса как то, что существенно дополняет не только его этику, но и прежде всего эстетику. Или, играя на этимологии слова «экс-центризм», можно было бы пошутить, что здесь «экс» необходим для самосознания (включая и этику) устойчивого «центра».

Не перейти ли нам теперь к странам, где устойчивого центра пока еще не было и все еще нет? Эксцентрики чуть было не расцвели в екатерининский период в России, и их еще можно проследить в пушкинский период (Чаадаев, Соболевский, П. А. Вяземский). Ну уж совсем слабые рецидивы русского эксцентризма (не желая никого обидеть, все же добавлю, что и здесь он был в значительной степени импортным) прослеживаются в начале XX века. А так, в общем, эксцентрики в России исчезли и, кажется, навечно уступили место просто чудакам. Причина этого очевидна: эксцентризм не может прижиться там, где нет устоявшейся и устойчивой средней нормы с ее «солью земли». Итак, возвращаемся к нашим обыкновенным и простым чудакам.

B конце 60-х годов у меня случился неожиданный и откровенный разговор на эту тему в Тарту, в кафе Вернера. Моим собеседником был замечательный эстонский востоковед и лингвист Пент Нурмекунд. Мне не терпелось поделиться с ним моими восторгами по поводу человека, которого эстонцы считали самым великим эстонцем XX века, – профессора Уку Мазинга, замечательного семитолога, теолога, мифолога и прекрасного поэта. Никаким профессором Мазинг тогда не был (из университета его выгнали немцы в начале оккупации, а потом советские, когда освободили Эстонию) и жил частными уроками и консультациями. Нурмекунд явно не разделял моих восторгов:

– Мазинг – это просто чудак, но по-эстонски это совсем не то, что по-русски.

– Так что ж, это плохо?

– В нашем смысле, безусловно, плохо. Мы, эстонцы, народ мужиков. И если эстонец – профессор, как я, например, то он все равно мужик. Вот посмотрите, моя улица вся состоит из одноэтажных домов. Редко встретишь двухэтажный. Но если кто возьмет и выстроит себе трехэтажный, то он чудак. И не потому, что он, наверное, богаче других, а потому, что, построив единственный трехэтажный дом на этой стороне улицы, он хотел выделиться из других и показать это выделение.

– Но ведь существуют какие-то объективные факты и обстоятельства, выделяющие человека из других людей?

– Да, – согласился Нурмекунд. – Но в том-то и дело, что чудак их субъективно, по своему выбору, использует, чтобы выделиться. Вот возьмем, скажем, языки вместо домов (эта аналогия мне очень понравилась). Наш профессор Аристэ знает 20 языков, в том числе цыганский, которого сами цыгане так не знают. Я знаю 26, а Мазинг, видите ли, 40. Но ни Аристэ, ни я – не чудаки. Мы просто преподаватели, знающие языки, простые эстонские мужики-полиглоты. А он какой-то экстраполиглот, а вот «экстра» у нас не любят, потому что оно показывает не только твое отличие от нас, но и то, что ты не хочешь быть нами. И вот это-то нежелание быть как мы и составляет отрицательный смысл слова «чудак».

С моей точки зрения, в России ни Мазинга, ни Нурмекунда не назвали бы чудаками – и это очень интересный момент. В России по давнишней культурной традиции статут выдающегося ученого, специалиста, артиста или писателя в значительной степени закрывает от нас его индивидуальные особенности как чудака. Но в то же время тот же чудак социально фигурирует, то есть виден как чудак, если он кто-то еще (тот же ученый, специалист и т.д.), и только на фоне этого «еще» его чудачество принимается как положительное или в редких случаях – нейтральное. Это чрезвычайно забавно иллюстрируется известными циклами анекдотов о выдающихся русских ученых – Менделееве, Каблукове, Ландау и так далее. Заметим, что советский строй внес в отношение к науке и искусству небывалую в истории серьезность. Просто чудак стал лишним, а дожившие до второй войны эксцентрики полагались опасными, причем опасными как со стороны тоталитарного режима, так и со стороны используемого и подавляемого этим режимом меньшинства интеллигентской элиты. В этом смысле интересно добавить, что среди десятков талантливейших лингвистов и филологов мы находим едва ли нескольких эксцентриков в традиционном смысле этого слова (да и те почти все умерли не у себя дома и не своей смертью). И не замечательно ли, что такие яркие эксцентрические фигуры, как Марр, Поливанов, Яковлев, зачастую оказывались не защитниками научной и академической свободы, а ее гонителями и душителями? Ну а чудаки?

Проходят годы, уплывают пароходы за далекие моря, увозя с собой чудаков. Потом те же пароходы кого-то из них привозят обратно. Не будем грустить о том, что их становится все меньше и меньше, а они тем самым становятся все более одинокими. Да и в этом я далеко не уверен. Главное в другом – все более и более расшатывается та социальная и социально-психологическая основа, исходя из которой только и можно вести рассказ о чудаках (то есть все то же проклятое «среднее», «нормальное»). И уж поскольку мы начали с Англии, скажу, что нынешняя «либеральная идеология» в Англии относится к тому, что еще осталось от британского эксцентризма, неизмеримо хуже и жестче, чем ортодоксальная идеология среднего британского класса прежних дней с его «солью земли». Так, лорд Байрон уже давно фигурирует в «черных списках» politically correct behaviour как неисправимый сексист, антифеминист и гомофоб (последнее явно сомнительно, ибо, кажется, он экспериментировал и по этой части). Оскар Уайльд (которого даже гомосексуализм не спас!), в свою очередь, как неисправимый антидемократ и чуть ли не расист. О других даже страшно упомянуть.

Но чудаки живучи, их так просто не выморишь, как тараканов или эксцентриков. Ведь эксцентрик всегда слишком на виду, а чудак зачастую – неизвестно где. И тут еще одно любопытное обстоятельство – их отношение к структуре власти в целом. В истории, пожалуй, не найдешь ни одной сколько-нибудь известной системы власти без своих эксцентриков. Нерон – если бы история случайно забыла о его кровавых злодеяниях – остался бы главным императором-эксцентриком древности. А вот чудакам в системе власти делать нечего. Даже если мы обратимся к классической средневековой и ренессансной фигуре шута, то он не чудак, а, скорее, дополнение или инструмент эксцентризма владыки. И вот тут мы ощупью подбираемся к интереснейшему вопросу: а имеются ли какие-то существенные личностные, психологические предпосылки чудака, которые бы отличали его как и от нашей «соли земли» и мужика-профессора из Тарту, так и от знаменитых и неизвестных эксцентриков?

Я думаю, что если оставить в стороне «социологический эффект» как эксцентрика, так и чудака, то главным останется различие в их самосознании, от которого все другие различия и эффекты будут лишь производными. Мне кажется, что главным в чудаке является осознание им себя со всеми своими (также им осознанными) как внутренними (психологическими), так и внешними (поведенческими и речевыми) особенностями как чего-то одного, но остающегося одним и тем же в разных ситуациях, и прежде всего, в ситуациях его собственной жизни. Поэтому он может быть даже шутом, поскольку и свое шутовство будет осознавать как не более чем элемент ситуации, центром которой все равно остается он сам. Но он никак не сможет быть царем или полководцем, потому что последнее неизбежно поставило бы его в позицию хозяина его ситуации и, таким образом, означало бы его отождествление со своей ситуацией, что уничтожает чудака как феномен. Поэтому при всех своих легендарных чудачествах генералиссимус Суворов был, конечно, типичным эксцентриком, а не чудаком, что, мне кажется, убедительно доказывается и тем, что он в своих фантастических выходках специально имитировал чудака, чтобы не показаться опасным соперником своим эксцентрическим владыкам. Тогда можно было бы добавить и то, что тот, кто осознает себя (так это или не так на самом деле – совершенно другой вопрос, в который нам входить не следует) хозяином ситуации и оттого может ее радикально изменить, создав другую, тем самым изменит и себя, ибо по необходимости должен отождествлять себя с ситуацией, в то время как чудак остается для себя эпицентром любой ситуации, неподвижной точкой в море изменяющихся ситуаций. Для примера возьмем того же Суворова. После одной беседы с ним император Павел заключил: «Так, выходит, вы далеко не дурак, Ваше Высокопревосходительство». – «А это зависит от того, с кем себя сравнивать, Ваше Величество». Здесь, конечно, Суворов сыграл свою роль чудака в диалоге с безумным эксцентриком. Таким образом, можно было бы заключить, что эксцентризм – это позиция по преимуществу социальная, а чудачество – по определению индивидуальная. Или, иными словами, эксцентризм – это исполнение какой-то уже определенной в данном обществе социальной роли, сколь бы асоциальной и нарушающей все социальные конвенции она ни казалась, а чудачество – это исполнение своей единственной роли в «театре одного актера», даже если эта роль кажется играемой другими во всех театрах. Отсюда же две принципиально различные самоидентификации: эксцентрик отождествляет себя как нарушителя социальных правил и конвенций, а чудак (опять же, не спрашивайте, в какой мере это так на самом деле, ибо это прежде всего самосознание, а не поведение) отождествляет себя с тем, кто как бы не знает, что такие правила и конвенции существуют (может быть, врет, конечно, если говорит об этом, но, в конце концов, кто знает?!). Итак, чудаком не был ни Суворов, ни император, а был им великий баснописец Иван Крылов, любимец двух следующих императоров.

В связи с вынужденной имитацией чудачества эксцентриками мне вспоминается один эпизод. В период апогея власти Сталина (который, кстати, любил шутов) один рвущийся к власти и влиянию русский писатель очень хотел фигурировать в качестве эксцентрика, о чем и сообщил двумя-тремя намеками усатому тирану. Тот сразу же показал зарвавшемуся Алексею Николаевичу Толстому его место, приказав ему на одном из официальных банкетов: «А ну-ка, Алешка, спляши казачка», что тот незамедлительно и сделал (напомню, что неоднократно плясал перед Сталиным и будущий хозяин России Никита Сергеевич Хрущев). Но с этого момента Алексей Толстой, отбросив свои эксцентрические амбиции, стал упорно имитировать чудака, каковым ни в малейшей степени не был.

В нынешней Латвии мне привелось узнать нескольких чудаков, по крайней мере двоих из которых зовут Арнис. Один из них любит путешествовать из Латвии в Китай (предпочтительно – в древний, но ему приходится мириться с отсутствием последнего и ограничивать сферу своих странствий современным) – правда, возвращается он всегда с гораздо меньшим удовольствием. Поскольку между двумя географическими полюсами его постоянных странствий пролегают и некоторые другие страны со своими правилами и конвенциями, то ему приходится помнить о них или обращать на них какое-то внимание, отрывая его от единственно стоящей вещи во всей идиотской вселенной – древнего даосизма, что для чудака – только потому, что он чудак – не трагедия, а досадное недоразумение. Чудак, который (не важно, сознательно или спонтанно) демонстрирует или декларирует свое отношение к обществу, перестает быть чудаком и становится юродивым. Последнее также невозможно для настоящего чудака, потому что и в этом случае он неизбежно превратится в хозяина своей или чужой ситуации.

Другой из известных мне латышских Арнисов уже многие годы живет практически аскетом на опушке леса, изредка наезжая в столицу для чтения работ по христианскому гностицизму, которым он целиком поглощен и в котором видит единственную возможность реализации мистических потенций для современного человека. Заметьте, что в позиции чудака всегда есть что-то смешное, смешное не только со стороны, но и в его собственном самоосознании. Это важнейший момент чудачества, не имеющий ничего общего с иронией или самоиронией, ибо такова сама объективность позиции чудака.

В заключение рискну сделать одно общее и, я бы даже сказал, несколько футурологическое замечание: на человечество неотвратимо надвигается страшная эпидемия. Имя болезни, от которой трудно излечиться и распространению которой не помешают ни карантины, ни все профилактические меры, предпринимаемые Всемирной организацией здравоохранения ООН, – Чума Серьезности. В прежние исторические периоды, когда серьезности требовали власть, идеология, мода, от нее можно было еще как-то отвертеться, отлежаться в каком-нибудь лесу, университете, амбаре или подвале. Теперь с этим будет гораздо тяжелее. И самым тяжелым синдромом этой болезни является серьезность отдельного жителя Земли по отношению к самому себе. Серьезность к государству, обществу, организации еще можно как-то имитировать, но эту не сымитируешь. Только попробуй притвориться серьезным, и очень скоро твоя серьезность станет подлинной – выхода не будет. Само собой, с эксцентризмом разделались уже практически везде, остались какие-то островки, но и тех все меньше и меньше. Чудак же в эру, когда человечество полностью погрузится в Ночь Серьезности, окажется не запрещенным, не изолированным и уж никак не презираемым – он будет просто общественно нетерпим. За него будет стыдно выходить замуж и неприлично иметь его своим руководителем или оппонентом на защите диссертации.

Чудаки всех стран, не объединяйтесь ни в коем случае, ибо тогда вас и уничтожать-то не надо будет. Само объединение уничтожает чудака. Лучше оставайтесь на своих местах, рассеянные по свету. Но хоть знайте друг о друге – может быть, это вам поможет.