Чтобы мною восхищались во всем мире

Пожалуй, искренней и короче всех в истории представляет себя читателю вымышленный автор «Записок из подполья» Достоевского: «Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек».

Если мерить себя столь жесткой мерой, то я, пожалуй, человек не больной – благодаря замечательной эффективности принятых в Латвии мер по борьбе с эпидемией COVID-19. Я нередко бываю неуклюжим и грубым, но – хочется верить – человек я не злой. Многие, вероятно, находят меня непривлекательным, но надеюсь, что хоть кого-то я привлекаю.

Но к чему верить мне на слово? Можно прийти и посмотреть на меня, составить собственное мнение – почти каждый день меня можно найти в магазине Roberts Books, который я открыл в Риге десять лет назад. Сейчас им руководит мой хороший друг Эдгар Лиелаусис. Кроме того, я веду сайт thebrowser.com, где рассуждаю о понравившихся мне текстах.

Как станет ясно из нижеследующего разговора, у меня много мнений, но мало убеждений. Чем старше я становлюсь, тем чаще вижу, как ошибался прежде, и тем меньше доверяю своим нынешним суждениям.

Когда я работал журналистом в Financial Times и The Economist,мне удавалось добиваться некоего подобия определенности и достоверности. Но для успеха в журналистике – как, вероятно, и во многих других областях – нужно верить, что ты приумножаешь полезное человеческое знание, что твоя работа так или иначе делает этот мир хотя бы немного лучше. В 2008 году, когда я оставил постоянные занятия журналистикой, я уже в это не верил.

В Латвии я иностранец. Я читаю со словарем местную прессу, но разговорный латышский у меня по-прежнему бедноват. В нижеследующей беседе я с неизбежностью много рассуждаю о Латвии, которую очень люблю, но которую не до конца понимаю. Слушать, как иностранец рассуждает о твоей стране, всегда тяжко. Но такова уж моя любовь к Арнису Ритупсу и восхищение журналом Rīgas Laiks, что я все равно говорю, говорю, говорю. Поэтому заранее прошу читателя простить мое невежество и самонадеянность.

Все те долгие годы, что я проработал журналистом, я исходил из уверенности в том, что никто на самом деле не знает, куда катится мир, и поэтому мои догадки на этот счет ничуть не хуже, чем чьи-либо еще. В 90-е годы, когда я писал о России, так оно и было. Сейчас, когда пандемия COVID-19 вынудила нас пересмотреть почти все наши представления о человеческой деятельности и общественном порядке, это тоже так. Сомневаюсь, что кому-то за всю историю человечества приходилось делать столь осознанный и взвешенный выбор между экономическим благополучием и заботой о здоровье граждан. Стоит ли удивляться, что мы оказались к этому не готовы.

Я отношу себя к классическим либералам – скорее в духе Локка и Берлина, чем, скажем, Ролза. Мне представляется, что индивидуальная свобода ведет к всеобщему счастью и процветанию, однако точная механика этого процесса мне не ясна, если она вообще существует. Мне близко утверждение, что человек имеет право делать все что он хочет, если это не вредит окружающим. Но что, если окружающим вредит уже то, что ты просто дышишь, идешь по улице или заходишь в магазин? Учитывая новизну и безотлагательность этих вопросов, можно лишь удивляться, что мы с Арнисом вообще сочли возможным поговорить и о чем-то другом. Но мы это сделали, и вот результат.

Роберт Коттрелл

Для меня вы олицетворяете идею англичанина-оригинала – в лучшем смысле этого слова.

Вы очень добры в своих оценках. Мне кажется, я крайний конформист, никак не выбивающийся из общепринятого.

Вы не считаете себя англичаниноморигиналом?

Не думаю, что могу притязать на какую-то особую английскость – слишком долго я жил за границей.

Но ведь вас сформировали английские институты.

Ну да. Первые двадцать два года жизни я провел в Англии.

В таком случае какая-то английскость должна быть вам присуща…

Конечно, что-то от Англии 1960-х и 1970-х во мне осталось, но это, мне кажется, совсем не то, что вы имеете в виду.

А вы англичанин-англичанин или среди ваших предков были шотландцы, валлийцы и прочие?

По меньшей мере четверть моего фамильного древа – это гугеноты, эмигрировавшие из Франции в XVII–XVIII веках. Все остальные предки, насколько я знаю, англичане.

Не так давно я беседовал с англичанином, который сказал: «Нет-нет, я из Ланкашира, если говорить о самоидентификации». Если в этом смысле, то откуда вы?

В этом смысле я родился в Йоркшире… Но вы упускаете британскую составляющую. «Британец» – нечто вроде официального обозначения, и если из британца вычесть шотландцев, ирландцев и валлийцев, получишь в качестве остатка англичан.

(Смеется.) То есть вы считаете себя британцем?

Ну конечно, у меня же британский паспорт.

В политическом смысле да, а если иметь в виду интеллектуальные истоки?

Когда я писал для еженедельника The Economist, я обычно отвечал, что я из The Economist. Мне кажется, что «английскость» – в чем-то необходимая, но совершенно недостаточная категория, потому что последние двести лет происходит своего рода переизобретение британскости – после заключения союза с Шотландией и консолидации с Ирландией. В ходе этого процесса шотландцам, ирландцам и валлийцам важно было утвердить свою национальную идентичность, собственную культуру, тогда как англичанам чисто тактически было выгодно не выдвигать никаких встречных национально-культурных запросов. Англичане – это народ, который стремится к тому, чтобы все это многообразие так или иначе функционировало и не распадалось. Но я не ответил на ваш вопрос. Я бы сказал, что идентифицирую себя с англоязычным миром, если можно так выразиться.