Мюнхен-Берлин. Монтажер

Вечером накануне выезда обнаруживается, что спущено правое заднее колесо машины. Звоню попутчику: «Луи, спущено колесо. Накачаю на заправке, утром проверю. Если воздух держит, поеду, если нет, займусь починкой. Решай сам, хочешь ли искать другую попутку». – Луи: «Ладно, дергаться не буду, ничего страшного, если поедем позже. Мне только в шесть быть в Берлине. У тебя есть запасное колесо? Его надеть смогу и я».

Утром выбегаю к машине: колесо воздух удержало. Шлю Луи смс: «Колесо в порядке». – Луи в ответ: «До встречи!»

В девять звонок на мобильный. Луи: «Я перепутал электрички, поехал не в ту сторону». – «Я подберу тебя». – «Мне кажется, я с тобой как-то ехал... и тоже сел не туда» – «Не ехал. Но это роли не играет».

Около условленной станции ждет обвешанный пестрыми тканевыми сумками пузатый мужчина, темноволосый с хвостом, деревянные бусы на шее и на левом запястье. Остановившись, я выхожу из машины: «Добрый день». – Мужчина: «Я думал – БМВ». – «Нет, Ауди». – «А...» – резко отвернувшись, он укатывает свой чемодан. – «Так ты – не Луи?» – «Я». – «Значит, ты со мной». – «Я что-то запомнил БМВ... а-а-а – это был предыдущий водитель, он меня не взял – выехал раньше, не предупредив, я его на месте не застал».

***

«Ты из Берлина?» – «Я в Берлине живу. В Мюнхен езжу к подруге, третий год уже. Она переедет ко мне, и поездки кончатся. Однажды я ехал автобусом. Рассчитывал в тишине, задумчивости, комфорте... Семь часов качало и трясло, и шумела толпа русских – пили водку, громко смеялись, разговаривали. Ни о каких мыслях речи и быть не могло». – «Им никто не сделал замечание?» – «Нет. все молча терпели. Еще я ездил на поездах, но что-то ночных не стало, в том числе в Брюссель». – «К родителям?» – «Да». – «Оттуда французское имя?» – «Оттуда, да, но не французское. Мой родной язык – фламандский. В самом Брюсселе спокойно можно пользоваться французским, да и в брюссельском кинематографическом институте, где я учился, занятия проводятся на французском языке, но за пределами столицы – нет. Деревни-городки вокруг Брюсселя гордятся своей историей, культурой – патриотичны. Вспомнить одних фламандских живописцев – Брейгеля, Рубенса, ван Эйка, ван Дейка... А термин «фламандский» не признают, воспринимают как негативный. Считают, что фламандский – это нидерландский. Как административная область Фландрия молода, ей всего лет ста семидесяти. С удовольствием отделилась бы от убыточного юга. Тяжелая промышленность на юге в прошлом процветала, но теперь она в упадке, север разбогател, обогнал юг и не хочет субсидировать его.

Я говорю по-французски, по-немецки, по-нидерландски». – «А корни у тебя...» – «Немецкие. Родители по работе приехали в Брюссель из Франконии, в шестидесятые, когда строился Европейский Союз, они – чиновники». – «Родители одобрили твой выбор профессии?» – «Отец хотел, чтобы я учился на юридическом факультете: „Кино можешь заниматься или параллельно, или потом“. – На что я возразил, что могу и юриспруденцией заняться потом.

Отец писал – стихи, рассказы. Роман. Роман он сочинял десятилетиями, в каждый отпуск брал свои бумаги, записки и строчил. Разослал его в четыре издательства, те все отказали. Особо не настаивая, он опубликовал роман сам, раздал родственникам, друзьям. Стихи, среди прочего, об Африке – „Картинки с путешествия“. В интернете завел блог. Неизвестно, читал ли его кто-нибудь. Вышел на пенсию, перестал писать, интерес, видимо, пропал. Вроде и не жалеет, что жизнь прожил не писателем, а чиновником. Боялся бросить работу, бедствовать, сомневался, что мог бы прокормить себя и семью. Кто знает, если бы решился в пользу писательства, может быть, сочинил бы что-нибудь значительное, прославился бы, и все развивалось бы иначе, он мог бы жить за счет литературного труда».

«А ты где работаешь?» – «На студиях – кино и видео. В последней – на музыкальный лейбл. Ознакомился, таким образом, с хип-хопом. Сам слушаю „черную“ музыку, негритянскую. Играю на ударных, в двух группах – рок и регги. Раз в неделю репетируем. Но когда вечером нет концерта, следовательно, нет конкретной цели, то и стимула нет, энергия не концентрируется, а распыляется. Лучшее подспорье для любой работы – сроки ее сдачи.

Мне работа на лейбл по душе, компоновать клипы на музыку, выстроить в видеоряд записи с концертов. Меня, однако, раздражает быстрая смена кадров, расщепление. Такую смену предполагает и реклама, поэтому я ее избегаю, хотя она довольно хорошо оплачивается. Повышать темп человека заставляет сама современная техника, у него атрофируется способность к созерцанию, сосредоточенному восприятию, как следствие он требует растущей динамики изображений – порочный круг.

Я работаю медленно, не спеша. Предпочитаю документальное кино. Если на новости – их слепливают наскоро, мало вдумываясь – в среднем тратят один час на одну минуту, то на тридцать минут документального кино уходит неделя, на сорок-шестьдесят минут – до десяти дней. Причем, если в аналоговую эпоху дорожили каждым метром пленки и заранее тщательно планировали, что и как, то сейчас снимают двумя цифровыми камерами, порождая громадные объемы материала, на тридцать-сорок часов, которые ужимают в итоге до получасового или часового фильма. Просмотреть весь этот материал физически невозможно, можно только пробежать его „по диагонали“, на ускоренке, – сориентироваться, что есть. Отрывки походя выделяешь разными цветами, ставишь пометки, чтобы потом оперативно найти нужное, ну и раскидываешь по папкам: интервью, съемки на улице, лица и так далее. Есть разные способы работы: можно сразу в голове сообразить, что – куда, или поэкспериментировать. Если кусок не ложится в предназначенном месте, переставить... или вовсе выбросить, даже если изначально казался удачным и важным. Но если он выбивается из общего ряда, нарушает ритм, мешает, если не складывается рассказ, то выкинуть к чертовой матери и забыть. – „Kill your darlings“ – одна из заповедей киноинститута.

На мой взгляд, лучшее документальное кино – это то, что обходится без слов. Но, как правило, так не получается, не все ясно, поэтому добавляют текст. Зачастую его пишут после монтажа картины. Иногда наперед дают указания, что в какой последовательности, чего сколько минут. Некоторые режиссеры садятся рядом с тобой, управляют процессом. Одна – все до кадрика определяла сама, навязывала, с ней до меня рассорился другой монтажер, она пришла ко мне доделывать, я сдуру поддался, лишь бы отвязаться. Чтобы один монтажер начинал, дургой заканчивал, если заказчику первый пришелся не по вкусу, бывает редко. Проще переделать все – от и до. Я в принципе и не рассматриваю себя как техника-исполнителя, а как художника, умеющего обращаться с аппаратурой. Несмотря на то, что последнее слово, разумеется, всегда за заказчиком.

Более доверяющие сдают материал, через, допустим, пару-тройку дней наведываются ко мне, интересуются стадией обработки. Я наблюдаю за их непосредственной реакцией – на каких эпизодах, например, смеются, а смех – прекрасный индикатор. Реакции я отмечаю для себя – они выдают больше, чем обсуждение на словах. Словами человек может сгладить недовольство, приукрасить – врать.

– Продолжение следует –