Зачем

Петр Мамонов сумел проявить себя самым странным персонажем даже на таком самобытном фоне, как советский рок-андерграунд. Выпускник Московского полиграфического института, он начинал как профессиональный редактор и переводчик английской и норвежской поэзии (как тут не вспомнить увлечение Венички Ерофеева Сибелиусом, Григом, Гамсуном и Ибсеном!), но вдруг резко увлекся безумным музицированием в группе «Звуки Му», которая, по расчетам историков музыки, просуществовала с 1984 по 1990 год и радикально повлияла на все, включая распад СССР и крах коммунизма. За отсутствием лучшего обозначения группу поначалу отнесли к панк-року, хотя фактически она представляла самобытное направление арт-рока, где большую роль играли пантомима, театральные элементы, текст и использование инструментов, более характерное для экспериментального джаза. Важнейшим и наиболее цельным произведением группы стал дебютный альбом «Простые вещи», вышедший в 1988 году на двух грампластинках. Включенные в него песни повествуют о травмированном серой советской обыденностью внутреннем мире лирического героя и уникальным образом документируют мировосприятие того времени. При этом нельзя отрицать и то, что имидж и поза западного рок-музыканта (вплоть до того, как он держит в руках электрогитару) в сочетании со специфическим образом жизни – наркотики, алкоголь, постоянное балансирование на грани нервного срыва – стали важными факторами формирования личности Мамонова. Переломным моментом стало знакомство с Брайаном Ино и попытка английского продюсера превратить «Звуки Му» в международно конвертируемое музыкальное явление – записать альбом песен группы в профессиональной студии и отшлифовать звучание до стандартов западной поп-индустрии. Но при этом был потерян какой-то важный нерв, а непереводимость текстов сделала эти песни ненужными вне советского культурного пространства. Легенда гласит, что запись загубил сам Мамонов, вставший за режиссерский пульт и требовавший переделывать вновь и вновь; по другой версии, все дело в коллекции дорогого алкоголя, которую выпили участники группы, на пару часов оставленные без присмотра в квартире Ино. Брайан Ино после того раза больше не пытался работать с русскими группами, зато сделал знаменитыми U2 и James. С начала девяностых годов этому феномену прочили кончину – в результате перегорания, взросления или закономерной смерти, но этого до сих пор не произошло. Мамонов стал видным киноактером (наиболее яркие роли в фильмах «Такси-блюз», «Остров», «Царь»), сольным музыкантом (спорадически издающим альбомы то как «Звуки Му», то как «Петр Мамонов», но фактически – необработанные домашние записи вокала под электрогитару или драм-машину), самобытным сценическим артистом (его жанром стали музыкальные моноспектакли, где театр абсурда перемежается с пантомимой, а структура рок-концерта – с традиционной драматургией) и публичной персоной, даже идеологическим лидером, чьи выступления по телевидению или в прессе неизменно вызывают резонанс по причине прямых, нелицеприятных и скандальных высказываний. Сегодня феномен Мамонова простирается далеко за границы московской молодежной субкультуры 80-х – его религиозные и духовные искания, отшельническая жизнь в сельской глубинке, аскетизм в сочетании с телесной слабостью и признанием зависимостей, минимализм в поэзии и музыке, временами переходящий в мистицизм, использование абсурда, сарказма, символов и подобий – все это приближает Мамонова к исконно русской традиции юродствующих.

Илмар Шлапинс

Раньше в деревне жил мужик деревенский. Он бегал босиком, выращивал сам лен, ткал из этого, сушил холсты белые около реки на зеленой траве. И ребятишкам обязательно на них надо было играть грязными ногами. Вот человек, да? Обязательно, чтобы испортить. А потом крестьянин сам из этого кроил, шил. То есть это супер, правда? Вырастить траву, потом все это сделать и сшить себе одежду.

И превратиться в пыль так-таки?

Нет, нет, нет. Вот это возьмем с собой, что потрогать нельзя. Любовь к труду, к собственным рукам, к собственным мыслям, к этому миру. Не в пыль, нет. В пыль – только оболочка. И то – будет новая плоть. Будет четвертая жизнь.

Четвертая…

Да. Как мы веруем по нашей вере православной, христианской: первая жизнь в утробе матери, девять месяцев, вторая – эта до смерти, третья жизнь – тело рухнет, останется душа, дух, до второго пришествия Христа. А после второго пришествия Христа, когда вся эта земля кончается, Солнце исчезнет, этот мир исчезнет, будет новый век. Каждому будет дано свое удивительное, только ваше, мое, его имя, и будет новая плоть.

А какой смысл этой жизни?

Подготовка к вечности. К той жизни.

Без этой жизни не было бы вечности?

Экзамен. Надо же готовиться! По­этому какими успеем за эту жизнь стать, такими и будем. Никаких не будет весов, никто вас не будет взвешивать. Понимаете, вот я это тело покинул, воли у меня уже нет, изменения не будет. Какой я есть, каким я умер в эту минуту, таким я и буду. То есть если я пью, если я пьяница, то я и буду хотеть пить.

Но скажите...

Дайте я сформулирую. Это вещи ответственные. Будет хотеться выпить, а не во что и некуда и нечем. Вот огонь. Вот что будет жечь. Те наши страсти, которые мы не оставили здесь, на этой земле. С помощью божией мы можем освободиться на этой земле от злобы, обиды, вспыльчивости, раздражительности, неприятия друг друга и так далее. Загибать пальцы можно долго. Мы предстанем перед тем Богом, который не какой-то шестиметровый золотой слон, а который ходил по этой земле, который по острым иерусалимским камням ходил, который исцелял, лечил больных, кормил. Его оплевали, избили, повесили на крест и еще проходили мимо и смеялись: «Ты Бог? Так оживи хоть себя». Вот этому мы будем смотреть в глаза. Вот он, Страшный суд. Вот почему суд – страшный. Потому что мне некогда было, я должен был это, я – туда, я не успел и так далее... Я буду ему смотреть в глаза. Не какому-то ужасному дядьке, какому-то судье, а вот этому тихому, кроткому, любящему, всегда одинаковому. Всегда на всех одинаковое солнце. А то ведь мог бы, да? Одному тучку, другому... И так далее.

А что здесь страшного?

Ну как что страшного? Если мы – такие? Вы что, думаете, что все в порядке?

Нет, но если там судящий...

Никто никого не судит, а подобное соединяется с подобным. Есть только два состояния – или на свету, или – тьма. Тьма сущности не имеет. Тьма – это отсутствие света.

Что страшного? Ну как, что страшного? Достоевский сказал, помните? Кротость – страшная сила. Когда незлобивый, любящий за нас – за нас же, а не просто так он кровь проливал, – а я вот такой, какой есть. Что я скажу, как я буду? Это как, знаете, можно хамить, грубить, пить, но наступает момент, когда говоришь: «Мама, прости!» Маме. А это не мама, это еще более существенное, чем мама. Страшно – это опять человеческое слово. Этому нет описания, но если человек верит, если он христианин, то его положение все время: вот мы сидим, а вот Господь. И он знает меня всего. Где я раздражился, где я превознесся, где я вас встретил: «Извините, я работаю, я занят». Тут же что надо? Тут же надо себя опять к вам разворачивать. Вы приехали издалека. Не то что «я, я, я», а вот так приходится быть, каждую минуту. Христианин – это всегда в струну, это никакого релакса. Всегда в труде. Всегда перед Богом. Не перед каким-то страшным судьей, который «накажет». Никто не накажет. Человек сам себе всю жизнь пишет приговор и выбирает сам. Или я сам, или – я, Господи помоги, ничего не могу. Тону! Тону в реке, не умею плавать. Вот житие христианское. Остальное все ерунда.

Меня спрашивают: «А как вы относитесь к...?» – а я говорю: «Тону!» Тону в своих превозношениях, в своем «нос кверху», в своем уме, в своих талантах. Тону. Что же делать? Господи, помоги! Вот я сидел, был погружен в работу. Вы пришли, чужие. Первое у меня – отринуть. Но это не то. И так все время – с женой, с детьми, на работе, в своем деле. Всегда. И ночью, и днем, и в туалете, и в бане, и в пивной – всюду. Зачем? Как – зачем? Чтобы вот то, о чем я начал. Тайна будущего века. Как пишет замечательный святой Исаак Сирин: «Путь, проложенный страдальческими стопами святых». Миллионы людей прошли этим путем. Миллионы засвидетельствовали, расписались – чем? Кровью. Апостол Петр говорит: «Я не достоин как Господь, вниз меня головой!» Бомжу отдать почку сейчас – как? Своему-то сыну вряд ли, да? Вот! Это не свечки ставить, это не чего-то там они в темноте делают. Это – вот! Это всегда отдать. Бог – это что? Любовь. Любовь – это что? Жертва. Отдать. От себя любимого – вам, от вас – мне. Представляете, какая бы была жизнь, если бы каждый другому? Вот и все!

А зачем смерть?

Смерть – переход. Ворота. Смерти нет, есть следующая ступень. Сидел святой Антоний в четвертом веке, основатель монашества, в египетской пустыне. И стал спрашивать Бога: «Гос­­­поди, зачем один рождается хромым, зачем второй ребенок умирает, зачем война, зачем смерть?» А Бог ему ответил: «Антоний, внимай себе, не испытывай гнев Божий». Некото­рые вещи нам знать не положено. Зачем смерть? Это отвлеченные вещи. Вот я вижу себя по мере своих сил, вижу свои немощи. На это уходит жизнь, если всерьез. А если так, в компании пошутить, поумничать – ну да, можно.

Нет, я к тому, что вы прожили то, что вы прожили, может быть, не в таких раздумьях, как сейчас, когда смерть близка...

Нет, это совсем не так. У вас какая позиция, давайте определимся? Поспорить? Это меня не устраивает, потому что в этих спорах истина не рождается. Или вы приехали ко мне как к такому и постараетесь меня понять?По поводу веры, по поводу смерти мы сейчас не будем дискутировать. Я в это верю, поэтому что тут обсуждать? И потом: нельзя рассказать вкус ананаса, надо его попробовать. Что такое общение с Богом, этого рассказать нельзя, это надо пробовать. Хотя бы изучить. Посмотри: Бог пришел на землю, оставил свои слова. Вот оно, Евангелие. Что там написано? Вот они, отцы святые, которые в пещерах сидели, в пустынях жили. Что они, больные? Сумасшедшие? Что они пишут? Я умный взрослый человек, дай-ка я прочитаю. Прочитал, изучил и сказал: уважаю! Но мы же не так. Мы же где-то что-то слышали – так, слегка. Жить этой жизнью мы не пробовали. С Богом общаться мы не пробовали. Ну и о чем тогда разговор? Смотрите, вот этот мир, когда вы сейчас сюда ехали. Это что, все само? Это что, эволюция, какой-то взрыв? Что за чепуха! Хоровод галактик – это что, само? Это все движение планет, все, что во мне, это что? Зачем? Зачем думать так, когда есть истина? Это мелко, глупо и очень гордостно. Гордость – это первое зло, от которого дальше все ветки. Я, я, я. Я сам, я умный, я сел, я считаю, я понял... Нет. Вот такой древний святой был, Симеон Новый Богослов, который сказал, что тщательное исполнение евангельских заповедей научает нас собственной немощи. Все Евангелие – это заповедь. Каждое слово. Не десять заповедей, а всё – заповедь. Просят у тебя рубашку, отдай и верхнюю одежду. Начинаем пробовать. С сегодняшнего дня встаю с утра, никого не осуждаю. Пять минут прошло, и тут же подумал плохо: жена не так взглянула, дома не убрано, сын не так, по телефону не так, правительство не так... Что же делать? Господи, помоги! Без Бога не понимаю.

Меня спрашивают: а как ты раньше? Не знаю. Не помню. Это был другой человек. Но в сорок пять лет мне... Это не бывает, как вы говорите, к концу жизни. (Смеется.) Бог открывается, говорит: «Вот он я, здравствуй!» Как апостол Павел... Он занимался тем, что христиан, как зловредную секту, душил. Вот он шел за этим. На пути в Дамаск ему явился Господь и сказал: «Павел, что ты гонишь меня?» И он стал апостолом Павлом. Всю жизнь до крупицы отдал Христу. Оставил удивительные слова – по мудрости, по глубине, по силе духа. И миллионы таких людей. Вот я с ними хочу быть в женитьбе, вы уж извините, а не с каким-то правительством. (Смеется.) Или с поэтами, с композиторами. (Смеется.) Мы сейчас сядем и будем – а я так, а я сяк. Этот свою музыку, этот свою. Нет. Зачем? У меня Господь, который все.

Знаете, как один умер и оставил свидетельство. Клиническая смерть, вер­­–

нулся обратно. Услышал голос, который сказал, что он не готов. Он говорит: это было в каждом атоме воздуха. Бог – это не какая-то персона, не статуя, не идол, который стоит. Нет. Он всюду. Но это реально не ощущение, это... Вот как мы? Вы смотрите в зеркало: «Я». Вот что такое «я»? На самом деле «Я» – это маленькая щепоточка. А остальное все – это, знаете, как градусник стряхивают. (Смеется.) Вот я в кино ложился в гроб по сценарию.

В «Острове»?

Да. Вы знаете, это очень строгое дело. Мы думаем: вроде бы что-то будет... Нет, вот они, четыре стенки и сверху крышка. Все. Даже Евангелия нет, ничего нет.

Это немножко похоже на эту вашу...

Ну да, ну конечно... Тут у меня все. Нет, тут очень много внешнего. Как один старец умирал и говорит: «Вынесите все из моей кельи, со стен все снимите, не хочу ничего». (Смеется.) А древние люди ложились в гроб спать каждый вечер, святые люди. Чтобы что? Чтобы приготовиться. Мысль о смерти – самая главная мысль в этой жизни. Что будем делать в четверг, если умрем в среду?

А вы видите какой-то смысл в разговоре с другим человеком?

Любовь. Вот вы приехали ко мне, вам интересно, вам хочется написать – значит, я должен вам искренне, не умничая, сказать, что я об этом думаю. Вот я занят рок-музыкой очень давно. Это очень близко. Это предельная степень искренности.

Рок-музыка?

Да. Рок-музыка в лучших своих проявлениях. Не в шуме. Это без кожи. Так все жили, так и Бродский бедненький жил, без кожи. Почему я говорю – бедненький? Потому, что...

Кто – бедненький?

Ну, Бродский в частности. Потому что это очень тяжело. Гораздо легче, вроде бы... Ну а там посмотрим. За гробом атеистов нет. (Смеется.) За гробом все верующие.

Христианство – это непрерывная твор­­­ческая жизнь. Созидающая сила – только любовь. Если я это люблю, я это делаю. Вот сделал удивительный англичанин Гарард такой проигрыватель. Он сидел сам, один, придумывал – из-за того, что он любит[1. Garrard Engineering and Manufacturing Com­pany была образована ювелирной компанией Garrard & Co в 1915 году по просьбе британской армии для производства артиллерийских дальномеров высокой точности (к ювелирам обратились потому, что у них было все необходимое оборудование). Впоследствии компания стала производить проигрыватели, но делала их группа инженеров, ни один из которых не носил фамилии Гаррард.].

Вот этот?

Да. Удивительный, как «Роллс-Ройс», ручная работа. Откуда это? По любви. Он любит. Видите, какой удивительный механизм он сделал, который вот двигается. Разворачивается головка вместе с этим. (Показывает проигрыватель.) Понимаете, теперь он у меня стоит. Я на нем с любовью ставлю удивительные всякие винилы... Звук удивительный... Любовь, понимаете?

Вы упомянули волю Бога, с которой надо считаться. Я никогда не понимал, каким образом эту волю можно узнать.

Начало всех дел – вера. А поверить не выйдет, так надо натужиться как-то и поверить. Я могу рассказать только как у меня. Мне в 45 лет стало незачем жить. Ушел смысл жизни.

Надоело?

Нет, ушел смысл. Вы слушаете, что я говорю, или нет?

У меня прекрасная работа была, прекрасная жена, прекрасные дети, деньги, слава, все. Здоровье, сила, талан­­­ты. Од­­­нако жизнь потеряла смысл. Мне уже было 45 лет, я был человеком неглупым, я начал искать ответы на вопросы и нашел. Бог открылся. Бог открывается, но открывается, когда видит в человеке возможность. Если сердце каменное, жесткое, отягощенное всяческими мыслями, сомнениями, умом – ну тогда что? (Смеется.) Вы не с того конца начинаете дело, чтобы волю Божью узнать. Сначала надо с Богом наладить общение. Преж­­де чем узнать волю человека, с ним тоже надо пообщаться.

Это я буду иметь в виду.

Вы издалека что-то слышали обо мне, вы ко мне приехали. Вот мы общаемся. Я по мере своих слабых сил стараюсь открыть, какой я. А Бог – он тут же. Он выбегает навстречу. Надо только непредвзято, не скептически, по-честному, прямо, с открытым сердцем, просто и честно сказать: «Господи, если ты откроешься мне, – как Петр говорит, – я хочу тебя узнать». А волю – потом. Если ты нужен. А если не нужен, тогда чего? На Востоке есть пословица: «Спящего не буди, проснувшегося накорми». Если человек спит, чего его трогать? Пусть спит.

Вы описали ситуацию потери смысла. Я не понимаю по вашему описанию, какой такой смысл вы потеряли?

Зачем я живу? Зачем я встаю?

А до того?

А до того – сон. Вопросов не было.

А откуда они появились?

Откуда ж я знаю?

Ну, как вы думаете?

Не знаю. Дело не мое. Не мое это дело – откуда, что. Так можно дальше, дальше, дальше. Вот дьявольская работа! Откуда, почему, куда, зачем? И пошло, крючок за крючком. И пропал человек.

Просто так произошло?

Не мое дело. Бог открылся мне так, другому открылся, отрезав обе ноги, а третьему – дав полноту бытия, счастья. По-разному. Вы же вот такой, я – такой, он – такой. Все разные.

Ваши объяснения как бы подразумевают, что мы с Богом не общаемся, а...

Я ничего не объясняю и никому ничего не навязываю. Я рассказываю, как я. Исаак Сирин пишет, что слово от деятельности – сокровищница надежды, а мудрость, не оправданная деятельностью, – залог стыда. Поэтому я могу вам рассказать только то, что у меня в этой жизни получилось. Какой смысл нашел я, а не вообще кто-то. То, что у самого вышло, что сам узнал. А вся эта пытливость, это все такие гордостные... Не то, что вы гордые, а я нет. Я такой же. Я хуже вас.

Вера – это уверенность в вещах невидимых. Я четко теперь понимаю, зачем я живу, зачем я это говорю, зачем я встал, зачем я ем, зачем я туда пошел. У меня на этот вопрос четкий ответ есть. Не получается? Ничего. Это уже вопрос другой. Но зачем я этот день живу, я четко знаю. Если я никому ничего не отдал, от себя не оторвал, я день прожил для вечности мимо. А умирать придется завтра. И пятилетнему, и семидесятилетнему. В пять лет, в пятьдесят лет или в семьдесят пять. Вы ведь еще вчера мальчиками были, бегали. Вспомните, это было вчера! И что? Пыль. Что будет? Дарвин? Это глупость. Вы же умный человек. Но мне как-то не очень понятна цель ваших вопросов.

А почему вы не хотите допустить, что нет никакого подвоха?

Я не очень понимаю, что вы хотите от меня услышать.

Если бы я знал, что я хочу от вас услышать, я бы и не спрашивал.

Какой-то у нас разговор станови­­тся дурацкий. Дальше – что? Что даль­­­ше?

Дальше вы меня смутили.

Куда будем двигаться дальше?

У меня такое чувство, что любой вопрос, который я мог бы задать, вы оцените как...

Это не так. Это не так, нет. Я к вам с большой доброжелательностью отношусь. Я вам рассказываю, какими ценностями я живу, что для меня есть смысл этой жизни. А если я сказал, что я умный – ну да, я вижу, что я не глупый человек. Это ясно. В чем-то я глупый, конечно. Вот я гляжу на свои старые работы, и мне очень мало что нравится. Но я помню, что в тот момент я делал, как англичане говорят, the best. Все, что мог, самое лучшее. Теперь я смотрю с ужасом и думаю: ни фига себе, это я сделал? Но, как Пушкин пишет, «я с отвращением листаю жизнь свою, но строк позорных не смываю»[2. Точная цитата: «И с отвращением читая жизнь мою, /Я трепещу и проклинаю, /И горько жалуюсь, и горько слезы лью, /Но строк печальных не смываю».]. Это был я – и сейчас я. Может, я куда-нибудь превознесся, извините. Это тоже я. Понимаете, я человек грешный. Я превозношусь – и тут же обижаюсь, и тут же раздражаюсь: это убрать, это новое... В этом и состоит жизнь христианская. А не в том, что мы чего-то достигли, какой-то лифт куда-то приехал, мы где-то утвердились, и оттуда, с какой-то площадочки, мы... Нет. Закон брошенного камня: он либо вверх летит, либо вниз, а на месте не стоит.

Вы говорите так самоуверенно… Вы не думаете, что...

Не думаю. Не думаю. Я не думаю, я знаю, что посыл у меня – вам открыться, а не что-то утверждать или вас переубедить. Вы приехали за тем, чтобы я вам открылся, и я это делаю. Вот какой уж я есть на этот момент жизни, со всеми ужасами. А как же? Если бы я о себе думал, что я – все... Не могу ничего! Поэтому самое главное слово у меня – «Господи, помилуй!» Не могу ничего. С женой живем 35 лет. То она не так, то... Ну и что? Я отвечу не за то, что я не Бог, а за то, что я не двигался, за то, что я не увеличивал этот зазор. Вымыть посуду, чтобы никто не настаивал вымыть посуду, одну тарелку – и день прожит не зря. Понимаете? Из этих микродел должна складываться вся жизнь, как я ее вижу в христианском смысле бытия. Уступить, пойти навстречу... Трудно, а как же. Зато дары! Господь приходит духом своим святым, нетварной божественной энергией. И дает силу заповедь исполнить. Бог видит, что мы стараемся, и дает силы. Вот ради этого я прощаю, ради этого я уступаю, ради этого я свою работу оканчиваю и иду к вам, насколько могу. Ради того, чтобы Бог жил во мне. Я без него не могу, я задыхаюсь. Задыхаюсь!

Сил нет перед концертом, еле встал. По сцене ходил, думаю: «Как я сегодня играть буду?» Говорю: «Господи, помоги!» Ба-бах! Все рады, и я доволен. Люди уходят, улыбаются, все счастливы. Кто это сделал – разве я? Бог! Я только радиоприемник. Антенну выставил. Надо рукой антенну вынуть. «Спидола» была, помните? Вот так и надо. И потом вам отдать. А как я сплю, какого цвета у меня трусы – это дело мое.

Но вы же чем-то занимаетесь тоже, да?

Я не могу иначе жить. Как встал, так и началось у меня. Я и книжки пишу, и стихи, и музыку, и кино, и фильмы снимаю… Что только я не делаю. С утра до вечера. И шкафчики делаю, и стульчики, и снег разгребаю, и кошек кормлю. Чего только я не делаю. Мне жить некогда. Я пять часов сплю.

Да, почему у вас так много кошек?

А чего бы нет? Я поставил корм, они и приходят. Вот умные такие их выкинули, а мы, глупые, им корм ставим. (Смеется.) Дачники берут на лето, а зимой уезжают и бросают. Жалко. Деньги есть, вот мы и корм ставим. Приходят, кушают, кто-то остается. Так и с Богом – кто-то приходит, кто-то кушает, а кто-то мимо ходит голодный. Его можно пожалеть.

Скажите, в последние годы у вас был разговор с человеком, в котором вы сами для себя раскрылись каким-то неожиданным образом?

А с каждым человеком общение таково. Ведь уже формально общаться не удается. Только так, как мы с вами. Вы вдумчиво, пытливо, я – глуповато, но искренне. Поэтому да, и в этом разговоре я вижу, насколько я несовершенен, ой, ой, ай, сколько мне еще у Бога просить, самому стараться. Вообще задача – к концу жизни стать нормальным человеком, с которым было бы всем хорошо: спокойно, ясно, весело, непутанно, несложно, неумно, а просто, спокойно и ясно. Эта великая простота прекрасна.

Но вот вы говорите о своих талантах и о своем уме. Разве можно от этого отказаться? Когда вы это имеете, это ведь и есть...

Не надо отказываться, надо это обернуть на служение Богу. А как можно Богу послужить? Через ближних. «Кто сделал одному из малых
сих, тот сделал мне», – сказал Господь. Я был в темнице – ты меня посетил, я был болен – ты меня навестил, я был гол – ты меня одел, я был голоден – ты меня накормил. Список можно продолжать без конца. Я приехал к тебе на интервью – ты меня не выгнал и так далее. Если мы служим ближнему, мы служим Богу. Поэтому все свои таланты, умы, силы физические, нравственные, психофизические христианин должен развернуть в сторону служения Богу. Через ближнего. Вам будет хорошо, если я расскажу все-все-все? Да! И я стараюсь, хотя у меня по горло работы, я занят и все прочее. Не то, что я, я, я, а так надо. Каждый приезд журналистов начинается с таких вот бугорков, колдобин, то-се, другое, а потом смотришь – уехали довольные. И я остался доволен. Вот и все. Чтобы вы уехали от меня довольными. Не тем, что я сказал, а тем, что я такой. Я вам по-честному все рассказал.

Извините, этот конкретный разговор вы считаете просто перерывом в работе или...

Нет. Может быть, сегодня день, когда я встал, чтобы вы приехали. Это смысл жизни моей. Вам. Из этого себя, какой я есть. Не из какого-то, какой я думаю, что я есть, а из этого. Человек же космос, вы – целая планета.

Нет.

Вы – целый мир. Я тоже, и он, и все.

Вы знаете, я так не чувствую.

Это пока что. (Смеется.) Вообще, это же не возвеличение себя, это замысел. Это ощущение нас как величайшего замысла. И, как вторая часть, видение полного несоответствия этому замыслу.

То есть моя греховность тоже замысел?

Нет, это ваш выбор. Но мы удобоприклонны к греху после грехопадения Адама, нашего праотца и всей череды поколений. Мы удобоприклонны.

Извините, что по-русски означает «удобоприклонны»?

«Удобоприклонный» значит «склон­­­­-
ный». Склонный. Это такое замеча­тельное, красивое слово. При­клоня­емся с радостью ко греху. Как огород, знаете, да? Чтобы что-то вырастить, надо долго ухаживать, поливать. А сорняки растут сами. Наше сердце – это поле, на котором сорные травы, зло, всякие похоти, превозношение, тщеславие сами растут. Чтобы что-то растить, надо все это выпалывать каждый день. Бросьте огород на год – будут опять семена. Так и сердце у людей: приходится все время над этим трудиться. В общении, в разговоре, наедине с собой. Все время. Это и есть смысл жизни. А духовный закон таков, что дух творит себе форму. Какой ты вот там будешь внутри, так ты и будешь писать. Нельзя быть хорошим писателем и плохим человеком. Не выйдет. Вот так. Насколько вы двигаетесь внутри, настолько вы людям и служите. Понимаете, мне с вами непросто разговаривать, потому у меня как бы... все случилось. Не в том смысле, что я выше вас, но как бы... Ну меня не интересует то, о чем вы спрашиваете, понимаете? Я забыл, что есть эти вопросы. У меня другие дела. Не лучше, не хуже.

Когда вы сказали, что не надо снимать видео и что вы подготовились к текстовому интервью, я думаю, вы очень хорошо поняли, что разговор наш, слова, и есть единственный инструмент в нашем общении. Если бы я был плотником, я бы мог вам что-то такое плотничье показать. Но мой единственный слух, мой инструмент есть язык. И поэтому я очень внимательно слушаю.

Но слово – это поступок. В нашей жизни жуткой мы привыкли бросаться словами. Вы знаете, что Христос, вторая ипостась Святой Троицы – это Слово. Как и в человеке. Человек задуман как троичное существо: мысль, слово, дело. Слово – да, мы и орудуем словом. «Глаголом жечь сердца людей», если получается. Или получается слово пустое. В стихах это сплошь и рядом бывает: все красиво, а сути нет. Значит, это слово пустое. Как Пастернак пишет: «Во всем мне
хочется дойти до самой сути. В работе, в поисках пути, в сердечной смуте». Вот. Дойти до сути. Когда мы эту задачу себе ставим, приходит Господь, потому что суть – это он. Поэтому мы и зовем его «Сущий». От сути дела.

А вы когда-нибудь задумывались над словами Франциска Ассизского, который своим ученикам говорил: «Идите, распространяйте Евангелие на все стороны...

Не он это сказал.

Подождите, я не окончил. Мы же вас слушаем. Я могу окончить предложение?

Да, да, конечно.

…и если необходимо, пользуйтесь словами».

Ну, и в чем вопрос?

Вы задумывались над этой фразой?

Нет. Это и так ясно, что лучше делами, но если необходимо, то можно и словами. Что тут думать особо? Лучше-то делами. Лучше чайку поставить. (Смеется.) Понимаете? Сей­час чай поставлю, а то пересохло во рту. (Уходит ставить чай.)

Все просто. Делать надо. Надо делать. Вы так на меня пристально взираете, что я даже побаиваюсь вас. (Смеется.)

А я думал, что я единственный здесь побаиваюсь.

Не бойтесь. Я не злой человек. Я ошибаюсь, да. Но какой толк? Как пишет замечательный святой древний: «Гневаться и раздражаться есть не что иное, как наказывать себя за чужие глупости». Если там кто-то что-то, то я-то при чем? А если уж я, то извините, бывает. Перебиваю, много говорю, умничаю. А как же?

Я сейчас покажу вам, какой у меня тут звук, у умного. Какой у умных звук. (Смеется.) Как удивительно, видите? Теперь он будет медленно, потихонечку. (Ставит пластинку.) В гробу вот такой звук!

И не страшно в таком гробу? Я думал, тихо будет.

Вот такая завтра будет жизнь. Ви­дели, какой англичане сделали автомобильчик? Такой маленький, что он подъезжает передом, складывается, выходит вперед. Все будет такое, как у них – пластмассовое, маленькое.

Все будет как в гробу?

В гробу будут только две вещи: либо свет, либо тьма. Как мы уже договорились. (Выключает музыку.) Вот такие вот англичане хорошие. Ласковые. В основном я слушаю... У меня самый главный и любимый – Майлз Дэвис. Это как Пушкин в литературе: Пушкин – и все остальные. Я пришел к выводу, что все любимые публикой люди, люди известные, они-то и есть настоящие гиганты. Элвис Пресли, Чак Берри, Рэй Чарльз, Майлз Дэвис… Остальное все – так себе.

И ни одного русского?

Нет, откуда? У нас же все обрезали, перестреляли...

Извините за банальность...

В последний раз.

Да. Банальная цитата – мол, что после концентрационных лагерей нельзя писать стихи. Как у вас было на Соловках?

Божье ближе там. Только Господь. Дело же не в стихах – дело в радости
или ее отсутствии. Из сталинского лагеря за шесть дней до расстрела священнослужитель пишет: «Радости нет конца!» Это что, он врет перед смертью? Радости нет конца. Вот что такое смерть, если так. Это встреча с любимым существом. Это встреча с тем, кого жаждал всю жизнь. Поэтому у монашествующих дата смерти – это рождение, это рождение в вечности. Вот весь смысл нашей жизни, весь смысл наших дел, всех этих здоровий, этих презентаций, всех этих встреч, вот этого всего. Если это направлено на этот смысл, на любовь, то значит... Там же другого делать будет нечего, кроме как с Богом быть. А как с ним быть? Надо же это узнать. Там других дел нет. Никаких.

То есть там беседовать не с кем?

Не с кем. Или сидеть во тьме по собственному выбору этой жизни, по результату этой жизни, или общаться с ним. А если мы с ним не общаемся здесь, то с какой стати мы будем с ним там?

А друг с другом нельзя будет?

Ну, я не так уж подробно знаю все. (Смеется.) Я думаю, что там какая-нибудь другая жизнь. Там же тайна будущего века, там же не такое общение, как у нас здесь. Души, конечно, общаются. У Бога все живы. Представляете? У Бога все живы. У наших умерших нет смерти. Мне невестка, жена сына, говорит: «Знаешь, сейчас через скайп можно позвонить в любую страну мира бесплатно». Я говорю: «А я могу ко всей Вселенной сразу обратиться прямо отсюда».

И тоже бесплатно.

Я этого не высказал, чтобы не обижать молодую женщину, но про себя подумал. Я могу отсюда творцу Вселенной сказать: «Господи, помоги! Пропадаю, не могу. Приехали рижане, не могу с ними никак найти контакт. Помоги, Отец, чтобы мы расстались тепло, хорошо. Помоги!» Жду сейчас что будет. (Смеется.)

Извините, что чашки не белые, но что делать.

Да ради бога. Вы думаете, что рижанам нужны белые обязательно?

Да вообще, хочется видеть, что там. А тут не видно. (Смеется.) Чай, просто чай со сладким. Если кто хочет сахара, принесу, но надо специально идти.

А вы следите за современностью?

Тону, блин! (Смеется.)

Тонете в чем?

В своих ужасах. Мне дела особо-то нет. Ну так – вылезаю в свет, с молодыми общаюсь. У меня же рок-сцена, я же у них там герой. Как-то что-то беру, слушаю модных всяких. Но в меру. Это же так, шелуха. Надо же кожуру-то снять. Луковку же снимаешь одну за другой, а вдруг там пусто? Не хотелось бы.

Скажите, а какой смысл в ваших выступлениях?

А такой же – любовь. Они мне, я им. Мы вместе делаем, я один не делаю. Любовь. Общение, любовь. А любовь – это жертва, это – отдать. Я им свои силы, свои мысли, свои бессонные ночи, свои работы, свое вычеркивание лишних строк. Свое бескожное хождение по этому миру. Приходится все брать – не только хорошее, но и зло. Не получается так, что сейчас открываешься, а завтра закрылся. Сейчас это, а завтра закрылся. Вот так и приходится. И весь этот ужас: аборты, бабки, бешеные деньги. Все это происходит: и убийства, все.

Где вы узнаете об абортах, бабках?

А чего узнавать, когда это всюду?

Но тут вообще почти никого нет.

Ну как же нет? Я же езжу в город, я же общаюсь.

Убиваем в год по миллиону! Населе­­ние па­­дает. Все вместе: и смертность, и все. Прироста же нет! Дети же рождаются – один, двое… Страшное дело! Я сам такой, сам это все разрешал. Если бы мне сейчас объяснили, что там живого рвут на части, у меня было бы восемь. Я сейчас сидел бы, отец, а мне бы и чаю, и все. Ну, один бы умер, двое спились бы, а пятеро – работников. А я – трое. Мало. Тоже поубивали, погадили. Жили как все. Весь этот ужас. Страшно жили. И пили, и все прочее. А сколько способностей Бог дал, сколько талантов, сколько сил! Ну хотя бы к одиннадцатому часу. Есть такая евангельская притча: утром вышел нанимать работников за определенную цену (за рубль, например), днем вышел нанимать и вечером вышел в 11 часов – на час. Всем дал одинаково. Те говорят: мы целый день работаем, а этот – час. Он говорит: слушай, друг, я тебе обещал рубль, я дал. Вот так Бог, понимаете? У него нет этих справедливостей. Как Исаак Сирин пишет, «не называй Бога справедливым, он милосерден». Милосердие и справедливость, как сено и огонь, не уживаются в одной душе. Вообще рекомендую отцов читать. Удивительно. Не говоря уже о мудрости – просто поэтически такая речь! А остальное все жидко. Я вот со словом работаю, перестал читать. Жидко!

Перестали читать – что?

Все.

Кроме отцов?

Кроме отцов и Евангелия. Жидко все! А там ложка стоит прям. Одно слово прочтешь... Смотрите, как он пишет: «Снедь нищих (то есть пища нищих) гнусна богатым». Я думаю об этом уже пять лет. Вот как, оказывается. Если Дух с тобой, то какие там кайфы, какие героины?

Я помню, когда я впервые встретился с «Лествицей» Иоанна...

Вы читали?

Да.

Тогда что же я вам рассказываю!

То, что меня удивило в ней, насколько хорошо он меня знает. Откуда он это все может знать?

Вот и у меня то же самое. Я думаю: откуда он это знает?Да, да, да. Удивительно. Я думаю: откуда Исаак Сирин так хорошо знает каждый изгиб мой – что я сейчас скажу, что я завтра сделаю. Вот как! А то говорят – надо тебе с психологом. Але! Какие американские приколы, когда у нас тут вот? Жидко все, но приходится жить.

Но не может быть, что вся густота уже была.

Нет, конечно. Сейчас тоже все происходит! Я был в Ростове, давно еще когда-то. По городу шесть шестисотых туда-сюда – и вот им, видно, делать нечего. А у меня было по радио интервью. Там армяне держали город.

Шестисотых? Я не понимаю.

Мерседесов. Только их выпустили, в 91-м году. Я говорю по радио: «Вот, ребят, я вижу из окна два белых, один зеленый, три черных. Вы туда-сюда. Попробуйте, говорю, вечером отдать чего-то». На следующий день у меня было интервью, и позвонил какой-то азик, говорит: «Какой ты молодец, я так отдал, такой кайф получил! Отдал 200 баксов бабушке. Петя, молодец! Я такой кайф получил!» Вот он такой, совсем тихий, что-то услышал, вынул, бац, отдал. Слушай, але! Его пробило. (Смеется.)

А зачем вы так строго относитесь к выпиванию?

Потому что у меня это превратилось в болезнь. Лично у меня. А так – выпить? Да пожалуйста! Я пил каждый день по литру на протяжении тридцати лет. Водки. Я пил как все, как все пили каждый день. Это же ужас! Но мне очень помог ваш земляк Будрайтис.

Актер что ли?

Да. Не ваш, литовец. Сидим в ресторане с ним после концерта. Я ему говорю: «А рюмочку?» Он говорит: «А мне только хуже». Я как-то так это запомнил, это такое слово простое. И вот я нет-нет да и скажу: «А станет ли мне лучше сейчас?»

Подождите, помогло одно только слово «хуже»?

Да. А мне, говорит, хуже будет. Опять тот же самый вопрос: зачем? Это главный вопрос во всей жизни. Зачем я иду на эту работу? Зачем я общаюсь с этими детьми со своими? Зачем я этих внуков своих здесь вырастил?

У вас есть ответы на эти вопросы?

Ну, если через Господа есть ответы. Если это смысл, то это смысл. А остальное все...

А здесь есть церковь поблизости?

Ну а как же? Есть, конечно. Отец Дмитрий. Я говорю: «Отец Дмитрий, что делать? Бесконечно болтаю. С людьми как встречусь, так никому не даю слово сказать». Он говорит: «Это у вас от одиночества». Я думаю: ну тогда ладно. Сидишь тут один неделями, люди свежие, а я: бу-бу-бу-бу-бу. Так что извините, но цель вашей поездки в том и есть, чтобы я заболтал
вас. Вообще тут, конечно, сказка жизнь. Как Исаак Сирин пишет, «одиночество собирает душу». Мало всяких отвлекающих моментов. Ну и смотришь реально на эту жизнь, на себя, на то, что прожито. Итоги уже надо какие-то подводить: и что? и как? И вера есть.

Насколько я понимаю, без этого вы не могли бы так уверенно присутствовать в фильме «Остров».

Конечно. Я просто не знал бы дело. Тут я знаю по своему мелкому поводу, но я четко знаю, как это бывает. У него там крупные всякие вещи, у моего героя, но по своему мелкому поводу – курить там бросить, я так же брошу.

Вы бросили курить?

«Сегодня не буду», – я так отвечаю. А то, знаете, я бросил, а завтра...

У старца в «Острове» был прообраз?

Это такой собирательный образ. Молодой сценарист Дмитрий Со­бо­лев написал эту вещь, и все сразу за это ухватились, многие хотели снять. А Паша мощный у нас, Лунгин, и он вырвал. Павел Семеныч наш. И как это отозвалось? Мы же думали: ну так, поснимаем по личному выбору.

А как это отозвалось?

Ну как? Люди многие к вере пришли и прочее и прочее.

Из-за фильма?

Конечно. Кино же, если оно мощное, молодое, увлекает людей. Люди потом думают: «А правда ведь! Жи­вем-то ужасно». Чуть-чуть встряхнутся, опомнятся. Люди и плакали и все прочее. Дело же не в нас, мы просто оказались, что называется, в нужное время в нужном месте. Дело в том, что это потребность. Так это радостно, что все же существует потребность в настоящей жизни, в истинной, по сути, жизни. Мы уже думали, что у нас развращенный народ, что все спились. Ничего подобного. Такой резонанс, мне даже неловко жить было эти несколько лет – такая на меня лично обрушилась любовь. А я здесь особо ни при чем. Сначала я так и объяснял. Останавливают меня на улице, говорю: «Нет, не я». Вижу, человек уходит недовольный, обижается. Думаю: да не надо, постой ты спокойно, заткни свой язык в одно место. И стал спокойно стоять, слушать. И слеза у него прет, и руку жмет, и уходит довольный. Вот такие тоже поучения. Гордость, только с обратной стороны. Что Бог не я... Это тоже гордость. Не обязательно «я, я, я». Вот так и хочется жить, отмахиваясь. Потому что со всех сторон.

А то – как говорит мой любимый отец Дмитрий Смирнов? – Это не он, а какие-то его почитатели составили календарик, на каждый день проповедь. Вот сегодня там написано о том, что надо встать и вопрошать себе первый вопрос: «Какова воля Божья обо мне?» Полчасика еще полежать или сначала встать? Конечно, встать. Сначала какие-то дела поделать, а потом молиться? Нет, молиться сначала! И так все. По узелочкам. Так и я. Вы приехали, я уставший. У меня там Исаак Сирин, своя музыка, все. «Не, не, не, – думаю, – не, не, надо их принять». Воля Божья о вас, чтобы я вас принял, а мысли такие: сейчас я поставлю будильник на час, с ними час посижу, будильник зазвенит, я... Вот, дьявол, чего хочет: я главный, я артист.

Фото — Улдис Тиронс

Но вы же и есть артист, действительно.

Ну, я артист действительно, как вы видите. Тут живу. А где я играю, а где – искренний? Ой, караул, ребята, караул! Тяжело…

Для вас имеют какой-то смысл последние стихи Есенина, что он перед смертью написал? Заканчиваются строками «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей».

Это все, знаете, детский лепет.

Вам не кажется, что он это серьезно писал?

Нет. Это от истины очень далеко. Потому что он же как жил? Ну, я не судья другим, но какая бы мама захотела, чтобы ее сынок прожил, как Пушкин? Двадцать баб, дуэли, в 37 лет погиб. Хотя был самый умный человек в России. Вот как оглупляет гордость, видите? Ну простил бы он этого Дантеса, еще сколько бы всего... Но нет.

Вы думаете, что он бы написал все то, что он написал, если бы у него не было бы всего этого – не простить Дантеса?

Понимаете, это не предначертано, это выбор лично наш. Что касается
зла и гордости, это наш личный выбор. Если мы живем по Божьей воле и что-то с нами происходит, то это Божий промысел. Но если мы выбираем зло, то это наш личный выбор. Мы себе судьбу рисуем сами. Как раз об этом сегодняшний наш... Вот видите, как интересно все? Видите, как раз сегодня пятница, и начинается: «Но не надо думать, что наша судьба как-то предначертана заранее. Нет, она зависит от того, как мы себя ведем, развивается ли наша жизнь по воле Божьей». Вот и все.

Да, но получается как-то странно, что для Пушкина бабы и Дантес – это плохо, а то, что он пишет, – замечательно. По-моему, это все вместе.

Здесь момент такой довольно тонкий. Во-первых, перед смертью его исповедовал митрополит московский, кажется, Алексей[3. Пушкин умер в Петербурге, и перед смертью его исповедовал священник Конюшенной церкви отец Петр Песоцкий. Он и произнес слова, которые приводит Мамонов.]. Пушкин же умирал мучительным образом, сорок часов с пулей в животе. И вот когда уже принимающий исповедь вышел, он и говорит: «Я бы хотел умереть так, как умирает этот человек». Это то, что касается одиннадцатого часа, притча.

Объясните, что это значит? Он хотел умереть так же мучительно, как Пушкин?

Вопрос на засыпку: кто первый попал в рай? Разбойник, который висел рядом на кресте, убийца. Почему? Потому что душа его за три часа изменилась. Но этому что-то предшествовало, так? Так и Пушкин. Это раз. Вторая позиция: когда Бог из доброго делает доброе. Человек жил хорошо и писал хорошие стихи. Господь может из гадости так вывернуть, что будет добро. Мне вот раньше говорили: «Ты водку пил, поэтому такие хорошие песни писал». Я отвечал по гордости так: «Нет, это было не благодаря, а вопреки». А потом, когда у старцев премудрых прочитал вот эту вещь о промысле Божьем, стал отвечать так: «Да, Господь даже мою гадость вывернул так, что людям стало добро». Потому что он Бог. Вот что с Пушкиным было. Понимаете? И третья вещь, что Антоний сказал: «Внимай себе!» А то спрашивают: «А кто спасется? А мусульмане спасутся?» Не наше собачье дело, как мой любимый отец Дмитрий отвечает. Внимай себе! Себе любимому, себе мерзкому, себе гордому, себе блудному. Вот мне шестьдесят два года, а все еще под юбку смотрю…

Сколько?

Шестьдесят два. И что? Опять, и опять, и опять, и опять, и еще, и еще, и опять, и опять, и Господи помилуй, и опять, и опять. Смерть – раз, Господь – здравствуй, ты старался. Иди!

Можно задать вопрос, который ученики задавали Сократу перед смертью?

Ну что же теперь делать, если я скажу – нельзя? (Смеется.) Можно, конечно, спрашивайте.

Вопрос такой: как вас хоронить?

В гробу. Тут у нас рядом кладбище есть хорошее, я там похаживаю. Но это же тело, это шкурка. Шкурку сбросим. Гораздо более дурацкий и тревожащий меня вопрос: кто здесь будет жить, в этом замке, который я воздвиг? (Смеется.) Кому это надо, все эти тщательно подобранные винилы...

Я почему-то думал, что вы вообще живете в избе какой-то.

Конечно! Я такой православный – у меня три мерса, 800 метров замок. (Смеется.) Я как в мебельный прихожу, а там девки, они меня знают: «О, православному отшельнику надо за две тысячи долларов кресло!» Вон у меня там стоит, видите, кресло? Оно электрическое, на нем можно прилечь.

А действительно, зачем вам такой большой дом?

Я же в 45 лет сюда приехал, яму выкопал, двадцать тыщ долларов забухал сюда. На яме такой строить один этаж глупо, да? Значит, два. А где два, там и чердак. А где чердак, там и низ. Четыре вышло. Так же и отцы, проходя этими стезями, как в броню, облекались в нестяжательность. Конечно, это все тащит опять. Но, как мудрые нас учат, надо строить так, как будто будешь жить вечно, а относиться к этому так, как будто умрешь завтра вечером. Если так, то я стараюсь по мере сил. Строю гостевые комнатки, чтобы принимать друзей. Не знаю, не кончится ли это убийством, эта совместная жизнь. (Смеется.)

С друзьями?

Да. С вами другое дело – вы приехали и через час уедете. А если здесь целую неделю…

У вас были поползновения кого-нибудь угробить?

Нет, угробить нет. Хочется делиться. Сижу я в этом роскошном кресле с роскошным звуком, слушаю удивительный винил и думаю: «Блин, как-то это уже неудобно, хотелось бы отдать то, что не жалко». А если жалко, то не надо отдавать, а то раскаешься потом, и дела не будет. О, делаю сейчас радиопрограмму! Виниловые пластинки ставлю, о музыкантах рассказываю.

Где?

Для «Эха Москвы». Четыре выпуска уже сделал, они просят сделать двенадцать штук, чтобы был сезон. Каждую пятницу, потом перерыв. Жутко оказалось интересно! Я так их всех люблю, об их жизнях рассказываю все. Трудно тоже. Интонации там. Но кое-что уже выходит. На пульте у меня звуки самолетов, электропоездов, всего – я под это рассказываю. Супер!

Это здесь прямо?

Да, здесь и записываю, у меня там все записано. Три магнитофона включаю, у меня на ручках все, супер.

Без помощников?

Без, а чего? У меня часов 400 снято видео со всего мира. Я то Италию включу, то в Сан-Франциско едет трамвай. Говорю им: «Вот, ребята, едет в Сан-Франциско трамвай – вжжжж!» Колокольчики у них, знаете?С видео беру звук – и в радиопередачу. Не успеваю жить. Пять часов сплю. Очень живу, делаю. Людям. Они хотят. Они меня любят – значит, я им должен. Молодые чтобы послушали. Откуда они могут знать? Не слушали ни Элвиса Пресли, ни Чака Берри, ни Арету Франклин. Таких, которые в 65-м году. Как они это делали? Такой звук, так играют! Меня молодые просят: «Дай, Петр Николаевич, список нам. Сейчас же все есть, а что слушать? Что смотреть?» Я – раз, список. По радио скажу: «Это слушать». Правильно? Правильно. Мне говорят в интервью: «А вы вот шкаф сделали такой. Зачем, раз вы все Бог да Бог?» А я говорю: «Я сделал красивый шкаф, чтобы, на этот шкаф смотря, я был в хорошем настроении, сделал радиопередачу про Элвиса Пресли, а наркоман в капюшоне послушает и скажет: я тоже хочу такую слушать музыку, мне интересно». Я все покрасил сам, видите? Английскими красками. Все оборудовал, чтобы мне было в кайф. Я сижу, и мне хорошо. Раз – и у меня пошло.

Вам нравится серый цвет?

Мне нравится, как я здесь устроился вообще. Я доволен. Я живу в довольствии всем, что происходит. Жил в маленьком домике – отлично. Живу здесь – еще лучше. Сыну плохо, что же делать? Значит, надо так, чтобы мы слегка встрепенулись. Где-то что-то еще, понимаете? Это Бог так дает. Он лучше знает. Он – Отец, он хочет самых идеальных условий. Раз он дал мне это, значит... Не угодно было бы Богу, не построилось бы. Как мне товарищ один говорит: «Туалетов побольше делай». Я говорю: «А что такое?» Он говорит: «Будет же санаторий».

Санаторий? Здесь?

Да, после смерти. Какие дети там, какие внуки? С Колей-плотником здесь сидим, я ему говорю: «Коль, какие дети здесь будут, кому я строю?» Он говорит: «Петр Николаевич, будут люди сидеть и говорить: Мамонов хорошо построил». Я говорю: «Все, строим дальше!» Понимаете? На века надо строить. Смотрите, как отцы наши, деды строили? Тысячелетиями стоит. Что, они не знали, что умрут? Прекрасно знали. Я тоже забабахал метровые стены, чтобы у меня стояло.

А как в ваше общение вписываются такие люди, как Элвис Пресли?

Как, он же всего себя отдал до дна! А как же! А Высоцкий, а все? А Чак Берри? А Рей Чарльз? У которого жизнь вообще потрясающая – в 7 лет ослеп, в 15 лишается обоих родителей. Умирают отец и мать, остается негритенок, сирота в южном штате, где негров убивали как собак. В 35 лет – четыре квартала квартир в Нью-Йорке, три фабрики, самый высокооплачиваемый человек в шоу-бизнесе. В 17 лет – героин, тяжелые наркотики, в 50 лет завязывает, живет до 74. Спел вообще все: и рэп, и джаз, все вообще спел. Это что? Это Бог!

А Элвис, которого, нежного, затоптали сапогами эти америкосы, поганые полковники? У него был менеджер, который только и знал, что «давай, давай», бабки из него доить. Он-то сам как перышко. Они все герои, ребята эти. А как же? А Эдди Нельсон, который ни наркотиков, ничего? Спел, прекрасный, чистяком, в 42 года поехал на кукурузнике, на вертолете, в воздухе прямо сгорел. Господь ему говорит: «Иди ко мне!» Четверо детей – все. Раз, взял к себе! Значит, он нужен был Богу. Вот так. Вот такие красивые вещи, удивительные. Oh yeah!

Молодым ребятам рассказываю, их вставляет. Они же тоже хотят чистяком. Все – так, а я не буду. Сейчас же на каждом углу эта гадость. Вот так, на позитиве! Я говорю: Жана Габена смотрим все. У меня один рэпер сшил костюм – такой же, как тот, в котором Жан Габен в 53-м году возил дизельное топливо, саперский такой комбинезон[4. В 1955 году в фильме «Бензоколонка» (Gas-oil).]. В Германии упали все! Самый модный. Я говорю: «Oh yeah!» Вчера приезжал Филипп – выдумал байку, что он Рон Дуглас, который исчез. Что за Рон Дуглас, которого ни в Швейцарии нет, нигде? Был Рон Дуглас и исчез, и в этом комбинезоне
он – дум, дум – толкает дэнс. Вот так. Петр Николаевич посоветовал. Видишь, как все завернуто? Как отзывается. Не то что «я, я, я» – вот он, Бог. А почему? Это и есть Бог. Это и есть.

А я думал, они слушаются вас благодаря вашему авторитету.

Я же их люблю! Я же их слушаю! Я под Майлза Дэйвиса плачу. Он же не сыграл вообще ни одной лишней ноты. Как это? Он печатал прямо в голове фразы и тут же отдавал их сразу импровизацией. И ни одной лишней. Вот я музыкант, слушаю и думаю – это как? Это надо кровь проливать! Только так. Вспомните, вот вы все, мужчины, как было, когда было хорошо, когда было трудно, когда мело, когда все вместе. Вот это и есть жизнь. А остальное все надувание – дыни да релакс. Ну что это?

Если это и есть жизнь, то она такая точечная.

Понятное дело! Господь дает по силам всегда. Свыше сил не даст. Вот у меня случай: с другом выпивали, на следующее утро звоню, а он под электричку попал, отрезало обе ноги. Трагедия. А сейчас говорит: «Если бы этого не случилось, сейчас бы не знаю, как жил». Протезы, детский писатель, четверо детей, счастьем залит вообще. А вроде горе, да? Ноги вот так отрезало. Мы к нему в больницу пришли, я не мог на это смотреть. И он плачет, и я плачу, и вообще. Теперь говорит: «Да ты что!» Видно, не нашлось другого способа у Бога. Правда. Вот вам смешно, а это так. Отец же каждому пастырь. Аппендицит надо резать. Больно, а надо резать. Понимаешь? Вот и все. Он же Отец, он нас всех... «Ой, не надо мне, не верю!» Ну давай... Кто же тебя тащит? Как говорит Дмитрий мой замечательный, что будем делать в четверг, если умрем в среду? Вот у меня в «Острове» был гробик. Я даже не думал, что так. Три раза выскакивал я. Такая не то что страшность. Серьезнейшее дело. А то говорят: в Интернете погоду посмотрел, на три недели едет, собрал теплое, плавочки взял – и такие, и такие, может, чего встретится, да? А смерть? Ай, об этом не надо. Как же не надо? О чем еще думать? Ну, и под этими мыслями как бы себя проверяю. А я? А я? С вами сижу такой, вроде энергичный, а завтра чего? Я верю в милость Божью. Как Исаак Сирин пишет замечательно: «Неужели ты думаешь песчинками своих грехов забросать море милосердия Божьего?» Ай, Отец! Мы тоже попадем! Последними, как-нибудь! (Смеется.) По-детски надо, совсем просто. Что я в себе люблю – что я как ребенок.

В смысле, что зубов нет?

Нет, вообще как ребенок. Как есть – такой и есть. Рок-сцена очень помогла.

Искренности?

Да. Там иначе ничего не будет.