Бар живых и мертвых

Бар при нашем доме в Люксембурге был безликой, мрачной дырой с ничего не выражающим названием Madison. Нет, там не было ничего американского, бар принадлежал итальянцу из Калабрии, который нередко, накурившись травы, выходил к посетителям показывать буклеты своей родины. Название наверняка придумал тот, кто ему это место продал. Оно совершенно не вписывалось в фешенебельный район Бель-Эр, где по улицам разгуливают старички в золотых очках и каждый второй ездит на «порше». Бар был чем-то вроде упавшего с другой планеты напоминания об одиночестве и иллюзорном утешении на один вечер в кругу друзей.

Madison, да – я всегда считала, что настоящий бар должен быть безликим и носить скромное название. Будь у меня бар, я бы назвала его «Бар». На сцене распивочной блистать должны посетители, а не дизайнерские изыски или модные бармены, название бара не должно отвращать от его единственного предназначения – служить гостям. Бар – это фон, а фон не должен мешать, в идеале фон исчезает.

И это было как раз такое место. Интерьер никакой – пара темных, изрядно послуживших столиков, стулья, по мере надобности сдвигаемые и тем самым образующие любые сообщества. Узкая барная стойка, за которой обычно работали девицы в суперкоротких платьях, причем работали очень недолго. В единственном туалете рядом с рулоном бумаги красовался уникальный артефакт своего времени – привинченная к стене пепельница; нигде более видеть такую не доводилось. Сиди на горшке и кури – что я и делала, ибо дело было в те времена, когда бары еще не придушил дурацкий запрет на курение.

В бар Madison ходили одни и те же люди: подобно ночным мотылькам, кружащим вокруг лампы, по пути между работой и домом они вновь и вновь сворачивали с сияющих улиц с безупречными виллами в это темное место и никак не могли из него вырваться. К их числу принадлежали и мы. Куда бы мы ни направлялись – в хороший ресторан, центральный бар или особый район развлечений Клаузен, непременно обнаруживалось, что вечер мы заканчиваем здесь, у бурой стойки Madison, потягивая ром Diplomático Reserva Exclusiva и обсуждая все то же самое. Каждый раз, завернув в новое стильное и симпатичное место, мы решали, что «теперь-то уж точно будем ходить сюда, а не в ту дыру», но вскоре опять сидели в Madison за «нашим» столиком и трепались с калабрийцем. Он рассказывал, как однажды заработает денег и вернется на родину; мы, понятное дело, знали, что хозяин бара и сам в это не верит – вернуться на родину из Madison невозможно, – но проявляли тот же восторг и энтузиазм, что и он.

Время от времени сюда забредали и знаменитости – например, лидер местной партии социалистов, впрочем, он-то как раз бывал тут часто. Однажды незадолго до нас здесь вроде бы видели Жан-Луи Трентиньяна: каким-то образом заплутав в Люксембурге, актер надумал пропустить стаканчик в этом районе. Заглядывали бизнесмены, тайные любовники и молодежь, но такого рода публика тут не задерживалась. Madison был баром для одиноких. Как зверь за километры чует пищу, так и одиночки чувствовали это место и неотвратимо попадали сюда, создавая недолгие и странные компании, вне реальности бара не имевшие ни места, ни пространства, но здесь существовавшие совершенно естественно и логично. Одной из таких компаний была четверка, образовавшаяся при нас. В нее входили баск, валлиец, Никита и Стив.

Баска звали Витор (именно так, без «к»), у него были кривые зубы, и он так шепелявил, что из всего сказанного им я так и не поняла ни слова. Но беседовать это не мешало. Народ в баре поговаривал, что баск занимается финансами, правда, никто не знал, какими и где, и никто никогда не видел, чтобы он работал. Возможно, он об этом рассказывал, но ведь никто ничего не мог понять. Баск всегда был в прекрасном настроении и заказывал друзьям выпивку – как-никак финансисты могут себе это позволить. Валлиец был неопределенного возраста вдовцом с изжелта-седыми прямыми волосами, всегда в джинсах и джемпере. По этическим соображениям назовем его Диланом. Его особенность была в том, что он умер. После смерти жены не сумев уже вписаться ни в жизнь, ни в работу, ни в общество, Дилан отмел все эти радости, сохранив единственное, что оставалось, – бар. При взгляде на его лицо это определялось безошибочно, хотя какая разница: Дилан все равно был мертв. Никита была объективно красивой женщиной с длинными ногами и волнистыми золотистыми волосами, чем-то напоминала знаменитую шпионку, за что и получила свое прозвище. Если бы только не абсолютное пренебрежение своей внешностью и этакий туман в глазах, говоривший, что по каким-то обстоятельствам Никита пересекла уже тот же рубеж, что и Дилан. Некоторые делают это, но не ложатся в могилы, а продолжают разгуливать по улицам, правда, недалеко – по большей части до такого рода баров. Но кто знает, как лучше? Стив, последний из четверки, был самым адекватным и нормальным в этой компании, потому-то он мне и не запомнился ничем: помню лишь, что однажды, когда калабриец устроил импровизированную дискотеку, мы танцевали в полуметровом проходе между столиками под Depeche Mode. И то, что он, невзирая на свою кажущуюся нормальность, все же проводил каждый вечер в кругу четверки.

Вот так мы и коротали свои дни – живые и мертвые. Живые и радостные, как Витор, заказывали мертвым напитки в благодарность за то, что последние дают им эксклюзивную возможность увидеть смерть так близко. Мертвые, взяв в руки стаканы, тоже радовались – в конце концов, это было приятно даже им. Бунюэль как-то сравнил солнечный луч, блеснувший в коктейле Dry Martini, со Святым Духом, сошедшим на Деву Марию. В баре Madison никакого солнечного света не было, тут всех осеняла божественная тьма.

И вот однажды в бар пришел Ремонт. Сначала в туалет: первой, разумеется, убрали пепельницу, а вместо одного общего удобства установили два, для каждого пола свое, по справедливости. Пришлось принести в жертву несколько столиков. Вроде бы ерунда, но с этого все и началось. Потом перекрасили зал. Поставили новые стулья. Затем по субботам стал захаживать диджей, и в баре снова появилась молодежь. Молодежь и мертвецы? Нет, нет и нет, но было уже поздно. Бар агонизировал, не в силах понять, чем ему полагается быть. Рано или поздно это случается почти с каждым баром, даже самым лучшим. Старые столы убрали, вместо них поставили новые – белые и громадные, за которыми одиночки уже не могли видеть друг друга, и божественная тьма больше не сгущалась. Ввели меню. (Кто станет есть, когда уже умер?) И, самое жуткое, убрали калабрийца – вернее, он как бы сам себя стер, продав бар, хоть и оставшись в нем в мистическом статусе исполнительного директора. Ну да, ведь от Madison не спастись никому.

Мысль, конечно, была благородной – вместо живых призраков привлечь публику получше, поденежнее и посолиднее. Но хорошая, красивая и порядочная публика чуяла, что белые скатерти ненастоящие, а душистые туалеты всего лишь прикрывают гримасу смерти, и обходила это место стороной. Мы тоже перестали пить Diplomático (чем обычно обманывали себя, каждый раз заворачивая на улочку с Madison и пытаясь себе внушить, что ходим сюда лишь ради хорошего и дешевого рома) и стали ходить в бассейн. Незаметно, но необратимо наступила другая эпоха. Четверка, правда, упорно этому сопротивлялась; несколько раз всех их видели в месте подальше, но все еще в нашем районе, в Bugatti – близком по жанру притоне, где этот крошечный островок людей еще мог спастись. Витор, как обычно, говорил на своем непонятном языке, умершие пили, а Стив им ассистировал. Потом пару раз довелось видеть только Дилана, Никиту и Стива. Потом последний отпал. Затем какое-то время на глаза попадались Дилан и Никита – мертвые оказались самыми упрямыми – и в конце концов только Дилан. Самый мертвый из всех оставался последним осколком пропавшего бара, когда весь остальной город менялся и скользил навстречу будущему.