Некоторые замечания к вопросу о типологии блева

Необходимо признать, что большая часть населения блюет с перепою банально и, следовательно, неинтересно. Ну, сложили на пол ранее съеденное – и все. На этом скудном фоне естественным образом выделяются мастера и виртуозы этого, казалось бы, скучного процесса, данные мне в ощущениях в описываемый период в описываемое время. Что понятно: основная часть персонажей – обладатели некрепких еще желудков. Потом-то все заматерели и блевать по пьяни бросили. Так что речь пойдет о романтике.

Очень нестандартно выглядел обблевавшийся студент карел Штыков. Водку он предпочитал запивать кефиром, а последние дозы принимал, сидя на полу. Потом он засыпал, и через некоторое время из него все спокойно, без спазмов и драматизма, выливалось. Штыков продолжал спать. Друзья называли эту инсталляцию «Белое безмолвие».

Интеллигентный бурят Цырен Базыр Бадмажа­пов по кличке Базар-вокзал или Караван-сарай, даже трусы стиравший под собственное пение из «Аиды», маленький, целиком помещавшийся на подушке и редко пьющий, блевал деликатно, необильно и коротко. Из него вдруг неожиданно выпадал на пол шматок хорошо переваренной массы размером с небольшой пятак. Продолжения не следовало.

Верхом корректности был блев искусствоведа, представителя литовского культурного возрождения Видаса Мисявичуса. Он после Нового года, почувствовав позыв, наблевал в плотный шерстяной прибалтийский носок и закрутил его для лучшей сохранности содержимого. Потом – во второй.

Ведущий теперь сотрудник отдела древнерусской живописи Третьяковской галереи Левон Нерсесян блевал просто, по-человечески, на пол. Ничего интересного. Но поскольку происходило это в моей комнате, то я нарек его с тех пор Блевон, или попросту Блева. Что и интересно.

Не очень интересно блевал и друг мой на сайте, ныне философ Вадим Филатов*. Он образовал подле своей кровати обширную лужу и продолжал спать. А чего – ему же теперь хорошо. Вот дальше было интересно. Пришел его сосед, поляк из Литвы Ерусланов по кличке пан Ярузельский**. Ярузельский в таких условиях ночевать отказался, разбудил Филыча и потребовал привести все в состояние. Сказал, что придет через полчаса и чтобы все было в положении. Полчаса Ярузельский провел за безрезультатным, ибо был недалек, соблазнением одной своей сокурсницы. Придя домой, он увидел ужасное – Филыч на абсолютно прямых ногах размазывал свой блев его, Ярузельского, рубашкой***. Ярузельский пизданул от всего своего горя Филыча ногой по сраке. Худой Филыч упал, как лист фанеры, не сгибая ног, в недотертый блев.

Интересно и размашисто блевал Костя Акинша, теперешний редактор ARTnews. Костя всегда испытывал неистребимую тягу к иностранцам, особенно к финнам – их было у нас до жопы****. Как-то Костя нажрался в недалеком, в смысле – рядом, ресторане «Гавана». Ночь провел по месту временной прописки. Проснувшись, он об­наружил морду свою слегка слипшейся. «Отпиз­дили», – подумал Костя и еще раз ею пошевелил. Морда не болела. Это заставило Костю задуматься о природе слипшести морды: если это не кровь, то что? Размышления привели Костю к осмотру окрестностей. На плече у себя он обнаружил фасолину. Костя ее внимательно рассмотрел и стал в задумчивости кушать. И тут ее вкус напомнил ему вкус той фасоли, которую он ел вчера в кабаке. Природа слипшейся морды прояснилась. Еще известен Акиншин блев в гостях у финского посла на праздновании Нового года. Когда Косте приспичило, он рванул в прихожую, где были двери в сортир. Но не донес. В прихожей в это время раздевались очередные финские гости. Суоми-дама снимала сапог, переодеваясь в туфли. Костя вырвал из ее руки сапог и сделал туда все, что он хотел сделать в туалете.

Самым же запомнившимся мне блевом на площадке ДСВ МГУ – да, пожалуй, и во всей ее фланкирующей моей оставшейся такой квадратной жизни – был блев Кеши.

Кеша был практически непьющим скульптором из Абрамцевского художественного училища. Его привез ко мне Замлинский*****. У нас был очередной еврейский праздник. На них обычно собирались человек 10–20. Основной этнический состав – славянско-тюркский. Мы с Замлинским как-то посчитали еврейскую долю в празднике. Вышло – 3,75 еврея.

Так вот. Кеша – непьющий. А у нас – водка. Он уже со второй дозы начал щупать мой череп и говорить, что меня надо лепить. После четвертой дозы Кеша впал в блев.

Как он блевал! Он блевал непрерывно, долго, с мощным ревом, отдаваясь процессу весь. В его блеве слышались полная безнадежность бытия, разочарование в прогрессе, скорбь по этому поводу и легко намеченная партия тоски по лучшей жизни, без еврейских праздников.

Приходили люди с разных этажей и спрашивали: «Кругликов, у тебя тут что происходит?» «Так Кеша же», – отвечал за меня полуголый распаренный Замлинский, заходивший ебнуть водки из душа, где он залил в ножной ванне скорчившегося Кешу и периодически мял его, как белье. Когда Замлинский отлучался, Кеша выныривал и, свесившись через бортик, выдавал свежую порцию сведений о своем отношении к мирозданию.

На следующий день мы с Замлинским играли в преферанс, общались со знакомыми, ходили кушать в столовую. Кеша пил чай, спал, немножко блевал, снова пил чай, снова спал, снова блевал. Вечером, одевшись, чтобы ехать домой, он грустно посмотрел на Москву с высоты 15-го этажа и выдал фразу, которую я записал в свой золотой фонд: «До чего ж все-таки вынослив человек». И медленно вышел.

Я понимаю, что вы изо всех сил хотите задать мне вопрос: «А ты, ты, Вадичка, как блевал ты? Расскажи, нам ведь очень интересно». Охотно расскажу.

Блевал я редко и давно. Самым запомнившимся мне личным блевом был блев в 1977 году, когда я работал, не поступив с первой попытки в МГУ, на Ялтинской киностудии. Тогда я после работы выпил без ничего бутылку водки – в юности это не шокировало организм – и ходил по крыше второй школы, где происходила дискотека. Всю остальную ночь я блевал желудочным соком – больше-то было нечем – в окно. На работе я блевал на волейбольной площадке, где была курилка. Когда я в очередной раз шел туда блевать, я зацепился веком за свешивающуюся ветвь ежевики. Голова моя остановилась, а ноги продолжали идти, уже по окружности в воздухе. Потеряв последнюю опору в мире, я ебнулся на сраку. «Пить – вредно», – подумал я тогда, проверяя пальцем поквоцанное природой веко. Так с тех пор и живу.

* Если уж зашла речь. Однажды, только придя на этот курс после изгнания и армии, я наблюдал, как Филыча часа в три дня седьмого ноября, совершенно нулевого, несли домой два его друга, негры Адиса и Идриса. «Апартеид», – подумал я тогда. А когда я выпивал со своим бывшим приятелем Черноусовым, ко мне пришел Адиса за клеем. Мы его усадили пить, и сильно уже пьяный Черноусов, напрягшись, дал ему новое имя – Адис-Абеба.

** Прославился знаменитой фразой, сказанной про хутор своих дедушек/бабушек: «Там утки – я ебу, они несутся!»

*** Это были еще не все неудачи Ярузельского в тот вечер. Чуть позже на его импортных подтяжках вешался другой его сосед, имени которого я не назову. Суицид не удался, но подтяжки были приведены в негодность.

**** Был такой Пекка Форстедт, финский экзистенциалист. Он чего-то такое готовился защищать по Достоевскому. Выглядел как большой, толстый, бородатый человек с тонким голосом. Таким и был. Акинша с ним как-то весь день пил и уверяет, что тот выпил восемь бутылок водки. Верю. У меня Пекка постепенно съел трехлитровую банку засахарившегося меда – любил им закусывать. Приходил и спрашивал: «Любимое есть?» А как-то зимой прорвало горячую трубу на перекрестке пр. Вернадского и ул. Кравченко, рядом с общагой. Перекресток стал стремительно заполняться горячей водой. Пекка, стоя посреди всего этого в ботиночках на быстро тающем сугробе, задумчиво ходил по нему и вопрошал: «Как мне решить этот проблем?..» В конце концов решил просто, по-атеистически-экзистенциалистски: пошел вброд.

***** История наших с ним взаимоотношений, состоящих в обмене лозунгами «Замлинский – козел» и «Кругликов – козел», описана мной в отдельной колонке для «Новой газеты».