Я с радостью заплачу тебе во вторник

Медленно, слишком медленно до нас доходит – или, по крайней мере, должно было бы доходить, – что фундаментальное изменение европейских порядков, начатое в конце 1980-х в результате оглушительного обвала раздутого и непрочного коммунистического гласиса, отзовется более мощной и продолжительной реверберацией, чем мы могли предсказать.

 Советский коммунизм, введенный в 1917 году в виде краткосрочного и неработоспособного деспотизма, в 1940-х годах обрел второе дыхание и благодаря военным силам и оккупации восточной Европы остался у власти. Общеизвестно, что клановый капитализм ведет к экономическому краху, но клановый коммунизм не в состоянии даже оторваться от земли, и привилегии его весьма невзрачны: чуть лучше становятся плохие машины, чуть лучше – плохое здравоохранение, чуть лучше – плохое образование для отпрысков людей «со связями» – и все это оправдано не какими-либо успехами, а стремлением прийти к светлому будущему, потому что только одна самоназначенная партия в состоянии дать надежду на лучшее будущее. Обратите внимание на эту фразу, мы вскоре снова с ней встретимся.

 Дэн Сяопин в конце 1970-х осознал – за десятилетие до краха того самого СССР, который уже тогда являлся потрепанным карточным домиком-хрущевкой, что общество или страна не может занимать в счет будущего, что плодотворный творческий труд должен быть разрешен, что незаслуженные привилегии ведут к застою а-ля «Страна Советов». Дэн понял, что расслоение общества по принадлежности к партии, а не по достижениям, весьма неустойчиво, и провозгласил: «Быть богатым – прекрасно». Правда, он не сказал, nota bene, что так же прекрасно иметь свободу слова и свободные и честные выборы. Китай понял, что пора меняться, и принял капитализм без демократии. До Москвы дошло попозже – ко второй половине 1980-х. Какое-то время обманывались даже отдельные представители Запада, полагая, что восточные европейцы и сами были рады выступать в роли крепостных, а на протяжении своей взрослой жизни там я неоднократно сталкивался с подобной твердой уверенностью. Счастливые эстонцы на строительстве Байкало-амурской магистрали, пышущие здоровьем польские сантехники, загорелые литовские kolkhozniki со снопами – все они каким-то образом убаюкивали сознание людей и заставляли поверить в некую «альтернативу», в иной путь, ведущий прямиком в утопию. Но затем коммунизм рухнул, и Западная Европа встала лицом к лицу перед вопросом «И что теперь?»: все эти бедные родственники на пороге, и никакой тебе колючей проволоки, ни стен, ни хотя бы каких-нибудь ворот. Континент изгоев, весьма и весьма нелицеприятно отзывающихся о коммунизме – в духе политических беженцев с Востока. И даже те, кто с самого начала не верил в миф продвижения к утопии или в глупые высказывания кампании за ядерное вооружение – русские, мол, любят своих детей, так что Москва не держит зла на Запад, и «свобода слова» для них просто очередной термин для «больше нечего сказать», – так вот, даже они были поражены.

 На протяжении пятидесяти лет со времени принятия Атлантической хартии те из нас, кто не верил в лучшее будущее, верили праздным речам, что мы все стали бы единым целым, не будь злого СССР и отсутствия там демократии, и что мы могли смыть с себя позор постыдного пятидесятилетия при помощи упорного труда, свободы словва, следования правилам и выполнения домашней работы. Мы верили, что Западная Европа стремится к нам, а мы стремимся к ней, словно описанные Аристофаном в платоновском «Пире» две половинки одного целого, разлученные богами, в постоянном поиске друг друга с желанием снова жить в единой Европе, целой и свободной.

 Оказалось, что все гораздо сложнее. С окончанием коммунизма пришло время расплаты за заидеологизированные 1940-е, 50-е, 60-е, 70-е и 80-е. Мы обнаружили, что для Западной Европы освобождение крепостной и насильно заглушенной Восточной части обернулось «отбросами общества» в виде польских сантехников во Франции, «ленивых латвийцев» на стройках в Швеции, а в нашем случае – если верить финским газетам не далее как за весну 2011-го – «таллинскими преступниками», которые сотнями каждую ночь высаживались в порту Хельсинки. Было даже выражение, которое я услышал в Мюнхене в 1990-м году от своей домохозяйки, когда у меня украли велосипед: «Heute gestohlen, morgen in Polen» («Что сегодня украли, то завтра – в Варшаве»).

Освобождение и последствия оказались под стать гордости немецких весси: «Посмотрите, чего мне удалось достичь благодаря упорному труду» и горькому ответу осси: «Тебе повезло, что у тебя была такая возможность». Только вот мы на Востоке, внявшие призывам к бережливости, порядку, трудолюбию и следовавшие правилам, вдруг открыли для себя – пока Западная Германия и впрямь вкалывала, экономила и вела страну к успеху, остальные лишь брали взаймы и раздували за счет этого свой ВВП.

 Стремление свалить вину за все европейские трудности на восточных «босяков» – поразительно живучая привычка. Ее история уходит корнями в вековую давность, но около двадцати лет назад она вновь проявилась с особой яркостью. Мы думали, что с расширением ЕС это желание постепенно исчезнет, но оно лишь набрало силу. Не далее как в прошлом ноябре Жан-Клод Пири, бывший советник по юридическим вопросам при Совете Европы и человек, которому часто приписывают роль архитектора ЕС, утверждал в интервью Financial Times, что финансовые невзгоды Евросоюза произошли из-за чересчур поспешного включения туда стран бывшего СССР. «Нам нужна двухскоростная Европа, – сказал он. – Потому что ЕС не может позволить себе выглядеть аскетично. Он должен предлагать более широкий круг политических проектов, способных давать надежду на лучшее будущее» (выделено мной).

 Если кто-то еще не понял, то вот перевод: то, что мы, жители восточной части, называем «жить по средствам», имеет гораздо меньше веса, чем предложение «более широкого круга политических проектов, способных давать надежду на лучшее будущее». Не создавайте накоплений, а берите взаймы: подделывайте бухучет, лгите Евростату, живите за счет чужой бережливости. Тот же самый разговор, который мы слышали в Восточной Европе на протяжении пятидесяти лет. Чтобы оправдать притеснение одних и привилегированность других, коммунисты постоянно говорили о Светлом Будущем как политическом проекте... способном давать надежду на лучшее будущее. Это светлое будущее, а вместе с ним надежда, увы, постоянно куда-то отступали. В том, что оно так и не пришло, была вина не коммунистов, а «пяти врагов» коммунизма: четырех времен года и мирового империализма. Или саботажников. Или пережитков буржуазии. Учитывая все это, становится понятен тот самый (не)логичный вывод, что именно нас стоит винить в психологии займов, столь популярной в некоторых странах, более давних участницах ЕС.

Будучи ребенком, я смотрел на подержанном черно-белом телевизоре своих родителей-беженцев повторные показы «Попая», американского мультфильма времен Второй мировой войны, чей основной посыл был, по-видимому, в том, что шпинат делает тебя сильнее. Один из персонажей, пузатый растяпа Уимпи, из серии в серию повторял единственную фразу, отражающую подход, приведший нас к нынешней Европе: «Я с радостью заплачу тебе во вторник за сегодняшний гамбургер».

Конечно, мы не должны относить слова «архитектора ЕС» ко всей Европе, но нам прекрасно известно из жилищных проектов и советов по недвижимости, раскиданных по городам стран-выходцев из СССР, какой вред может принести неумелая архитектура. И – что еще важнее – нам известно, каким распространенным может быть и, к сожалению, является такое отношение к делу.

Встает вопрос: кто заплатит за сегодняшний гамбургер Уимпи? Если на то пошло, как Уимпи заплатит во вторник? Европа сейчас вплотную столкнулась с проблемой удержания все более далекой мечты о светлом будущем и расплате во вторник. И особенно меня во всем этом волнует тот хор, который вполголоса твердит, что финансовая ответственность является угрозой демократии, что в некоторых странах, где предстоит финансовая корректировка, демократия не выдержит воззваний к финансовой честности. Что, как намекает архитектор, демократия в Европе является чем-то таким, за что должны платить другие – отношение, позже вызвавшее появление множества непристойных карикатур на Ангелу Меркель со свастикой.

Но особенно странным мне кажется, что кто-то говорит о стремительном расширении. Если долгосрочный финансовый курс Еврокомиссии останется прежним, то мы, жители Восточной Европы, сравняемся со всеми остальными в правах лишь к 2028 году, спустя почти четверть века после расширения в 2004-м. Моя страна или Польша пробыли в Евросоюзе ничуть не меньше Швеции, Финляндии или Австрии – восемь лет, но их почему-то никто не называл «новыми» членами. Настойчивое разделение по сей день Евросоюза на Запад-Восток больше всего смахивает на какой-нибудь политически верный догмат, прилежно изучаемый студентами в, скажем, институте архитектуры.

Вышеизложенное мнение является европоцентристским. Наверное, даже слишком. Оно не берет в расчет все остальное, подверженное ничуть не менее стремительным изменениям из-за падения уверенности в том, что расточительные европейские государства вернут деньги, взятые на заимствованное процветание.

Многое другое изменилось за двадцать лет с момента падения коммунизма в Восточной Европе. Сегодня уже вполне очевидно, как Китай может стать главной экономической державой в мире. Небольшой процент китайцев, наслаждающихся западными стандартами жизни – будем консервативны и скажем «каждый десятый» – это уже население Германии и Франции вместе взятых. Зависть в Европе должен вызывать и рост Бразилии, Индии и Турции.

Возвышение Китая, однако, окажет сильное влияние на еще одну сферу, о которой часто забывают, обсуждая экономику этой страны – на отношения Европы и США, основного ее партнера в вопросах политики и безопасности со времен Второй мировой войны. На протяжении большей части последних семидесяти лет (или с момента окончания действия плана Маршалла) США были противовесом Европы, контрастной «другой» страной, контрапунктом для проведения различий и отделения себя от грубоватых черт «Попая». Жак Деррида и Юрген Хабермас в 2003 году даже предложили сделать антиамериканизм основой любой истинно европейской внешней политики (снисходительно при этом порицая восточных европейцев за их «недалекую» поддержку США).

Будьте осторожнее с желаниями. Мы уже сейчас видим, как они исполняются, как Америка отдаляется от Европы, меняя ориентир на Тихий океан. Возможно, «меняя приоритеты» звучало бы более нейтрально, но суть остается прежней: это отход, отделение, переориентация, расставание с романтикой и идеализмом и переход к реализму – суровому и рациональному.

Мы, европейцы, неправильно оценили ситуацию. Европейский антиамериканизм среди культурной и зачастую политической элиты на протяжении более чем полувека происходил из негласного предположения, что американцы всегда будут здесь, а значит, их роль вполне допустимо преуменьшать. Проамериканизм, восточный или западный, считался уделом простодушных людей с антиевропейскими настроениями – этакий знак, что вы либо не в порядке, либо и вовсе марионетка в руках кукловодов. Политики забыли, что альянс держится не на общности взглядов, а на национальных интересах и на помощи друг другу войсками, ресурсами и финансами.

Не только Европа, но и ее трансатлантические приверженцы в Вашингтоне теперь понимают, что присутствие Америки, ее заинтересованность в нас никогда не были гарантированы. И впрямь, раз уж сейчас они подходят – или уже подошли? – к концу, будет полезно припомнить, что долгое время мы были самым важным партнером США. Генри Люс в 1941-м году провозгласил 20-й век «американским веком», призывая Америку прервать изоляцию и защитить демократию за пределами своих границ. Так она и сделала. И последующие семьдесят лет внешней политики США стали нехарактерным для американцев «европейским веком».

С 1776 по 1917 года США истово избегали впутываться во что-либо континентальное. Как указал Роберт Каган в «Опасной нации», истории первого века американской дипломатии, желание избежать какого-либо вмешательства в дела окружающего мира, за исключением острой необходимости, стало фактически традицией. Торговле – да, политике – нет. Военные силы только на защиту узких интересов США, а не для идей или идеологии. Даже во время Первой мировой войны Америка всего однажды позволила себе вмешаться в происходящее и тут же вернулась обратно к нейтральному наблюдению и невмешательству в европейские дела.

И лишь во время Второй мировой войны США пришли в Европу, не поленившись прихватить и то самое зачастую отвергаемое, но принимаемое как само собой разумеющееся обязательство быть здесь и защищать нас вместе с демократией. Это обязательство всегда подразумевалось не только во время принятия европейских решений, но и в том внимании, которое Америка оказывала безопасности, человеческим ресурсам и расходам на оборону. Нигде больше Америка не вкладывала так много интеллектуальных и экономических сил, не следила так за безопасностью, как в Европе: в военной сфере – через поддержку во Второй мировой войне, которая распространилась и на холодную войну; в экономической – при помощи плана Маршалла; организационно – через НАТО; и в полной мере политически – Европа наслаждалась всеми правами привилегированного партнера.

Это, как мы должны осознать, меняется. Полностью. Спустя более чем двадцать лет с момента падения коммунизма со сцены ушло поколение политических лидеров, обладающих опытом работы с Европой и лично имевших дело с холодной войной. Даже тем, для кого термины «ослабление напряжения» и «сдерживание» означают нечто большее, чем просто книжные термины, период с 1989 по 2004 год кажется обычной операцией по загону пострадавших от тоталитаризма стран в стойло демократии: НАТО расширилось, ЕС увеличился.

С точки зрения Америки, положение можно было охарактеризовать как «миссия выполнена». Европа перестала быть проблемой, и лучшие умы Вашингтона больше не проводили над ней бессонные ночи. Ее место занял Китай, который обогнал все менее навязчивую и все более невзрачную Россию на пути к сверхдержаве, Аль-Каида, распространение оружия массового поражения и атаки террористов на американской земле. В США думали, что Европа внесет свой вклад в общее дело. Хотя бы в той степени, чтобы прикрыть собственные тылы.

Но конфликты с участием Запада – от Боснии двадцать лет назад и до нынешнего Афганистана – показали, насколько ошибочным является это предположение. В 1991 году перед самой Балканской войной Жак Пус – министр иностранных дел председательствовавшего в ЕС Люксембурга – заявил во всеуслышание, что «настал час Европы». В конфликте Боснии и Косово Европе потребовалось политическое лидерство США: нам понадобился Ричард Холбрук, чтобы достичь Дейтонских соглашений. Мы занялись Афганистаном только после соответствующего решения Америки. Мы урезали затраты на оборону, сократили часть войск. Мы решили, что уже при нас наступил «вечный мир» Иммануила Канта, и не удостоили ни единой мыслью судьбу тех европейцев, кто когда-то думал так же.

Европа в 2008 году думала, что получила желанного черного американского президента. Какая-то причудливая логика заставила ее поверить, что президент, ребенком живший в разных странах, будет менее патриотичным, более «европейским» и «всесторонним». Только сейчас европейцы начинают понимать, что Барак Обама соблюдает американские интересы с ничуть не меньшим пылом, чем его предшественники, и представляет собой долгую, очень долгую традицию. А еще мы не совсем усвоили, что Обама является первым американским президентом со времен Калвина Кулиджа, не обладающим каким-либо опытом в европейских вопросах или в холодной войне. Это не имеет никакого отношения к Бараку Обаме, это прямой результат смены поколений, и он символизирует также смену проблем, с которыми придется столкнуться Америке. И когда мы в Европе наконец-то это поймем, то придем и к другому выводу: европейский век в США закончился.

 Некоторые видели это, как и мы, уже раньше, но если вдруг потребуются доказательства, то их можно найти в эссе Хиллари Клинтон в выпуске Foreign Policy за октябрь 2011-го года. Эссе называется «Тихоокеанский век Америки», и Клинтон там весьма доходчиво объясняет, почему национальные интересы США лежат не в Европе, а в Азии:

«Азиатско-Тихоокеанский регион стал ключевой фигурой мировой политики. Протянувшись от Индийского субконтинента до западных берегов Америки, этот район охватывает два океана – Тихий и Индийский, – которые все больше и больше связаны транспортно и стратегически. Там обитает почти половина мирового населения. В нем сосредоточены множество ключевых двигателей мировой экономики и крупнейших производителей парниковых газов. Здесь исходные позиции наших ключевых союзников и важных растущих держав, вроде Китая, Индии и Индонезии».

У США много проблем, и если одна из них и связана с Европой, то она заключается в нашем нежелании принимать участие в делах нашей собственной обороны и посвящать этому вопросу необходимое количество финансовых, человеческих и иных ресурсов. В своей прощальной речи НАТО в 2011-м году уже бывший министр обороны США Роберт Гейтс сказал следующее: «Разоружение Европы – где значительная часть населения и политиков питает неприязнь к военным силам и сопутствующим рискам – перешло из благодати для XX века к помехе для достижения безопасности и мирного существования в XXI веке... И дело даже не в том, сможет ли существенная или осознанная слабость послужить поводом для агрессии и просчетов, а в более базовом уровне, где нехватка финансирования и возможностей в значительной степени усложняет задачу совместных битв против общих угроз».

Разоружение Европы вкупе с отсутствием какой-либо исходящей угрозы – и одновременно с серьезной угрозой со стороны Среднего Востока, Центральной Азии и Китая – означает, что мы вряд ли находимся на повестке дня. В нынешних трансатлантических отношениях нет страсти, и если так пойдет и дальше, то вскоре мы обнаружим, что потеряли какое-либо влияние на это или следующее правительство, на Конгресс, на СМИ и на общественное мнение.

 Разумеется, мы – если сильно постараемся – всегда можем найти проблему, которая привлечет внимание Вашингтона. Как сказал один иностранный чиновник из крупной неназываемой европейской страны в ответ на жалобу посла Эстонии на отсутствие к нам внимания: «Machen Sie eine Krise». («Создайте кризис»).

Похоже, мы ныне именно этим и занимаемся, учитывая наш подход к финансовому кризису в Европе. США уже успели ощутить, как сильно их финансовое и экономическое выбор состоит из двух позиций: либо Америка окончательно разорвет отношения с Европой, либо вновь их воссоздаст на фоне Европы в кризисе.

Мы находимся в середине непрерывного и фундаментального изменения порядка вещей в европе. Это значит, что мы не только можем, но и должны делать вещи, которые в прошлом неизменно нас пугали.

Важнейшей проблемой здесь является основополагающее расхождение между организационными решениями и общей картиной. Все громче становится разговор о «двухскоростной» Европе – разделении между ЕС-17 (страны, использующие евро, с сопутствующими обязательствами по договорам) и более медленной периферии без евро. Но мне кажется, что утвердившаяся, основанная на строгих договорах «еврогруппа» в своих рамках гораздо более разнородна, чем ЕС-27; что внутри ЕС-27 имеется совершенно иное подмножество, объединенное (но пока еще не единое) идеей о финансовой ответственности: низком дефиците, низком уровне займов и желанием вносить необходимые изменения для достижения конкурентоспособности и устойчивого роста.

Наверняка не мне одному бросился в глаза тот факт, что нордическая и балтийская «шестерка» (НБ-6), куда входят две страны еврозоны (Финляндия и Эстония), а также четыре страны вне еврозоны (Латвия, Литва, Швеция и Дания), в своих выборах и позициях имеет между собой больше общего, чем еврозона в целом. Все шесть стран выступают за осмысленные курсы затрат и зай­мов, все шесть продемонстрировали желание провести необходимые реформы. Те из нас, кто находится одновременно в еврозоне и в НБ-6, просто обязаны проследить за тем, чтобы ЕС-17 не игнорировал общие интересы наших соседей. Конечно, мы в Эстонии с нетерпением ждем, когда ЕС-17 станет ЕС-19, а впоследствии и ЕС-21, и Латвия и Литва, а также Швеция и Дания, займут свое место за столом еврозоны  – решение, которое сегодня становится все важнее. Более того, Польша, находясь вне еврогруппы, следует налогово-бюджетной политике, которая ближе к НБ-6 и состоящим в ней странам еврогруппы, чем ко многим другим государствам еврозоны.

Разумеется, наши географии и геометрии куда сложнее. Даже внутри ЕС-17 существует разделение на несколько сторон. С одной стороны мы имеем основу в виде стран первого ранга с рейтингом ААА – это «доноры» Германия, Австрия, Финляндия, Нидерланды, и стран второго ранга – Словении, Словакии и Эстонии, которые еще не обладают подобным рейтингом (и по балансу не платят больше, чем получают в виде поддержки), но придерживаются финансово-бюджетной дисциплины и следуют правилам. А на другой стороне мы видим Грецию, Италию, Испанию и Португалию, в силу самых различных причин правилам не следующих. Где-то между ними есть члены еврозоны, чьи позиции по финансовой-бюджетной дисциплине весьма расплывчаты: Люксембург (рейтинг ААА), Франция (АА+) и Бельгия (АА). Исходя из этого, финский министр по делам ЕС Александер Стубб даже предложил новую «геометрию», где политическое лидерство в Союзе будет принадлежать группе ААА.

Все версии «изменчивых геометрий» представляют собой возможные варианты будущего, а не очевидный выбор. Вероятность различных исходов кардинально изменится с учетом курса евро и способностью и желанием стран принимать необходимые меры, неизбежно непопулярные – как эстонцы убедились на собственном опыте – по крайней мере, в краткосрочной перспективе.

В сегодняшней Европе не было бы такого бардака, если бы некоторые наши собратья не пошли по совсем иному пути экономии и дефицита, нежели тот, который они сами планировали всего несколькими годами ранее. Моя страна никогда не смогла бы ввести евро, следуй она стандартным процедурам многих членов ЕС-17. И я могу утверждать, что курс Германии, Нидерландов, Эстонии, Финляндии или Австрии мало чем отличается от стран вне еврозоны вроде Швеции, Дании и Польши.

То есть принятые организационные решения и поведение стран не согласовываются друг с другом. Такое положение представляется мне неустойчивым, потому что в конечном итоге некоторые члены ЕС-17 начнут оправдывать нежелание или неспособность следовать установленным правилам при помощи позиции «наша демократия не создана для таких строгих условий». Первые ее признаки появились уже сейчас. Давайте сразу определимся, о чем идет речь: странам с ответственной финансовой политикой предложат поддержать страны, финансово безответственные. Во имя демократии.

 Сколько-то этим можно заниматься, но в стране вроде Эстонии с ВВП на душу населения примерно на уровне Греции – при средней зарплате, которая ниже греческой минимальной, и в три раза меньших пособиях и дотациях на сельское хозяйство на внутреннем рынке, – протесты наших избирателей становятся лишь вопросом времени. Правительство моей страны и оппозиция голосовали за то, чтобы Европейский фонд финансовой стабильности помог странам богаче нас и расточительнее нас. Три четверти парламента проголосовали за этот шаг. Но, заметьте, 75% населения были против.

 И вот уже в моей стране взошли первые семена популизма, вызвавшего тревогу на всем севере: в Нидерландах, в Дании, в Швеции и совсем недавно в Финляндии. Простите, но под угрозой находятся не только южные демократии. Субсидирование южной Европы, чем дальше, тем сильнее угрожает финансово ответственным странам, которые проявили солидарность и решили провести операцию по спасению тех, кто находится в лучшем положении. Более того, хотя многое было сделано для смены правительств в нарушивших правила странах, почти без внимания остались гораздо более серьезные, на мой взгляд, сопутствующие события – а именно, падение государственной коалиции в ответственной, бедной, новой стране Евросоюза (Словакии), которая решила принять тяжелое решение и проголосовать за поддержку более богатой страны во имя европейской солидарности.

Именно это я считаю серьезной проблемой для Европы и угрозой, которую мы едва-едва начали осознавать. Когда мы говорим о новых и старых членах, то подразумеваем совершенно неправильную чушь о «популизме». Я верю, что тот «популизм» и «призрак 30-х», о котором, не понимая сути, говорят знатоки, не имеет никакого отношения к популизму в северной Европе. Это не популизм обездоленных или безработных. Данный популизм более сродни призывам Кельвина и Лютера, чем призывам фашистов 1930-х годов. Он, конечно, как и всякий популизм, основан на возмущении – на возмущении из-за несправедливости. И несправедливость эта лежит, как и в XVI веке, в негодовании на тех, кто щеголяет попранием общепринятых правил. Возмущение тех, кто серьезно относится к обязательствам, теми, кто относится к ним несерьезно – разве это «призрак 30-х»?

Я не могу принять и не приму любые обвинения в «популизме» в адрес северных европейцев, делающих именно то, что от них и просили. Цена следования правилам для «бедной» страны вроде Эстонии является весьма высокой. Но если мы не будем учитывать фальшивое благосостояние «богатых», которые сегодня не могут выплатить долги и которые это благосостояние добыли путем займов, то будут ли они настолько богаче нас? Если быть европейцем отчасти означает следовать правилам, то, следуя правовым нормам, как может «европейская солидарность» одерживать над ними верх? Сложный вопрос.

Я уверен, что Эстония должна не только выполнять свою часть обязательств, но и с пониманием относиться к чужим трудностям. В конце концов, солидарность – это именно то, чего нас лишили в 1940-м, и наша вера в необходимость солидарности лежит в основе нашей веры в Европу. Но чтобы это все работало – в Эстонии, в Польше, в других «новых странах», которые еще слишком мало были в ЕС, чтобы их воспринимали серьезно, – нам нужно положить конец критериям, никак не соотносящимся с реальностью. И на самом деле мы должны быть в первых рядах с теми, кто пытается объяснить, что в Европе без ответственности не будет солидарности, и что больше нельзя обещать заплатить кому бы то ни было во вторник за сегодняшний гамбургер.

Policy Review,  April & May 2012 Перевод с английского