Размышления о том, как я сменила пол

Прошло немало времени с тех пор, как в возрасте пятидесяти трех лет я стала женщиной. Через двадцать с лишним лет я уже вообще старушка, которой иной раз приходится ходить с забавной складной тростью, потому что вместо тазобедренных суставов у нее два протеза. У этой старушки лофт в центре Чикаго и целый набор удовольствий: личная библиотека на восемь тысяч томов, собаки, родные, друзья, разбросанные по всему миру от Чили до Китая, епископальная церковь через дорогу, обеды в клубе неподалеку от Чикагского института искусств, а главное – преподавание и публикации: она профессор. Или, как очаровательно выражаются итальянцы, una professoressa. Ах, это -essa! Старушка эта уже не преподает, но все еще что-то пописывает, так что в 73 года, через двадцать лет после смены пола, профессор она emerita. А не emeritus, понимаете ли.

Но «на самом деле» пол сменить, конечно же, нельзя, так ведь? Это «на самом деле» возникает всякий раз, когда гневный мужчина-консерватор или злая феминистка-эссенциалистка оставляет запись в блоге, пишет редакционную статью или колонку. С биологической точки зрения эти злыдни правы. Поэтому собственная злоба кажется им здравым смыслом. У меня в теле каждая клетка кричит: «XY, XY, XY!» Только бы они замолчали, эти паршивые хромосомы. Когда-нибудь в сказочном будущем мы сможем превращать XY в XX. Но сейчас не умеем.

Важнее то, что у человека, сменившего пол в возрасте пятидесяти трех лет, как я в 1995 году, никогда не будет опыта женщины, сразу родившейся девочкой. У нее просто не может быть хороших и плохих впечатлений от детства, материнства и так далее. Жизненную историю никакой наукой не изменишь. То же относится и к тем, кто родился женщиной и, наоборот, переходит в мужчину, – последние цифры, кстати, свидетельствуют, что потребность в этом испытывают столь же часто, как и в переходе от мужского пола к женскому. Например, сын певицы и актрисы Шер. Но в какую бы сторону пол ни меняли, случается это не так часто: примерно у одного человека из четырехсот. Смена пола – вещь куда более редкая, чем, например, гомосексуальность, с которой ее постоянно путают. Но все же более частая, чем думали психиатры в темные 60-е: тогда они упорно придерживались бредовой оценки – один на двадцать тысяч. И что в итоге? Скорее всего, даже вы лично знакомы с трансчеловеком до или после перехода. Когда я в первый раз пришла в свою крошечную прогрессивную епископальную церковь в Чикаго, там был человек, который совершал переход в другую сторону, из женщины в мужчину, а через несколько лет был еще один.

Извините, я увлеклась статистикой. Историк экономики, полагающий, что многие, если не все, научные вопросы сводятся к «сколько-сколько?», к этому особенно склонен. Но даже если отставить все эти расчеты, у девочки жизнь другая, чем у мальчика, а у меня было нормальное детство и, кроме того, то преимущество, что в столь мачистской области, как экономика, первую половину своей карьеры я была мужчиной. Вопрос о том, кто ты, – качественный, а не количественный. Что ты за человек? Как ты живешь? В какой ты команде? В конце 1995 года я решила сменить команду.

Не хотелось бы, чтобы это звучало излишне эссенциалистски. При всех различиях гендеры во многом совпадают. Все мы люди, все американцы, все выходцы из Бостона. У меня много общего с теми, кто, как и я, родился в США в белой семье среднего достатка в 1942 году, вне зависимости от гендера. Тем и приятны встречи выпускников школы или колледжа – возобновлением отношений старых друзей, у которых в прошлом так много общего. Моя мать, родившаяся в 1920 году, говорит, что предпочитает проводить время с теми, кто танцевал в сороковые годы под оркестр Гарри Джеймса.

В моих мемуарах «Пересечение» отчет о трех безумных годах перехода, с 1995 по 1997-й, заканчивается 1998 годом. С тех пор моя женская жизнь была жизнью преподавателя, автора… и дочери, сестры, подруги. В свободной стране такое возможно вопреки этим мерзким хромосомам и опыту прошлой жизни. И слава богу. Не соверши я переход, сейчас я превратилась бы в жутко несчастного старикашку, который с завистью следит за гендерными передачами Опры (в 2000 году Дейдра участвовала в одной из них), смотрит трогательный, но глубокий фильм «Транс-Америка» (2005) и наблюдает, как с новой силой загорается после каминг-аута слава Кейтлин Дженнер¹.

*  *  *

Какие тогда вопросы 21 год спустя?

– Примирились ли с этим моя жена и дети?

– Нет.

Если вы из гневных, вы скажете: «Так тебе и надо. По отношению к своей жене ты совершила жуткий, эгоистичный поступок. И дети твои правильно сделали, что встали на ее сторону. Тем лучше для них». Вы не первые, кто мне такое сказал, и наверняка не единственные, кто так подумал. Семья моей жены, судя по всему, до сих пор так думает, даже спустя двадцать лет. Но я не понимаю, что имеется в виду под «эгоизмом». Гневные комментаторы, должно быть, думают, что я совершила переход ради удовольствия, а не для того, чтобы быть счастливой. А есть ли разница? Над этим, я полагаю, стоит задуматься.

Еще гневные скажут: «Это обман, ты хотела быть женщиной, будучи женатой на женщине. Ты лгала». Нет, не лгала. Это была любовь всей моей жизни, я любила ее совершенно нормально и искренне, была ей верна и подавляла другое свое желание – стать женщиной. Люди всегда так делают. Человек – существо сложное. Думать, что сущность человека проста и неизменна – заблуждение романтизма.

Моя жена довольно быстро вышла замуж. Теперь она живет с новым мужем и по-прежнему с удовольствием занимается сквэр-дансом, которым мы увлеклись в последние пять лет нашего счастливого, пусть временами и неспокойного тридцатилетнего брака. Да хранит их Бог. С тех пор она со мной не разговаривает. Осенью 1995 года, когда я впервые осознала необходимость перехода, я возложила на жену – глупо, по-мужски – обязанность рассказать об этом нашим детям: взрослому сыну и дочке-первокурснице. «Эмоции – женское дело», – вероятно, подумал Дональд, хотя я не помню, чтобы он вообще думал. Я должна была сама пойти к детям – в обличии Дональда. Не то чтобы гендер – это теорема, которую можно раз и навсегда «объяснить»: щелк, и доказано. Гендер – это история, и в октябре 1995 года мы были в середине первого акта. И все же пренебрежение к детям, вызванное смятением и погруженностью в себя, было страшной ошибкой. Моя дочь по-прежнему живет на Среднем Западе, она замужем, у нее есть ребенок. В «Пересечении» я рассказывала, как годом позже, когда она еще была студенткой, я единственный раз с ней виделась, на ранней стадии своего перехода: рыдающий отец в платье, который просто хочет, чтобы его обняли. Моя подруга Пэтти советовала не встречаться с дочерью, что было очень мудро с ее стороны. Потом я время от времени ей писала – понапрасну, а много лет спустя помогла ей материально. Ее единственное письмо гласило: «Спасибо за деньги. Я по-прежнему не хочу иметь с тобой ничего общего».

Почему, любимая, почему? В моей любви к твоей матери на протяжении тридцати лет не было никакой фальши. Тебя я любила абсолютно и безусловно. Люблю и сейчас. Зачем отталкивать любовь обеими руками? Хотя когда я рассказываю свою печальную историю подругам, они сочувствуют, а потом делятся своими семейными историями – как дядя Джордж сто лет назад на День благодарения сказал тете Джейн какую-то грубость и с тех пор они не разговаривают. Похоже, такое случается сплошь и рядом. Экономист отметил бы, что любовь – ресурс дефицитный. Шансы ее найти не безграничны. Лучше их не упускать. Эффективность. Что ж…

Сын живет недалеко от меня. Он тоже со мной не разговаривает. Никому из семьи моей жены, включая двоюродных сестер и братьев, не разрешается общаться с кем-либо из моей семьи, включая двоюродных сестер и братьев. Как мой сын добивается исполнения этого эмбарго? Угрозами? Не знаю. Отец его жены, профессор права, которого я однажды убедила встретить меня в аэропорту О’Хара, отказался мне помочь снять этот запрет, потому что боится потерять дочь. Потерять из-за чего? Уж точно не из любви и терпимости к тому, что люди меняются. Гхм.

В 2000 году я получила работу в Иллинойском университете, переехала из любимого Айова-Сити в Чикаго и решила поселиться в центре. Выяснилось, что один из моих соседей – тоже известный либертарианец, с пафосом писавший о свободе человека. Правда, они с женой, как я заметила, отнеслись ко мне с какой-то отчужденностью. Странно. Говорили, каждый месяц он устраивает прием для поборников свободного рынка. Ну отлично. Как раз для меня, подумала я. Но записка с вопросом, нельзя ли прийти и мне, осталась без ответа. Гхм. Ну и ладно. У меня и так много дел.

Чуть позже узнаю – еще от одного экономиста-либертарианца, – что мой сын был на той самой вечеринке, зная при этом, что я живу чуть дальше по коридору. Боже. Мой епископальный бог похлопал меня по плечу, чувствительно так похлопал. Он шел по тому же коридору. Во мне затеплилась надежда. Ура! Конечно же, сосед, с которым я даже не знакома, поможет мне вернуть семью, детей, внуков. В конце концов, он же верит в свободу. Правда, сын не решился постучаться ко мне в дверь, хоть и был рядом. Но как тут не надеяться. Я оставила обернутый в бумагу экземпляр «Пересечения» на соседском пороге.

На следующее утро открываю дверь, чтобы забрать газету. На коврике лежит мой так и не распечатанный пакет, на нем нацарапано: «Мы не хотим иметь с вами ничего общего». У меня перехватило дыхание. Даже плакать сил не было. Надежда ушла столь же быстро и неожиданно, как и пришла. Я подумала: так вот почему жена соседа настолько смутилась, что даже не дала детям взять у меня конфеты на прошлый Хэллоуин. Нельзя даже порадовать пожилую соседку. Так называемую соседку. Вот такая свобода. Может, мой сын заявил им, что я был жутким отцом или что-нибудь в этом роде. Не знаю. Лет через десять они хотя бы стали проявлять дежурную вежливость, когда мы сталкивались в лифте, и однажды я оставила им записку с приглашением отобедать в моем клубе. Ответная записка: «Нет, мы дружим с вашим сыном». И что?

Я никогда не видела детей своего сына, а они уже старшеклассники или даже студенты, никогда не видела ребенка своей дочери, который только пошел в школу. Запрет встречаться с детьми и внуками был как нож в спину – воткнули, а потом еще и провернули. Сначала я посылала внукам подарки на Рождество, но через некоторое время перестала. Не странно ли так много думать о детях, которых я даже никогда не видела? Голос крови так просто не заглушить – в этом, наверное, дело.

Со временем боль утихла, но меня тревожит, как много потеряли мои дети, а теперь и их дети. Из меня вышел бы хороший отец, тетя – пусть называют как хотят – и уж точно бабушка, живущая по соседству или приезжающая из другого штата. Чем больше вокруг детей взрослых, тем для них лучше: больше наглядных примеров того, как жить и любить. Может, мои дети думают, что это заразно. У меня есть подруга-лесбиянка, которой именно под этим предлогом запретили общаться с любимыми племянниками. Никаких квиров тут не будет. Я думала, что в либеральном Айова-Сити мои дети вырастут либералами. Или даже либертарианцами.

Насколько я могу судить, не общаясь с ними, у моих детей, слава богу, все хорошо. Они счастливы, довольны работой и ответственно относятся к детям. То есть мне, наверное, не стоит ныть. Но есть еще вот какая история. У меня появилась привычка время от времени – совсем не так часто – проезжать на машине мимо дома своего сына. Не поймите меня неправильно, я за ним не следила – просто раз шесть за пятнадцать лет проехала мимо, притормозила, окинула печальным взглядом их симпатичный домик на обсаженной деревьями улице (район недавно джентрифицировали) и в горе своем поехала дальше. Один раз мне довелось увидеть его тень на занавесках в окне второго этажа. Боже, мой сын, мой сын, мой первенец.

Так получилось, что единственный автосервис, который взялся обслуживать мою машину – милый канареечно-желтый «Смарт» с черной гоночной полосой, – находился в шести кварталах от дома моего сына. Как-то осенью по пути из сервиса я в таком же приливе храбрости или безрассудства, как при встрече с дочерью, остановилась у его дома и постучала. «Когда, если не сейчас», – подумала я. Прошло уже двадцать два года. Нужно просто излучать любовь и сохранять спокойствие. Ответа не последовало. Соседи сгребали во дворе листья. «Их там нет!» Ну что ж, я подожду. «Ждать придется две недели! Они сдали дом кинокомпании, которая снимает там фильм, а сами переехали в отель».

Эх! Стоило мне постучать ему в дверь, как на пороге объявился Голливуд. У моего англиканского бога извращенное чувство юмора.

*  *  *

– А как у вас с сестрой?

– Да все отлично.

На это ушло несколько лет. Когда осенью 1995 года она гонялась за мной по всей стране, пытаясь привлечь на свою сторону ничего не подозревавших судей, прокуроров и психиатров, у нее, как я сейчас понимаю, были свои проблемы. Я часто говорю в шутку, что если бы не ее безумные попытки доказать, что я не в своем уме, моя книга оказалась бы смертельно скучной: «Я решила сменить пол. Сменила. Все хорошо». (Кроме того, я часто повторяю, тоже в шутку, что в большинстве случаев я единственная из присутствующих, чью вменяемость психиатры подтвердили четыре раза. «Насколько я понимаю, каждый тут по-своему сумасшедший. Но не я!»)

В 2000 году, когда я три месяца преподавала в качестве приглашенного профессора в Калифорнийском университете в Риверсайде, недалеко от Лос-Анджелеса, ко мне обратился голливудский продюсер: он хотел сделать фильм по мотивам моей книги. Потом коллега-драматург из Иллинойского университета в Чикаго предложил написать пьесу. Вряд ли хоть один из этих проектов удалось бы воплотить. Но в любом случае в пьесе должен быть конфликт, и моя сестра его, безусловно, обеспечила.

Роль главного злодея в этой пьесе, конечно, досталась бы ей. Но стоило только схлынуть волне тщеславия, возбужденного этими предложениями, как я поняла, что с сестрой так нельзя – с маленькой нежной сестричкой: вот она в своей кроличьей шубке в 1959 году; вот уже в 60-е годы она засыпает вместе с братом под звуки фолка, которые напевает им их старший брат; вот в 80-е она уже взрослая женщина, блестящий ученый-психолог, консультирующая своего старшего брата, тоже ученого, по вопросам преподавания (такое у нас, оказывается, семейное дело). Я люблю свою сестру и своего брата. Опять, видимо, голос крови. (Мой брат-драматург принял мой переход без особых проблем – как и мой двоюродный брат Фил и множество других доброжелательных мужчин.)

Через несколько лет я ее простила. (Ее сообщнику, помогавшему ей в ту безумную осень 1995 года, я году в 1998-м написала открытку со словами прощения. Он был профессор, и я помогла ему устроиться на работу в Чикагский университет. Как-то раз, показывая другу знаменитый факультет экономики, я постучалась к нему в кабинет, но он разозлился и не стал со мной разговаривать. Люди странные: даже навредив человеку, они продолжают на него злиться.)

С сестрой мы на протяжении нескольких лет пытались наладить отношения по имейлу. Извиниться она так и не смогла, но пригласила меня на Рождество к себе в Тусон. Туда же должна была приехать из Нью-Гэмпшира наша мать, непоколебимая в своей любви к детям и желавшая только одного: чтобы ее дочери не ругались. Тем не менее чуть позже мы поругались по телефону, и сестра отменила свое приглашение. «Иди к черту, – ответила я, – я приеду, чтобы встретиться с мамой». И я приехала из своего Чикаго, когда праздник уже был в самом разгаре. Сестра тогда повела себя холодно, но учтиво, что нас обеих устраивало. На следующее утро я вышла из своей комнаты и увидела, что она моет вчерашнюю посуду. Потом я заметила, что надо было пропылесосить ковер, и, недолго думая, нашла пылесос и принялась за дело. Потом я заметила, что она смотрит на меня как-то странно. Думаю, тогда она впервые увидела во мне хоть и номинальную, но все-таки женщину. Эта женщина увидела грязный ковер и, не дожидаясь указаний, пропылесосила его.

Хотя, может, все было совсем не так. В любом случае сейчас у нас хорошие, близкие отношения. Она потеряла любимого старшего брата, но приобрела сестру, с которой близка. Парадокс. Я ей старшая сестра или на самом деле младшая? Ха-ха.

*  *  *

– Как вам с новым гендером после стольких лет?

– Прекрасно.

Многие решения оставляют после себя какие-то сожаления – просыпаешься в четыре утра и думаешь: а правильно ли я поступила? Стоило ли вступать в брак с этим человеком? (В моем случае – да.) Ту ли профессию я выбрала? (В моем случае – да.) Следовало ли Дональду остаться в его любимом Чикагском университете, откуда он ушел в 1980 году, разозлившись на то, что факультет экономики, в отличие от исторического, не торопился перевести его на должность профессора? (Сложный вопрос, но в принципе – да.) Но то, что я стала Дейдрой, не вызвало во мне ни малейшего сожаления. Ни разу. Вообще.

Все дело было в том, чтобы чувствовать себя в собственной шкуре, как говорится, а вовсе не ради удовольствия. Но и удовольствия, конечно, появились. В «Пересечении» я писала о своих подругах, некоторых из них назвала по имени, но с тех пор появились и другие.

Женщины помогают друг другу. (Мужчины тоже, но не так.) Мои подруги в церкви всегда меня поддерживали, и я поддерживала их. Один за всех, и все за одного, можно сказать. Мы слушаем друг друга, делимся опытом, ободряющее слово тут, поход в кино там. Вовремя спросить, как дела, помочь по хозяйству, если вдруг депрессия, съездить на машине на юг Индианы и сидеть там ночью у костра, перемежая молитвы с песнями. Michael, row the boat ashore, Amazing Grace².

Моя коллега-лесбиянка, тоже историк экономики, пару раз приглашала меня к себе в Эванстон на Супербоул – это, как выяснилось, большой лесбийский праздник. Нас было человек пятнадцать, но кроме меня только еще одна женщина на самом деле смотрела игру. Я заметила тактические ловушки на линии защиты и обсудила все это с одинокой футбольной фанаткой. Но даже мы с ней особого интереса не проявляли. Все принесли с собой какую-то еду, накрытую для сохранности фольгой. Большая часть вечера прошла в задушевных беседах. Отнюдь не про американский футбол. С другой стороны, вспоминаю, как незадолго до отъезда из Айова-Сити я устроила вечеринку для подруг и мы смотрели, как Америка выиграла у Китая Кубок мира по женскому футболу. Там тоже были задушевные беседы, тоже все пришли с едой, но и матч мы все же смотрели. Черт с ним, с этим спортом! Нам была важна женская дружба.

Как-то я в очередной раз поехала в Австралию с лекциями, но на этот раз в декабре. Народу приходило мало: кто пойдет на лекцию в разгар летних каникул, да еще когда у тебя в городе проходит очередной тест-матч из серии «Эшес» между командами Англии и Австралии?! Крикет – единственная страсть, доставшаяся мне в наследство от Дональда. В Аделаиде я остановилась у приятеля-экономиста, который как раз женился второй раз – на американке. Каждый день мы с ним шли смотреть крикет, а она заворачивала нам с собой обед, глядя нам вслед с таким видом, как будто нам предстояло спуститься в угольный забой. Хотя английская команда по итогам того сезона примерно туда и отправилась. В последний день за час до того, как мой друг должен был везти меня в аэропорт, она подошла ко мне и сказала: «У меня в шкафу куча одежды, которую я уже не ношу. Не хочешь примерить?» А сама-то как думаешь? Целый час мы рылись в шкафу, и я обрела несметное число новых нарядов, два деловых костюма, несколько блузок и много чего еще. Через несколько месяцев я получила их в Чикаго по почте. С тех пор я почти не покупаю одежду. Вот что такое женщины.

В ходе другой поездки в страну Оз, как называют ее сами австралийцы (от Aus-), я выступала с лекцией о гендере в Сиднейском университете, и послушать меня пришла замечательная Кейт Каммингс³. На следующий день я села в поезд, идущий вдоль побережья на север, и Кейт встретила меня на каком-то полустанке, неподалеку от которого они с подругой недавно поселились: мы хорошо пообщались. В 1995 году Кейт открыла мне, что человек умственного труда тоже Может Это Сделать – она возглавляла библиотеку в колледже. Через пару лет я остановилась в Нью-Йорке у ее дочери – та живет в маленькой квартирке на Манхэттене. Тогда я приезжала на премьеру новой постановки о кросс-дрессерах, в 1950-е годы часто выступавших на курортах. Кейт, эксперт в этой теме, рекомендовала драматурга. Мы даже ходили за кулисы поздравить актеров.

Радость. Удовольствие. Но отождествляю я себя все-таки с женщинами.

*   *   *

– А любовь у вас была?

– Нет.

– Это все ради секса?

– Нет.

– Вас это беспокоит?

– Нет.

В 2000 году, когда я переехала из Айова-Сити в Чикаго, я решила попробовать видеодейтинг. К женщинам меня физически больше не влекло. Почему бы не попробовать мужчин. Может, найдется какой-нибудь дядюшка Юп⁴. По правде говоря, после операции никакого физического сексуального влечения у меня не осталось, что нимало меня не огорчало. На самом деле это было облегчением – освободиться от этого биологического вожделения. Но мне показалось, что попробовать стоит, что это интересно, и я обратилась в респектабельную контору в центре Чикаго, где с тобой записывали видео, по которому мужчины тебя потом выбирали – как на тех омерзительных танцевальных вечеринках, которые в 1960-е годы Гарвард устраивал совместно с женским колледжем Уэллсли. Я рассказала консультантке все как есть, и она не увидела ничего плохого в том, чтобы сохранить Тайну – как минимум в этом видео.

Дальше начались свидания. Первое было с человеком, который привез меня на ужин на кадиллаке и потом весь вечер говорил (1) о своей покойной жене и (2) о своем бизнесе. Мне он не задал ни одного вопроса. Вообще ни о чем не спросил. Дорогие читательницы, не случалось ли с вами такое? Он подвез меня домой, припарковался и стал ждать, что я приглашу его к себе на… ну вы понимаете, люди все взрослые. Но я девушка старомодная: я поблагодарила его за «прекрасный вечер» и как можно быстрее убралась из его машины.

Дальше было свидание с мужчиной, который играл на скачках, и я воображала, как заведу роман с завсегдатаем ипподромов. Я бы могла. Потом был инструктор по личностному росту. Стоило нам оказаться вместе в ресторане через дорогу от моего дома, как я поняла, что не вызываю у него ни малейшей симпатии, хотя он был умный и проницательный, как и следует ожидать от человека с такой профессией. Моя проблема состояла в том, что на следующее утро я всегда писала им правду, и ни один из них не захотел встретиться снова. Тренер по личностному росту ответил на мой имейл словами: «Так вот почему ты мне не понравилась». Ну что ж, спасибо.

В конце концов я оставила свои попытки. Подруги всегда напоминают мне: женщине высокого роста, добившейся успехов в своем деле, в определенном возрасте всегда сложно кого-то найти. По сути невозможно. Мужчины – полные придурки. Даже если не брать в расчет Все Остальное. Так что в нашем полку прибыло, милочка. Я смутно надеялась, что мной заинтересуется кто-нибудь, кто Уже Знал, но нет. У меня все время кто-то жил, потому что квартира у меня большая и мне казалось, что пригласить попавшего в беду человека – долг каждого христианина (или мусульманина, или индуиста), не говоря уже о нескончаемом потоке гостей из других городов. Всегда приятно, когда в доме кто-то живет. Одинокой я себя не чувствую. Но романов не случилось.

*  *  *

Дурацких и трогательных ситуаций не счесть.

В 2018 году я выступала перед жаждавшей моего слова аудиторией, в рядах которой находился мой двоюродный брат, с лекцией о транссексуальности и… экономике, и читала я ее не где-нибудь, а в ЦРУ. Так что если русские будут угрожать трансразведчице, что расскажут обо всем ее начальству, она, я надеюсь, скажет: «Вперед, ребята!» А нет шантажа, нет и путинских подпевал.

В 1999 году на 35-й встрече выпускников Гарварда – первой, где я была уже в качестве Дейдры, – мои однокурсники тепло меня приняли. Директор какой-то крупной оптовой фирмы, который играл в школьной футбольной команде, где я была капитаном, чмокнул меня в щеку. Во время контрданса с бывшими студентками Рэдклиффа⁵ я несколько часов кряду танцевала с высоким застенчивым однокурсником, которого раньше никогда не встречала. Все было элегантно и весело, я даже вспомнила, как мы с женой танцевали сквэр-данс в Англии и Швеции. Когда все закончилось, я поблагодарила партнера, и он сказал – в порядке объяснения того, что он меня не узнал: «Я не особенно обращал внимание на женщин из Рэдклиффа». Не подумав, я ответила: «Я тоже». Ой. Он посмотрел на меня вопросительно, но так и не понял. На 50-й встрече женщины из Рэдклиффа даже пригласили меня сфотографироваться на лестнице у библиотеки Уайденера. Против была только одна – та, с которой у меня был роман на первом курсе, как мне тогда казалось.

Вскоре после перехода, в конце 90-х, я позвонила гарвардскому декану и попросила его переписать мой диплом на женский колледж, Рэдклифф. «Нет, это невозможно». – «Но ведь даже Госдепартамент, – жалобно настаивала я, – без проблем поменял мне пол в паспорте». Молчание. И потом с улыбкой в голосе: «Да. Но Гарвард был основан раньше, чем появился Госдепартамент». Бог мой. Есть вещи, которые не изменить.

Выступая с речью на 50-й встрече выпускников, я собиралась рассказать эту историю в завершение. Успех был бы ошеломительный. Но ораторская техника, позволяющая мне избежать заикания, сводится к тому, что надо просто встать и сказать, – соответственно, я забыла. Как бы то ни было, моим однокурсникам с женами речь вроде бы и так понравилась. Когда в последний день торжеств я уже выходила с чемоданом из Эдамс-хауза, меня обогнал не знакомый мне однокурсник. Пройдя чуть дальше по улице, он обернулся и крикнул: «Дейдра, мы тебя любим!» Как мило! Милая, запутанная жизнь: работа и любовь – испытанная и упущенная.

*   *   *

Но в этом есть и политика. Мы, американцы, живем в свободной стране, как мы любим повторять при каждом удобном случае. Тем не менее, в отличие, например, от британцев или голландцев, американцы в большинстве своем приходят в ярость, когда другой американец находит повод воспользоваться своей свободой. Это давняя американская проблема.

Смена пола, на мой взгляд, имеет прямое отношение к свободе – это одна из долгой череды свобод, приобретенных после 1776 года. В последнее время я все больше пишу о том, как постепенно сходил со сцены привилегированный класс, неизменно приходивший в негодование (если не сказать больше) оттого, что делали те, кто был лишен привилегий. В 1776 году Джон Адамс, тот еще демократ, выражал крайнюю обеспокоенность: мы, мол, открываем ящик Пандоры – дальше цитирую историка Алана Тейлора, – «обещая равные права в неравном обществе». «Конца этому не будет. Будут появляться все новые и новые требования. Женщины потребуют права голоса. Молодые люди в возрасте от 12 до 21 года начнут говорить, что их права не соблюдают, и каждый – даже тот, у кого нет за душой ни гроша, – начнет требовать равного представительства». Он был прав. Этот ящик уже не закрыть.

В своих толстых книгах (вышли в издательстве Чикагского университета в 2006, 2010, 2018 годах, на Амазоне продаются недорого) я утверждаю, что в XVIII веке северо-запад Европы пережил радикальную смену идеологии, которая и создала современный мир – весь, целиком. Таким образом, в Америке и – с некоторым отставанием – во всем мире с 1800 года и до наших дней новый либерализм постепенно освобождал белых бедняков, американских патриотов (но не лоялистов), католиков, рабов, женщин, ирландцев, евреев, американскую деревенщину, подданных фашистских тираний, колонизированные народы, бывших рабов (заново), женщин (опять), других иммигрантов, геев, инвалидов, подданных социалистических диктатур, выходцев из Мексики, коренных американцев, азиатов и, как ни странно, трансгендеров. На свободу отпускали все больше и больше людей. Что и привело к необычайному всплеску креативности – от джаза до Стива Джобса, от романа до Huffington Post.

Свобода не только обогатила нас – она сделала нас добрее. Найдутся люди, которые скажут, что рабство, уничтожение индейцев и эксплуатация рабочих тоже нас обогатили. Нет, это не так. Думать так – значит ошибаться. Страдай сколько тебе влезет от чувства вины, но не думай, что это способствовало нашему обогащению. Я – американский гуманист и либертарий – или либерал, как говорили Адам Смит, Мэри Уолстонкрафт и Генри Дэвид Торо. Я – надеюсь, что и вы тоже – всем сердцем с афроамериканским поэтом Лэнгстоном Хьюзом. Это он пел в 1935 году:

Пусть снова Америка будет Америкой –

Страной, которая еще не была,

Но обязательно станет –

Страной, где свободен каждый.

И каждая, мой дорогой.

10 ноября 2019 г.

© quillette.com, 10 ноября 2019 г.