С другой планеты

    Помните, у Довлатова: Бахчанян как-то спросил у Яковлева номер его телефона. И Яковлев ответил: «Записывайте. Один, два, три…» Бахчанян спросил: «А дальше?» – «Четыре, пять, шесть, семь, восемь…» Когда Яковлев досчитал до пятидесяти, Бахчанян его прервал и сказал: «Достаточно. Созвонимся…»

Да. А стихи Володи! Вам понравились его стихи?

    Какие-то места очень сильные.

Гениальные. «По широкому полю кукурузными хлопьями расплескался солнечный день…» Надо же так сказать! «И бежит тропинка за горизонт, и так хочется запах обнять травы, изрешетчатой солнечными зайчиками». Обнять запах травы – вдумайтесь только. Не траву обнять, а запах. Травы, изрешетчатой солнечными зайчиками. Причем это все за секунду. Я говорю: «Володя…» Я с ним была месяц у Федорова, безвыходно, чтобы он не сбежал.

    В больнице?

Да. Два раза по месяцу.

    Когда ему операцию на глаза делали?

Да. Это тоже отдельная история, гениальная совершенно. Я говорю: «Мы столько говорим о поэзии, давай что-нибудь сам придумай». И вот он, руки за спину, начал вышагивать туда-сюда по комнате, голова полуопущена. И с ходу, без запинки продиктовал.

    Я заметил, что почти на всех поздних фотографиях у него потупленный, опущенный вниз взгляд. По фотографиям он производит опасное впечатление.

Естественно.

    Кто-то даже писал, что боялся Яковлева: когда тот начинал волноваться и сердиться, у него начинали двигаться мускулы. Вы не боялись его?

Нет, я его не боялась, но вообще бояться стоило. Я с ним ночевала в одной палате. А Яковлев мог... У него был ближайший друг – Ираклий, грузин, художник-архитектор. Я, правда, не знаю, можно ли о таких вещах рассказывать. Но это не просто ради сплетен. В период агрессии он Ираклию чуть не откусил ухо. Он мог бутылкой ударить по голове – при этом не желая человеку зла.

    Почему же вы его не боялись?

Потому что если бы я уехала, он бы ушел из больницы, и все бы сорвалось. Месяц он там пролежал: то одно, то другое, психиатр с ним справиться не мог. То роговицы в морге нет, то еще чего-то. А я все делала за медсестру. Он мог выхватить очки из рук, таблетки. Я ему снимала повязку, была на операции, держала его за руку.

    Поразительно. Но вы же и у Венички были в больнице?

Да, да.

    Вы такая добрая?

Нет, просто я считаю, что если ввязался в драку, нельзя уходить. Как говорится, мы ответственны перед теми, кого приручили. Доброта тут ни при чем. Трудно объяснить. Я умею в себя уходить. Отключить слух. У меня, например, есть знакомая, которая по сорок минут говорит без перерыва. Пожилая женщина, старше меня намного. Мне неудобно сказать: «Верочка, я устала». Тем более что она очень остроумная, но сумасшедшая, и это поток, однако очень интересный. И я беру трубку, ложусь на диван, поворачиваюсь на левый бок с трубкой (я левша, сплю на левом боку), закрываю глаза и дремлю. Иногда только вставляю: «Да, да, ммм…» И клянусь вам, я расслабляюсь, отдыхаю. Ничего не слышу, что она говорит.

    Кирилл Мамонов рассказывал, что после операции Яковлев посмотрел на себя в зеркало и сказал: «На Гитлера похож».

Это когда я с него сняла повязку, он пошел к зеркалу, посмотрел и говорит: «Я похож на Гитлера». Я говорю: «Володь, ты что? Ты похож на Жерара Филипа». И спрашиваю: «А я на кого?» Он ко мне подошел, обнюхал мое лицо и говорит: «А ты на Любовь Орлову». (Смеется.)

    У него были женщины или романы?

Не знаю. Я с ним на эту тему не говорила. Была, говорят, какая-то любовь, роман не роман, не знаю. Вроде как с таксисткой. Слухи ходили, что мать помешала. Что очень жаль, кстати.

    Да, могло бы как-то по-другому обернуться.

Конечно, безусловно. Он был влюблен. Может быть, он и влюблялся. Лично меня он называл мамой, в меня он влюблен не был. (Смеется.) Мы же его женить хотели, я рассказывала?

    Да, вы говорили, но, по-моему, кончилось тем, что он так и не женился.

Я нашла ему чудесную, совершенно чудную свою знакомую, бескорыстную, которая от него не отказалась бы. Все уже было готово. Он был счастлив. Ему эта Галя понравилась, несколько человек уже договорились скинуться, чтобы помочь ей деньгами, она уже чуть ли не постель ему купила, костюм. Такая сумасшедшая в хорошем смысле слова. Мы ликовали. И вдруг утром звонит Немухин и говорит: «Наташа, ты крепко сидишь на стуле?» Я говорю: «Да, а что?» Он говорит: «Позвонил Яковлев в жутко возбужденном состоянии и стал кричать в трубку: “Вы что, со Шмельковой с ума сошли? Какая женитьба? Я хочу быть на обеспечении своего советского государства!” И так далее и так далее». Я Немухину ничего говорить не стала, а сама кое-что прикинула, потому что очень много навещала в дурдомах своих знакомых диссидентов. Я все дурдома знаю наизусть. (Смеется.) И я все поняла. Это была суббота. Во-первых, какой больной звонит из кабинета врача в субботу просто так? Никому это не разрешается. Явно это было с умыслом сделано. Конечно, не пойман – не вор, я этого наверняка утверждать не могу, но предполагаю, что до сестрицы это все дошло и, наверное, она подсуетилась: взятка не взятка – не знаю что. Врачи на это повлияли: я думаю, что Володе дали какое-то средство, вызывающее агрессию. Укол, может быть, или что-то – не знаю что.

Через 3–4 дня приезжаю навещать Яков­­лева, он на меня смотрит и говорит: «А где Галя?» Я говорю: «Какая Галя?» «Ну как же, – говорит, – ты же сказала, что...» Женитьба не женитьба, фиктивный брак, не важно. Она бы его содержала совершенно бескорыстно. Ей не надо было ни картин, ни квартир, такой она человек. Я просто рассвирепела. Я не сразу поняла, в чем дело. Я говорю: «Володя, хватит надо мной издеваться. Как тебе не стыдно? Я потратила столько сил, а ты орешь Немухину в трубку “хочу быть на обеспечении государства”. Ты издеваешься надо мной?» Он на меня удивленно смотрит и говорит: «Ничего такого не было». А между прочим, Яковлев никогда не врал. Никогда. Абсолютно. И если бы не всякие там уколы (я не знаю, что с ним сделали), у него была уникальная память.

    Это чувствуется.

Вы даже по моему интервью видите, как он перечисляет всех этих художников: он помнил все телефоны. Он никогда не обманывал. И тут он чуть не заплакал, говорит: «Наташа, я тебе клянусь, ничего такого не было». Представляете, какой ужас?

    Когда он начал болеть?

Кто пишет – в восемь лет, кто – в двенадцать. В общем, с юности его глаза поразило заболевание. Считается, что от какого-то сильного нервного стресса. Кто говорит, что родители чуть ли не в подвал его сажали, наказывали. Но я не могу такие слухи распространять, потому что сама не знаю, свидетелем не была. Но что с юности – это да.

    Вы же много времени вместе провели: о чем вы с ним разговаривали?

Много – в больнице. Часть времени – это его развлекать: хи-хи, ха-ха. С ним очень интересно было разговаривать, потому что он много знал, у него были очень интересные ответы – лаконичные, афористичные и очень глубокие. Я говорю: «Как мне нравятся твои пуантели!» А он говорит: «Пуантели – это все мои уколы». Он прекрасно знал искусство – и русское, и западное. Все это изучил по журналам. Короче говоря, несмотря на зрение, несмотря на то, что он практически не мог читать, он был разносторонне образованным человеком. Он и поэзию хорошо знал: и Велимира Хлебникова много стихов наизусть, и Пастернака, и музыку.

    Удивительно. Я обратил внимание на одно предложение в его интервью, где он говорит: «Я так люблю культуру!»

Он сказал: «О боже мой, как я люблю культуру!» Тут я грешна. Я пишу все от А до Я правдиво, но тут я согрешила во имя цензуры, потому что он сказал: «Еб твою мать, как я люблю культуру!» (Смеется.) Зря, наверное, нужно было написать так, как он сказал. Меня он называл «мамой»: мама Наташа. А я ему говорю: «Володя, ты меня старше, я тебе в мамы не гожусь». Тогда он на полном серьезе говорит: «Папа Наташа». Смешно, правда?

Вообще все время происходили ка­­кие-то странные вещи, связанные с Володей. Когда его хоронили, тоже какое-то чудо было. Перед нами везли гроб. Я не ерунду рассказываю?

    Нет.

Я Володю считаю инопланетянином – и внешне, и вообще; я его всегда так воспринимала. Так вот, везут чей-то гроб перед нами, метров за десять. Я говорю своей соседке в машине: «Сейчас Володя откинет на прощание какой-нибудь сюрприз». И точно. Машина, везущая перед нами гроб, останавливается, мы все выходим размяться, гроб выносят, я подхожу – и что же, вы думаете, там написано? «В. Яковлев».

    На машине?

На дощечке, которую несли рядом с гробом. Мы хоронили Володю немножко дальше, метрах в пятидесяти. Возможно, тоже Владимир, но не хочу преувеличивать, этого не помню. Но то, что «В. Яковлев», – это точно.

    Как вы понимаете выражение Яков­лева по поводу диктатуры красного, выведенное в названии вашей книги? Он говорит, что самые успокаивающие цвета – это зеленый и красный. Красный даже больше, чем зеленый.

(Смеется.) Знаете, Яковлев дейс­твительно очень любил красный цвет (впрочем, как и зеленый). Я там даже описываю, что ему принесли акварели, а он говорит: «Я задрожал, когда увидел красную краску, и понял, что не могу написать, что есть сама краска, не могу ее передать». Может быть, я сейчас скажу жуткую глупость, но это очень смешно: Яковлев был чуть ли не советским. Я думаю, это с перепугу. Возможно, это было влияние отца. Во всяком случае, его отец долгое время жил в Париже, а в Бельгии, по-моему, окончил университет. Когда он переселился в Советский Союз, женившись на матери Яковлева Вере Александровне, он был не вполне в своей тарелке. Вы же помните советскую власть. Он же иностранцем практически считался. Пойди там вякни! Его могли посадить – и все. Во всяком случае, когда я приходила к ним навещать Володю, чтобы его немножко развлечь и увести от одиночества (а у меня язык длинный, я всегда где надо и где не надо говорю о политике – всякие диссидентские штучки-шмучки), Игорь Михайлович мне всегда говорил: «Наташенька, только не о политике! Только не о политике! Пойдемте лучше с вами коньячку по рюмочке выпьем». Вера Александровна брала изящный китайский подносик (они долгое время жили в Китае) и несла нам рюмки с коньяком, чтобы я утихомирилась и не говорила о политике. Я думаю, что Володя от него все это перенял, потому что даже в интервью я ему задаю вопрос: «Володя, ты мог бы жить за границей?» «Нет, – говорит, – все эмигранты – враги родины, так что сидим под Кремлем, никуда не пойдем». Уж не знаю, насколько все это искренне, но Володя к советской власти относился как бы замечательно. «Сидим под Кремлем, никуда не пойдем». Такую фразу может произнести человек, ненавидящий советскую власть, но ее может произнести и человек, который все это очень любит. Правильно?

    Я с трудом могу представить Яков­лева, который страшно любит большевиков и красных.

Да ничего он не любил – он жил затворником. Был, так сказать, под влиянием семьи. Он из квартиры не выходил. Чего ему там любить, не любить!

    Он говорил, что он – художник ветра и картины у него – портреты ветра, портреты цветов. Как вы думаете, почему цветы?

Цветы совершенно потрясающие. Если внимательно на них смотреть, то это не просто какие-то там талантливо сделанные цветочки – это действительно психологические портреты лю­­дей и человеческих лиц. Как мне кажется, это тяга к свободе, что ли.

    В одном фильме у него спрашивают, почему он все время рисует цветы, и он отвечает: «От них хорошее впечатление, цветы всегда купят».

Это он дурака валяет, острит. Я думаю, это подспудная внутренняя тяга к свободе, к солнцу. Цветы у него трагичные. В связи с его цветами у меня всплыло в памяти стихотворение классика. Забыла только чье… Хотите, прочту это стихотворение? Я его в детстве учила.

    Да, конечно.

Весело цветики в поле пестреют,

    Их по ночам освежает роса;

    Днем их лучи благодатные греют,

    Ласково смотрят на них небеса.

    С бабочкой пестрой, с гудящей пчелою,

    С ветром им любо вести разговор;

    Весело цветикам в поле весною,

    Мил им родимого поля простор!

    Вот они видят: в окне, за решеткой,

    Тихо качается бледный цветок...

    Солнце не зная, печальный и кроткий,

    Вырос он в мрачных стенах – одинок.

    Цветикам жаль его, бедного, стало,

    Хором они к себе брата зовут:

    «Солнце тебя никогда не ласкало,

    Брось эти стены, зачахнешь ты тут!»

    «Нет! – отвечал он. – Хоть весело в поле

    И наряжает вас ярко весна,

    Но не завидую вашей я доле

    И не покину сырого окна.

    Пышно цветите! Своей красотою

    Радуйте, братья, счастливых людей;

    Я буду цвесть для того, кто судьбою

    Солнца лишен и полей.

    Я буду цвесть для того, кто страдает.

    Узника я утешаю...

    Сейчас заплачу. (Вытирает слезы.)

    Узника я утешаю один.

    Пусть он, взглянув на меня, вспоминает

    Зелень родимых долин!»

А Яковлев просидел всю жизнь за решеткой – за исключением отдельных периодов, когда его родители забирали. Подходит это стихотворение?

    Ну, наверное.

Есть что-то в этом? Или я напридумывала?

    Есть, есть. Безусловно. Особенно это становится как бы...

Кто-то из классиков написал. Плеще­ев, Майков – я забыла. Извините, я вас перебила.

    …особенно если думать о заточении и о цветах, которые он рисовал.

Мне кажется, что-то в этом есть – просто боюсь упростить и опошлить: вот – решетка, вот – цветок. Но я интуитивно чувствую, что где-то у него в подсознании это было. Откуда цветы у человека, который всю жизнь просидел за решеткой? Пусть дома с родителями, пусть – в Кащенко, но не на свободе.

    Он говорил вам, в частности, что жизнь – страшна.

Да. Я сказала: «Ну конечно, это испытание». А он: «Но жить все-таки тяжело, правда, Наташ?» Я его спрашиваю: «Ты в Бога веришь?» Он мне говорит: «У меня свой Бог». Ну правильно, у него свой Бог.

    Что для него было самым страшным в жизни?

(Молчит.) Так он сам это сказал: «Я тридцать лет жил среди мертвецов. Мне вышибали зубы в течение тридцати лет, я жил среди мертвецов».

    Это он про кого?

Про окружающих людей, про жизнь.

    Почему он называл этих людей мерт­вецами?

Потому что люди – мертвецы. Выйдите сейчас на улицу – разве не мертвецы? По-моему, большинство мертвецы. Вот он и говорит: «Я жил среди мертвецов». Я его прекрасно понимаю.