Слова в суде

В начале 2009-го года в Колумбии, штат Иллинойс, Крис Колман начал рассказывать друзьям и знакомым, что беспокоится за безопасность своей семьи. Ему угрожал смертью какой-то онлайновый преследователь, и в письмах все чаще упоминались его жена Шери и сыновья Гаррет и Гэвин девяти и одиннадцати лет. Колман попросил соседа с противоположной стороны улицы – офицера полиции – направить камеру наблюдения на фасад дома.

Колмен разбирался в наблюдении лучше многих. Он работал начальником охраны у Джойс Майер, чья программа «Наслаждаясь ежедневной жизнью» выходила на кабельном телевидении и являлась центром целой евангелической империи, ежегодный оборот которой достигал сотни миллионов долларов. В нее также входили передача на радио, детские книги и книги по саморазвитию, компакт-диски, подкасты, отправка миссионеров за границу и мотивационные семинары. Изначально угрозы адресовались именно Майер. Ее предупреждали, что она поплатится, если не прекратит проповеди, но вскоре преследователь переключился на Колмана и его семью. Одно из писем для Шери гласило: «Сука долбаная! Публично откажись от своего бога или пожалеешь!» В другом говорилось: «Тебе и твоей семье осталось жить совсем немного».

 Пятого мая Колман рано ушел в тренажерный зал. После занятий он позвонил жене, но никто не ответил, и тогда он попросил соседа-полицейского сходить и проведать ее. Перед офицером открылось ужасающее зрелище. На постелях лежали задушенные Шери, Гэвин и Гаррет, а на стенах рядом и простынях виднелись надписи красным – «Сука, сдохни!» и «Ты заплотила» (с омофонной заменой U вместо You). Окно, выходящее на задний двор, оказалось открыто, из чего можно было заключить, что некто пробрался в дом, минуя поле обзора камеры.

Полиция быстро начала подозревать самого Колмана. Длинная серия сообщений на его телефоне позволила установить, что тот завел роман с официанткой. Расстаться с Шери он не мог – это грозило ему потерей зарплаты в сотню тысяч долларов в год, так как Майер следовала заветам Библии и придерживалась строгой политики найма, в которой не было места разводам сотрудников. Вдобавок еще в феврале Шери поделилась с подругой страхами насчет своего мужа. «Если со мной что-то случится, то виноват будет Крис», – передала свидетельница ее слова.

Колман тем временем утверждал, что невиновен, и все улики против него были косвенными. Его ДНК нельзя было привязать напрямую к преступлению. На суде примерно сорок человек выступали в роли свидетелей и приглашенных специалистов. Современная наука породила множество специальностей вплоть до самых узких, включая судебные ответвления стоматологии, антропологии, скульптуры и даже энтомологии (исследование определенных насекомых для установления более точного времени смерти). На суде эксперты утверждали, что некоторые из угрожающих писем отосланы с домашнего компьютера Колмана, но не смогли доказать, что тот не был взломан. Они сказали, что Колман за несколько месяцев до этого купил красную аэрозольную краску, но не смогли доказать, что именно она была использована преступником. Уже ближе к концу прокуроры вызвали для дачи показаний Роберта Леонарда, специалиста, практикующего в малоизвестной области – судебной лингвистике.

Современному человеку подобные эксперты кажуется кем-то вроде героев сериала «C.S.I.», которые аккуратно добывают на месте преступления один-единственный волос или кусочек краски, высказывают невероятнейшие предположения и преподносят их властям как неопровержимую улику. Это не так уж далеко от истины – если, конечно, словосочетание «судебный лингвист» наводит на мысль о специалисте по словам, по кусочкам разбирающим старые письма или фрагменты аудиозаписей, и затем сообщающим, что преступник, например, является страховым агентом средних лет из Филадельфии. Леонард – глава отделения лингвистики в Университете Хофстра на Лонг-Айленде – в деле Колмана был исключительно дотошен. Основываясь преимущественно на подборе слов и грамматике, он пришел к выводу, что письма с угрозами и граффити принадлежат руке одного человека, и что все они схожи с манерой письма Колмана.

При подготовке к даче свидетельских показаний Леонард консультировался со своим частым напарником, Джеймсом Фицджеральдом, отставным лингвистом ФБР. Фицджеральд привлек внимание к судебной лингвистике в 1996-м во время работы над поимкой Унабомбера, который на протяжении нескольких лет отправлял профессорам бомбы в конвертах. Фицджеральд успешно настоял на скорейшей публикации «манифеста» Унабомбера – сочинения из тридцати пяти тысяч слов, провозглашающего философию преступника. В Бюро позвонило множество людей, утверждая, что распознали авторский стиль. Проанализировав синтаксис, лексику и другие лингвистические структуры, Фицджеральд сузил круг возможных авторов, и в конце концов вышел на Теда Качинского, бывшего математика, а ныне затворника. Например, тот использовал слова «баба» и «негро», подразумевая женщин и афро-американцев, что позволило агенту установить примерный возраст писавшего. И Качинский, и Унабомбер выказали также пристрастие к необычным словам и выражениям: «химеричный», «аномический», «хладноголовые логики», а также к менее известной вариации клише «невозможно усидеть на двух стульях разом». Судья постановил, что предоставленных лингвистических улик вполне достаточно для ордера на обыск хижины Качинского в Монтане, и найденные в ней улики упекли того в тюрьму на всю оставшуюся жизнь.

 Фицджеральд продолжил начатое дело: придал официальный статус инструментарию судебной лингвистики и основал «Communicated Threat Assessment Database» («База оценки сообщенной угрозы», сокращенно CTAD), которая являет собой исчерпывающую подборку лингвистических структур в письмах с угрозами и содержит более миллиона слов вкупе с несколькими «сообщениями криминального характера». На суде над Колманом Леонард указал, что многие из сделанных краской надписей, а также электронные и почтовые письма преступника начинаются со слова «сука» – на первый взгляд вроде бы вполне обычное явление, но, согласно CTAD, только 0,8% настоящих угроз используют это слово первым. К тому же и в красных граффити, и в предшествовавших письмах используются два ругательства fuck и bitch, которые заменяют все прочие. Леонард сравнил граффити с 221-м электронным письмом за авторством Колмана. Он заметил, что омофонное сокращение U вместо You обычные люди часто используют в смс-сообщениях, но редко – в электронных письмах, а Колман и убийца писали U именно в письмах. Еще одно их сходство заключалось в общих ошибках при использовании апострофов в словах (doesnt’ и cant’ вместо doesn’t и can’t). Показания Леонарда обсуждались в зале суда, но за нехваткой физических улик слова эксперта – и Колмана – приобрели дополнительную весомость. Сутки посовещавшись, присяжные признали Колмана виновным, что означало возможность приговора «смертная казнь». Решением судьи Колман был приговорен к трем пожизненным заключениям.

Многие считают, что смысл сказанного целиком заключен в произносимых ими словах. Но, согласно утверждениям судебных лингвистов, он гораздо более расплывчат и существует в вокализованных выдохах, движениях рук, изгибах тела, танцах бровей и нюансах раздувающихся ноздрей. Передавая значение, мы все еще задействуем примитивный механизм эры Плиоцена. Контекст при этом является ключевой деталью: когда мы пытаемся записать разговор, то фиксируем только часть восприятия момента, и даже надежная, казалось бы, звукозапись может легко преобразиться в акустический тест Роршаха. На этом строится ключевой сюжетный поворот фильма Фрэнсиса Форда Копполы «Разговор»: на протяжении всего фильма герой мечется из-за плохо расслышанного фрагмента аудиозаписи. Наша жизнь пронизана подобными ошибками и недоразумениями, и современные сыщики только-только начинают в них разбираться.

 Первопроходцем судебной лингвистики принято считать Роджера Шуя, бывшего профессора Джорджтаунского университета и автора фундаментальных трудов, таких, как «Языковые преступления: использование языковых улик и злоупотребление ими в зале суда» («Language Crimes: The Use and Abuse of Language Evidence in the Courtroom»). Шуй, которому сейчас восемьдесят один год, живет в Монтане. Когда я попросил его описать происхождение судебной лингвистики, он отослал меня к Ветхому Завету. После победы над ефремлянами галаадитяне распознавали врагов по тому, как те на иврите произносили слово «shibboleth». Звучание первого слога как «sib» (в отличие от «shib» галаадитского диалекта) выдавало в говорившем ефремлянина, и его немедленно убивали. Если верить Книге Судей израилевых (12:6), то первый лингвистический тест провалили сорок две тысячи ефремлян.

 Наиболее близкие корни данной сферы занятий прослеживаются в 1979-м году, когда в самолете в соседи Шую достался юрист. Не успели они долететь до места назначения, как Шуй уже числился приглашенным экспертом в деле об убийстве. С того момента он принимал участие во многих судебных процессах, где анализ показывал, насколько значение может быть искажено во время записи. Взять, например, дело 1980-х годов о взяточничестве, в котором два менеджера борделя попали на пленку. Согласно полицейским протоколам, во время дачи взятки один из них повернулся к другому и произнес: «I would take a bribe, wouldn’t you?» («Я не против взятки, а ты?»). Шуй проанализировал запись и на свидетельской трибуне дал показания, что обвиняемый на самом деле сказал обратное: «I wouldn’t take a bribe, would you?» («Я против взятки, а ты?»). Кассета была поцарапана. Более того, во время разговора отрицание едва произносилось. Его было весьма непросто расслышать – или, наоборот, было весьма просто услышать то, что хотелось слушающему. Но Шуй указал на два неопровержимых факта: во-первых, оба предложения состояли из восьми слогов; во-вторых, пауза выпадала на два последних слога. В таких условиях только второй вариант имел какой-то смысл. В результате суд присяжных не смог прийти к единогласному мнению по вердикту.

В среде судебных лингвистов Шуй также знаменит своим «холмсовским» мышлением. Как-то, еще на заре карьеры, он помогал полиции Иллинойса, обратившейся к нему за консультацией в расследовании похищения. У полицейских было несколько подозреваемых, и они надеялись, что анализ записок с требованием выкупа поможет этот список сузить. В каждой записке похититель полуграмотно требовал денег: «Без палицеи! Приходи один!!», за чем следовала краткая инструкция «положить в зеленый мусарнек на «дьявольской полосе» на углу 18-й и Карлсон». Шуй изучил записки и спросил, нет ли среди подозреваемых образованного человека родом из Акрона, штат Огайо. Полицейские остолбенели. Был один человек, идеально подходящий под описание, и при задержании он во всем сознался. Как Шуй объяснил позднее, «палицея» и «мусарнек» наверняка были намеренными ошибками, выдававшими желание похитителя сойти за неграмотного человека. А из своих исследований агент знал, что узкая полоска газона между проезжей частью и тротуаром – называемая также «пояс дерева», «лужайка с деревом» или «тротуарный буфер» – только в Акроне носит название «дьявольская полоса». С недавних пор вслед за Шуем множество лингвистов принялись применять свои знания в расследовании уголовных преступлений, как это было в деле Криса Колмана, и даже в крупных коммерческих исках. В набирающем обороты иске между Apple и Microsoft, готовящемся к разбирательству между апелляционным советом и судом по делам торговых марок, присутствуют аж две знаменитости из области лингвистики: Роб Леонард и Рональд Баттерс, бывший лингвист Университета Дьюка. На повестке дня вопрос: какой частью речи является фраза «app store» (онлайновый магазин продажи приложений для устройств)? Леонард поддерживает сторону Apple и утверждает, что это имя собственное, его следует писать с большой буквы и при использовании защищать торговой маркой. Баттерс же солидарен с точкой зрения Microsoft: фраза состоит из двух вполне обычных существительных и не подлежит патентованию.

Баттерс в прошлом президент Международной ассоциации судебной лингвистики, где состоят порядка двухсот пятидесяти человек. По его словам, большинство из них живут и работают в США, Англии и Испании, но интерес к судебной лингвистике постепенно растет, и уже затронул Австралию, Японию и Китай. На данный момент эту область языкознания можно изучать в некоторых школах, и в прошлом году Леонард открыл в Университете Хофстра первый курс обучения судебной лингвистике. У людей, получивших степень магистра, имеются перспективы и вне зала суда. Иммиграционные и таможенные службы нанимают языковых детективов для помощи агентам в оценке беженцев. В таких случаях в задачу судебных лингвистов входит проведение интервью и анализ соответствия идиом и сленга той стране, откуда якобы прибыли мигранты. Впрочем, в зале суда работы тоже прибывает, и лингвистов все чаще задействуют в вопросах «установления авторства» – не для установления грамматического значения слов, а для определения, кто их написал. Правда, это усиливает раскол внутри области. Учитывая, что именно находится на кону в случае, скажем, дела Колмана – уголовного убийства с возможным смертным приговором, отдельные лингвисты рассматривают поступок Леонарда как открытие перед судебной лингвистикой головокружительных перспектив. Другие, в число которых входит и Баттерс, допускают, что профессор ведет их к обрыву.

Когда я однажды навестил Леонарда в Университете Хофстра, он занимался достаточно обширным кругом расследований: еще одно убийство с письмами от убийцы; иск о клевете, путаница в котором возникла из-за единственного подозрительного звука; попытка установить личность возможного убийцы видного политика; иск корпорации Whirlpool, затрагивающий значение слова «пар». Леонард работал на ноутбуке в своем скромном кабинете, по стенам которого уютно расположились книги. В своих отглаженных брюках и накрахмаленной голубой рубашке на пуговицах он выглядел очень аккуратным – этакий Сэм Спейд от семантики. Его волосы были удивительно черными для человека, которому перевалило за шестьдесят, глаза оказались веселыми, а улыбка очаровательной, как у звезд шоу-бизнеса. Оно и понятно – задолго до того, как стать одним из наиболее передовых языковых детективов, Леонард приобрел славу иного рода. В бытность студентом Колумбийского университета он вместе со своим братом Джорджем революционизировал группу а-капелла, заставив всех участников одеваться в духе бруклинских головорезов (белые майки, зализанные назад волосы) и исполнять убыстренные аранжировки классики 1950-х вроде «Duke of Earl» и «At the Hop». Группа, названная Sha Na Na, получила широкую известность и даже исполнила один из своих хитов – песню «Teen Angel» – на фестивале в Вудстоке, перед тем как Джимми Хендрикс, пригласивший их туда, впервые представил публике свою версию «The Star-Spangled Banner». К 1970 году Леонард, предмет всеобщего обожания, оказался перед выбором – наука или шоу-бизнес. «Наши хорошие друзья повально умирали от передозировки наркотиков, – поведал он. – И я просто решил избрать другой образ жизни». По окончании обучения в Колумбийском университете его привел в лингвистику и помог получить звание стипендиата выдающийся лингвист Уильям Лабов. Леонард занимался карьерой ученого до 2000 года, пока не услышал лекцию Шуя, призывавшего лингвистов – как языковых детективов – применить полученные знания в реальном мире, особенно это касалось зала суда. Леонард завел с Шуем профессиональную дружбу и с того момента взялся за консультации.

 Мы сидели в кабинете, и Леонард рассказывал о своем участии в недавней таблоидной саге Натали Холлоуэй. Холлоуэй в 2005 году после окончания школы в Алабаме отправилась на Арубу с друзьями и сопровождающим их взрослым, где и исчезла. Дело так и осталось нераскрытым. Главным подозреваемым стал датчанин Йоран ван дер Слут, в 2012 году признавший себя виновным в убийстве двадцатиоднолетней женщины в Перу. На самой Арубе были арестованы два молодых брата, Дипак и Сатиш Калпо (они вместе с ван дер Слутом были с Холлоуэй в ночь накануне исчезновения), но их отпустили спустя несколько недель. Став героями телевизионного «разоблачения», братья подали иск на доктора Фила Макгроу и компанию CBS за клевету. Иск целиком держался на произношении единственного слога, и юристы обвиняемой стороны наняли Леонарда для экспертного заключения. Шоу «Доктор Фил» в рекламе перед выпуском заявляло следующее: «Вы узнаете, что именно он (Дипак) по собственному утверждению делал с Натали ночью перед исчезновением», и диктор добавлял: «Его слова повергли мать Натали в слезы». На шоу зрителям представили аудиозапись, тайком сделанную частным детективом Джейми Скитерсом и содержащую шокирующее признание:

Скитерс: I’m sure she had sex with all of you  («Я уверен, что она со всеми вами занималась сексом»).

Калпо: She did. You’d be surprised how simple it was  («Да. Вы удивились бы, узнав, насколько просто это было»).

Леонард изучил полную версию записи. На ней Калпо отрицал секс с Холлоуэй. «Спокойная» относилось к ночи, которая с его точки зрения выдалась достаточно бессобытийной:

Скитерс: I’m sure she had sex with all of you, and… good…  («Я уверен, что она со всеми вами занималась сексом... и ладно...»).

Калпо: No, she didn’t  («Нет. Не было такого»).

Скитерс: O.K., well, Imean, good. Ifshedid, fine  («Ну... хм... я имею в виду, ну и ладно. Даже если она это и делала, то все в порядке»).

Калпо: You’d be surprsied how simple it was that night  («Вы удивились бы, узнав, насколько спокойно та ночь прошла»).

 Неотредактированная версия вроде бы не нуждается в лингвистическом эксперте, но Леонард понимал, что в деле присутствовали другие факторы. Во время скрытой съемки микрофон вобрал множество внешних шумов. Более того, скрытая камера записала только макушку Калпо, и лицо и губы его не были видны. Среди приглушенных звуков перед самыми словами Калпо слышен звук «sha» («ша»), который он издал перед «нет». Когда я встречался с Леонардом, он целиком и полностью концентрировался на этом звуке. Эксперты противоположной стороны заняли позицию, что этот звук не мог возникнуть от прокашливания или от какого-либо постороннего источника, но является глухой гласной (т.е. такой, которая образуется без вибрации голосовых связок), переходящей в звук «r». Леонард объяснил это следующим образом: «Гласные являются наиболее открытыми звуками, и когда ты заканчиваешь произносить гласные, то переключаешь голосовой аппарат на следующий звук». В некоторых словах – например, «forth» – упомянутая «r» звучит ясно, но в других –«bird», «sure» и т.п. – она не произносится и становится своеобразной тенью предыдущей гласной – просто потому, что так легче разговаривать. Если юристам «Доктора Фила» удастся доказать, что «sha» на самом деле является ничем иным, как «sure» («конечно»), и что в конце «did» нет явного отрицания, то первое предложение Калпо поменяет смысл с точностью до наоборот.

Как и все лингвисты, Леонард исходил из того, что смысл сказанного сильно меняется в зависимости от обстоятельств и что самый обычный способ борьбы с этим – «избыточность». Мы говорим одно и то же несколько раз или в разных формах. В письменном отчете для зала суда по этому делу Леонард указал, что на видео в разговоре между Дипаком Калпом и Скитерсом первый «отрицательно качает головой», словно отвергая обвинения. К тому же программа не стала приводить это видео в выпуске, ограничившись фотографией Дипака. Леонард рассказал, что дело еще только предстоит направить в суд, но, когда это произойдет, он будет утверждать, что избыточности достаточно для ясного определения значения слов Калпо: той ночью он не занимался сексом с Холлоуэй.

Может быть, при редактировании интервью смысл сказанного был искажен намеренно, но судебная лингвистика допускает и иной вариант – неявное предположение вины говорившего подсознательно повлияло на процесс правки, в конечном счете извратившей первоначальное значение. Лингвисты считают, что подобные инверсии происходят гораздо чаще, чем нам бы того хотелось.

По мнению Леонарда, слова выполняют роль катализаторов, рождая искры возможного значения, которое собеседник затем преобразует в более точное значение при помощи мимики, языка тела и других избыточных подсказок. Затем мы применяем еще один инструмент, называемый «схемой» и заключающий в себе наш предыдущий опыт и запас повествовательных навыков. К каждому разговору мы прилагаем эти бессознательные сценарии и по мере развития перелицовываем схему, чтобы услышанное обрело наиболее точный смысл. Леонард однажды во вступительном курсе объяснил студентам Университета Хофстра, как это работает. Он написал на доске предложение «В прошлую пятницу Джон по пути в школу сильно обеспокоился насчет урока математики» и затем спросил студентов, что они могут извлечь из этой истории. Один из них определил Джона в школьники, другой ответил, что Джон либо идет пешком, либо едет на автобусе. «Значит, мы можем закрыть глаза и представить себе школьника Джона в автобусе, – заметил Леонард. – Но разве мы одинаково представляем себе его рост и цвет волос?» В предложении ничто не указывает на подобную информацию, но каждый из нас тем не менее представляет себе собственный вариант и затем ждет дальнейших словесных данных для подтверждения. Вслед за первым предложением на доске появилось второе: «На прошлой неделе он не смог совладать с классом». Усилиями студентов Джон в одночасье стал учителем и направился в школу на машине. Леонард тем временем продолжил: «Со стороны учителя математики было нечестным оставлять его за главного», и Джон сразу же превратился в уборщика или сменного учителя. Таким образом профессор доказал, что значение постоянно меняется под воздействием ожиданий, и может быть чрезвычайно искажено. И правда, одно из первых исследований Шуя в 1980-х во время скандала «Абскам» показало, насколько легко суть лингвистических улик в состоянии менять направленность, повинуясь предположениям о вине или невиновности обвиняемых. Название «Абскам» носила операция ФБР, во время которой девять конгрессменов США были приглашены на встречу с правительственными агентами, переодетыми в шейхов и представляющими якобы интересы «Abdul Enterprises». Встреча изначально носила характер законной бизнес-сделки, но спустя какое-то время «шейх» прямым текстом предлагал конгрессмену взятку. Беседы записывались на видео, и многие улики были весьма недвусмысленными. Например, делегат Джон Дженретт из Южной Каролины с улыбкой взял деньги и прощебетал на камеру: «Воровство у меня в крови!» Операция завершилась семью арестами. Дело уже подходило к концу, когда начался суд над сенатором Гаррисоном Уильямсом из Нью-Джерси. Шуй прослушал кассеты и пришел к выводу, что сенатор не виновен. Каждый раз, когда «шейх» поднимал вопрос о взятке или о нарушении законов, Уильямс направлял беседу в русло закона. Неожиданно шейх буквально сунул в руки Уильямсу деньги, сказав: «Я бы хотел дать вам... немного денег на... на постоянное местожительство», и первыми четырьмя словами Уильямса стало повторенное «нет». Судебное разбирательство на тот момент пришло к выводу, что против сенатора нет каких-либо улик, что и было отражено в докладной записке, но судья, закусил удила на тему «цинизма и лицемерия коррумпированных чиновников», успешно ее проигнорировал, и в итоге Уильямса признали виновным и посадили на три года в тюрьму. Шуй позднее отметил, что при подобном отношении схема «коррумпированный чиновник» исказила даже самые наглядные факты невиновности сенатора. После суда присяжный заседатель признался, что при наличии у них всех фактов ни за что не вынес бы Уильямсу такой вердикт. Сенатор в итоге был вынужден проститься с креслом, хоть он на каждом шагу убеждал всех в своей невиновности. За последние восемьдесят лет он стал первым сенатором, посаженным в тюрьму, и президент Билл Клинтон отказался его помиловать.

 После дела Унабомбера в 1996 году судебная лингвистика получила еще большее признание. Дональд Фостер, профессор колледжа Вассара, использовал один из базовых приемов – подсчет частоты слов – для раскрытия личности анонимного автора бестселлера «Основные цвета» о первой президентской кампании Билла Клинтона. Им оказался Джо Клейн. Фостер проанализировал множество письменных страниц многих «подозреваемых», включая Уолтера Шапиро из журнала Time и бывшего заместителя министра финансов Роджера Алтмана. Он разработал систему, показавшую, насколько часто каждый из подозреваемых использует определенные слова, сравнил эти данные с частотой в романе, и в итоге вычислил автора.

 Какое-то время потенциал судебной лингвистики казался безграничным. При достаточном количестве необработанных данных и доступе к электронно-вычислительным мощностям письменная строка могла изобличить автора ничуть не хуже отпечатков пальцев. Фостер, впрочем, был профессором литературы, а не лингвистом, и не мог использовать отточенные Шуем методы вроде поиска бессознательных семантических структур или необычных выражений. Окрыленный успехом, Фостер взялся за дело об убийстве Джона Беннета Рэмзи и даже установил личность предполагаемого преступника – только затем, чтобы узнать, что полиция уже сняла с него подозрения... После теракта 11 сентября 2001 года Фостер ошибочно обвинил Стивена Хэтфилла – специалиста в области биологического оружия – в том, что он рассылал по стране письма с сибирской язвой. Обвинение разрушило карьеру Хэтфилла и вылилось в иск, который стороны уладили вне зала суда. Затем Фостер приписал сочиненный в 1612 году стих сомнительного происхождения Шекспиру и был вынужден забрать это «экспертное заключение» обратно, когда другой ученый обратил внимание на неточности в анализе. В конечном итоге Фостер заперся в университетских стенах в Погкипси, но его пример заставил насторожиться многих судебных лингвистов. Сейчас, когда работа Леонарда возвращает судебную лингвистику в мир определения авторства, некоторые из них встревожены. Рональд Баттерс, лингвист Университета Дьюка, эксперт на суде над Колманом, опротестовал каждое заключение в показаниях Леонарда, присваивая им ярлык «лингвистически бессмысленное». Баттерс утверждал, что, хотя некоторые лингвистические странности, вроде сокращения U и путаницы с апострофами, в текстах ярко выражены, приведенных примеров недостаточно для статитстически оправданных выводов. Более того, как мне объяснил Баттерс, сравнивать разные жанры даже в исполнении одного и того же автора иногда весьма затруднительно. По его мнению, сопоставление рутинного электронного письма с нарисованными ругательствами настолько же уместно, как сравнение прозы в страховых бланках Уоллеса Стивенса с ритмом его же поэмы «Воскресное утро». «По-настоящему плохие лингвистические показания – это когда ты идешь в зал суда и заявляешь о своей уверенности в том, что сидящий перед тобой человек написал вот это и вот это, и вся уверенность проистекает от сравнения яблок с апельсинами», – заявил он. Леонард, в свою очередь, обратил внимание, что никому никакого авторства не приписывал, а просто представил суду присяжных сравнительные улики. «Баттерс, – отозвался он о коллеге, – является специалистом в делах по торговым маркам, и я не очень уверен в его опыте насчет вопросов авторства, а это два очень разных направления лингвистики». Находясь на трибуне, Баттерс признался, что не читал целиком отчет Леонарда, и сомнение у него вызывают в первую очередь методы последнего и их предполагаемая польза в установлении личности автора. «Судебная лингвистика еще не доросла до того, чтобы мы могли по-взрослому обсуждать данные вопросы», – прокомментировал он. С ним согласна и Кэрол Часки, директор Института лингвистических доказательств и президент Alias Technology, что в Джорджтауне, штат Делавер. Часки работала над доведением до совершенства компьютерного алгоритма, который обнаруживает в тексте скрытые синтасические закономерности. По ее словам, когда имеющихся лингвистических данных достаточно для работы, она может запустить программу и получить точные лингвистические выводы. В ее задачу входит разработка универсального «имеющего юридическую силу инструмента», к которому полиция, гражданские следователи и лингвисты могли бы обратиться при даче показаний в особо важных делах вроде убийств при отягчающих обстоятельствах. «Настоящие инструменты должны быть настолько надежными, чтобы их можно было настроить и передать в другие руки для пользования», – говорит она. Часки предвидит времена, когда «лаборанты» в судебной лингвистике смогут делать то же, что сейчас делают другие лаборанты с ДНК: «Они учатся работать с программой или пропускают блот Саузерна – стандартный тест ДНК – через электрофорез, и вот они – результаты». По мнению Часки, слова могут вывести на след автора, но для этой работы лучше использовать жесткий количественный компьютеризированный подход, а не качественный метод, применяемый необъективными учеными. Она верит, что судебная лингвистика не должна ограничиваться несколькими высоко ценимыми экспертами, допущенными судом к показаниям. Безрассудство «академика» и «бывшего копа», предупредила меня Часки, не приведет ни к чему хорошему, так как их подход чреват ошибками. Мир судебной лингвистики еще мал, а потому очевидно, что она имела в виду Леонарда и Фицджеральда.

Леонард же заметил, что от компьютеризированного подхода Часки его «клонит в сон». К тому же его методы и находки доступны всем желающим, а вот ее алгоритм является пресловутым «черным ящиком». Он не верит в то, что компьютер в состоянии утолить потребность в человеческой интерпретации. «Даже алгоритмам нужен программист-человек», – прокомментировал он, попутно высказав мнение, что любой хороший лингвист должен будет руководствоваться как количественным, так и качественным анализом. «Из изученного нами понятно, что язык – очень человеческая форма общения. Чтобы разобраться в нем, ты должен обладать человеческим интеллектом, человеческой способностью к логическим выводам и человеческими энциклопедическими познаниями о мире. В конечном итоге все научные открытия зависят от интерпретации человека». Компьютеры могут обрабатывать сколько угодно слов, но об их значении судят именно люди.

Шуй признался, что он тоже поначалу сомневался в возможности установления авторства. «Я так считал до того, как Роб Леонард взялся за работу, – рассказал он. – Роб придумал подход с конкурирующими гипотезами». Подобно тому, как лаборанты ДНК выдают только статистическую вероятность совпадения ДНК убийцы и ДНК с оружия на месте преступления, Леонард предлагает несколько взаимоисключающих гипотез и представляет улики в их свете. В суде над Колманом он не заявил, что тот является автором красных граффити и электронных писем с угрозами – он дал показания, что использованный там язык «совпадает» с колмановской манерой письма. «Я не знаю ни одного судебного лингвиста, который взялся бы найти для вас ответ, – продолжил Шуй. – Нашей задачей является анализ данных и передача его тому, кто эти факты рассматривает, кто должен их взвесить и вынести окончательное решение относительно невиновности или вины. Мы не заходим настолько далеко, да и не должны, впрочем». Шуй также указал, что именно Леонард возражал против сравнения не связанных друг с другом документов, предлагая ввести защиту, назвав ее фильтром «общности применения». Например, сокращения Колмана не имели бы никакого значения, находись они в смс-сообщениях, но в электронных письмах они являются источником характерных данных.

В другом деле прокурор, опираясь на характерные ошибки и написание отдельных слов, связал имя заключенного Джарвиса Мастерса с запиской, которая в итоге привела к убийству одного из охранников. Но в своих исследованиях Леонард выяснил, что банда Мастерса – «Семья черных партизан» – приучала членов копировать тексты от руки, и определил, что странности в написании Мастерса присущи всем членам банды. «Таким образом, когда мы изучаем подборку обычных документов других членов СЧП, – рассказал Леонард, – то обнаруживаем детали и ошибки, которые образованным людям, вроде представителей обвинения, могут показаться случайными, чрезвычайно идиосинкразическими особенностями, но на самом деле они являются системными для всего сообщества СЧП».

 Определенным образом мы ежедневно интуитивно извлекаем значение из лингвистических данных. Профессионалы делают то же самое, просто обладают более совершенными инструментами и обостренным чувством того, с какой легкостью значение может быть неверно истолковано. Testipro – одна из судебно-лингвистических фирм – в онлайновой рекламе пишет, что эта область «лежит в основе всей правовой системы. И судья, и присяжные используют неформальную и бессознательную СЛ (судебную лингвистику) каждый раз, когда рассматривают высказывания свидетеля или письменные показания». Эта область языкознания обречена процветать благодаря множеству того, что Шуй называет «данными». Наше увлечение личными средствами информации – электронными письмами, смс, голосовой почтой, твитами – создало целую лавину небрежного языка, оставляющую четкий след, и лингвисты все уверенней идут по этому следу.

Шуй убежден, что судебная медицина в состоянии сделать для раскрытия так называемых языковых преступлений – а именно: взяточничества, шантажа и вымогательства – ничуть не меньше, чем анализ ДНК в свое время сделал для раскрытия преступлений с применением насилия. Она в состоянии послужить противовесом методам старой школы – например, опознанию подозреваемых и незапротоколированным полицейским допросам – на которые до сих пор сильно уповают, невзирая на их серьезные недостатки. «Я вовсе не утверждаю, что у нас тут что-то сравнимое по размаху с ДНК, – признается он. – Но это гораздо лучше тех безумных схем, которым учат полицейских».

Леонард предоставил отрезвляющую статистику: 80% людей, впоследствии оправданных на основе анализа ДНК, заведомо ложно признавались в совершенных преступлениях. «Когда я только-только начинал, то считал, будто при наличии свидетеля или признания дело можно считать закрытым – обвиняемый абсолютно, стопроцентно виноват. Но на самом деле эти два вида улик являются наименее надежными». Он припомнил множество дел, где письменное признание оказывалось вовсе не признанием. «Люди воспринимают язык согласно схемам, ведущим к правде ничуть не чаще, чем к заблуждению». Следователи, пытающиеся извлечь улики из признаний, в каком-то смысле тоже являются лингвистами, правда, плохо подготовленными.

 Несколько недель назад Леонард закончил давать показания на повторном суде над Брайаном Хуммертом – жителем Пенсильвании, обвиняемым в удушении собственной жены. Как только его стали подозревать, полиция получила написанные от руки письма, где говорилось, что убийство совершил не Хуммерт, а серийный убийца. Лингвистическая экспертиза вновь помогла расследованию. Записки одновременно были похожи и на те, что преследователь писал до убийства, и на стиль Хуммерта. Леонард в роли приглашенного эксперта дал показания относительно стилистики обвиняемого, указав на редко встречающееся использование «иронических повторений» в конструкциях вроде «Она пыталась сломать наши отношения, так что я сломал ей шею». Еще во всех письмах прослеживалась лингвистическая привычка, которую Леонард, по его признанию, больше нигде не нашел: тенденция использовать сокращения в только отрицательных утверждениях (I can’t вместо I can not), но не в положительных (I am вместо I’m). Суд присяжных отсутствовал сорок пять минут и вынес вердикт о виновности Хуммерта.