Открытый к сокрытому

Самое удивительное в Андрее Архипове, которого я во многом, в самом важном, считаю своим учителем, – в том, что он не понимает очевидных для других вещей, все время спотыкается мыслью о то, что другие проезжают на автомате. Сократ нашего времени, плетется он за своим даймоном послушно и неукоснительно. Возможно, я бы лучше понимала его мысль, если бы у меня самой был философский склад ума. А так я могу понять и восхититься только тем, в чем хоть как-то компетентна: например, в его открытиях в области еврейского мышления – через язык и соприкосновение языков и культур. Человек, интересующийся этим контактом, по определению космополит, однако это капля в море достоинств такого человека. Достоинства же Андрея, в том числе и прежде всего интеллектуальные, кажутся мне неисчерпаемыми.

Прежде всего, как я сказала, это его способность спотыкаться на ровном, казалось бы, месте. Например, можно задать ему вопрос об этимологии или каком-нибудь церковнославянизме в русском языке. Первый, моментальный ответ: «Понятия не имею, вот лучше вы мне скажите». (Про иврит он мне почти всегда сначала именно так и говорит.) Чуть позже – иногда в той же реплике в виде сомнения: «Нет, мне вот что непонятно, вот такой ответ принят, но я сомневаюсь». А потом, иногда через месяц, а иногда на следующий день – ответ, который пронзает тему насквозь и заново.

Но расскажу я лучше, как я с ним познакомилась, ведь это имеет отношение к делу.

Во второй половине 1990-х годов меня попросили отрецензировать книгу, вышедшую в издательстве Berkeley Slavic Specialties под названием «По ту сторону Самбатиона. Этюды о русско-еврейских культурных, языковых и литературных контактах в Х–XVI веках». У меня было очень много общих с ее автором и его женой Надей коллег и друзей, включая даже семью моего брата. Но я решила начать знакомство с автором с самой книги, с профессионального подхода к ней. Мне ее предложили отрецензировать, потому что я неплохо знаю иврит и интересуюсь разными его пластами разных периодов, включая и те, о которых писал автор, Андрей Анатольевич Архипов. Сначала я думала, что передо мной некоторый тезис в стиле безумия – хоть часто и провидческого – Льва Гумилёва. Но когда я принялась читать эту книгу, обнаружилось, что самые на первый взгляд невозможные положения там были аргументированы до занудства убедительно и квалифицированно – не побоюсь этого дурацкого слова. То есть, раз споткнувшись вместе с автором, ты понимал, что встать после этого спотыкания ты сможешь только вместе с ним, что другого способа продолжать путь, нежели посмотреть с его ракурса, у тебя просто нет.

Не буду голословной. Читаю его главу о духовном стихе про «Голубиную книгу», русский апокриф. Она выпадает из неба, каменная, писал ее сам Исус (sic!) Христос, там написаны все судьбы людей. Ну и все такое прочее, всем известно, кто в теме. Однако вот же, Архипов спотыкается: почему «голубиная»? И находит то, что лежит на самом видном месте и чего никто не видит в упор, – это Тора. Почему? Потому что в средневековых еврейских источниках Сефер Тора часто назывался «Сефер-Тор», а Тор (רות) на иврите «горлица», та самая, которая вид голубин Духа! То есть «голубиная книга» – это русская калька с еврейского каламбура! Дальше больше: а не тот же ли каламбур реализован и в визуальном иконном символе Духа? Однако тут уже будут только догадки. Дело Андрея – в нас их спровоцировать своим споткновением/спотыканием о странное название. А сам он не Лев Гумилёв, у него все выверено.

Таких находок в его книге оказалась куча. Потом уже, пообщавшись о нем с другими своими друзьями, например, с Мишей Гронасом, я обнаружила, что у него и кроме книги таких открытий навалом и в книгу они попали лишь отчасти, боком. Например, зеница ока – она что? Он говорит, что она пупилла, по-латыни – зрачок, но и маленькая девочка. А девочка-то тут при чем? А при том, что у евреев «зрачок» был бат-айин (ןיע-תב), то есть буквально – дочь глаза. Это просто такое грамматическое определение принадлежности; если существительное женского рода (иногда и мужского или двоякого, например, «пророческий глас» – бат-коль, (לוק-תב)), то дочь, а если мужского, то иногда сын, иногда по-арамейски, то есть не бат, а бар. Но дочь чаще, абстрактные понятия вообще больше женского рода. Короче, на иврите это «бат» – грамматическое, часть понятийного аппарата, нечто вроде смыслообразующего, например, суффикса по-русски. А уже при переходе в латынь в пупилле для зрачка как дочери глаза оно релексифицировалось, и в сам образ влезла эта девочка!

Не могу передать, каким свежим ветром веет от такого видения языка, слова. Делать с ним разные люди могут разное – например, это непаханое поле для поэтов. Но сначала надо услышать так, как это могут немногие. Во многом Андрей – просто единственный. Во всех случаях, о которых говорит он сам. Ручаюсь касательно тех тем, в которых я хоть что-то понимаю.

Потом мы подружились, и иногда я стала делиться своими собственными открытиями в отслеживании понимания семьюдесятью Толковниками еврейской Библии с кальками из иврита в греческом (они часто прямо унаследованы славянью, которая уже, в свою очередь, калька с греческого). Сначала я рассказывала так: «Подумайте! Как же они не понимают, что это чушь, что смысл в подлиннике совсем другой!» Но Андрей меня осадил, хоть и мягко: «Тут важна не экзегеза, а герменевтика экзегезы». Формулировка золотом по мрамору. Он имел в виду, что важно не кто прав, а линза восприятия: почему в одной культуре и языке понимают так, а в другой то же самое понимают иначе? И вот с тех пор я считаю его не просто гением, но и важнейшим для меня самой учителем. При этом он стопроцентно уважителен к собеседнику и не держит, и не считает себя мэтром.

Еще: Андрей очень верующий. Как, скажем, Авраам. Каким-то апофатическим чувством реальности присутствия и абсолютной важности Того, Кто не он сам. Но как каждый апофатически настроенный верующий, Андрей не любит об этом говорить. И это его молчание очень красноречиво. Поэтому здесь умолкну и я.

Надеюсь, мне хоть как-то удалось передать и величие его мысли, и свое восхищение им. И ведь подумать только – живет без всякой славы средь зеленыя дубравы тот, кто всех нас все ж умней!

Ольга Меерсон

Я почти постоянно сам себе депрессант, поэтому...

А что вас беспокоит?

Неисполняемость намеченного. А оно не исполняется на сто процентов. (Смеется.)

А кто придумал это намеченное? Разве что-то в жизни вообще намечено?

Во-первых, наивно говоря, да. Человек, конечно, что-то планирует, мечтает о себе, воображает о себе и этим намечает.

Он сам это делает?

Он делает это сам, за него это делают родители. Преимущественно родители. Вот мы, например, наших детей очень хотели бы видеть людьми работающими, а не избранниками поп-культуры, как им мечтается. А они не поддаются, решительно не поддаются.

Может быть, у них свое намеченное?

Нет, у них нет своего намеченного. У них есть в высшей степени воображаемое намеченное. Например, писать диджейскую музыку. И при этом они еще советуются со мной.

Откуда это несовпадение намеченного и сделанного? От слишком больших намерений?

Наверное. А небольших намерений, вообще говоря, и нет, я думаю. В моем случае любое намерение превосходит исполнение, поэтому оно всегда большое. Я не знаю, что значит небольшое намерение. Скажем, у нас в церкви были замечательные священники. И в один прекрасный момент, когда наш священник был в отъезде, я случайно попал в лапы приезжему священнику, который служил у нас две или три недели. И я ему сказал на исповеди, что, как я полагаю, есть грехи, а есть какие-то душевные состояния нечистоты и что я в грехах не исповедуюсь, потому что я ничего такого не сделал, а то, что я всегда нехорош и так далее, это... А он сказал: «Нет, пардон, это не так. Вот ты, например, молишься?» Я сказал: «Конечно, молюсь». – «А как ты молишься?» – «Вот так и так». – «А молитвенник читаешь?» – «Нет». – «Ты совершенно неправильно поступаешь. Есть программа, вот компьютер работает по программе. Наша программа – это молитвенник. Делай так». Я понял, что раз приказывают, значит, надо делать так. И я стал делать именно так. Вот этот молитвенник – это пример намеченного дела. Это совершенно ужасающая, тяжелая и бессмысленная работа, и я с тех пор ее делаю. То есть уклоняюсь от нее по возможности.

Значит, вы все-таки послушный?

Да, я послушный. У меня есть зона послушности. Во всем остальном я непослушен, потому что это вне зоны послушности. Вот сейчас я, например, послушен вашей строгой воле. (Смеется.)

Разве во всем остальном вы непослушны? И есть ли там вообще кого слушать?

Понимаете, мы ведь слушаем не того, кто приказывает, а самих себя. То есть тех, которые слушают. Объективно там никого такого нет. Если угодно, я и молитвенник-то не слушаю, я слушаю себя, который с этим согласился. Это не столько послушание, сколько согласие. Там нет никого такого самого по себе. Я кого-то полюбил, кого-то зауважал и начал слушаться и ему служить.

А как образуется тот, кто соглашается? Его же изначально нет.

Ну, это как посмотреть. Может быть, и есть. Не знаю, не знаю. Есть масса разных теорий, я не хочу к ним прибегать. Вы и сами их знаете.

Как вы понимаете это образование самого себя? Вы ведь не принимаете это как данность?

Это вообще постоянная проблема роста человека. Данность – всегда данность, и у младенца, и у взрослого. А с этим дело обстоит не так: оно как-то образуется, как тот же эдипов комплекс, не с первой секунды. Или так же, как образуется какая-нибудь генитальная сексуальность. Человек уже почти взрослый, ему уже, можно сказать, бар-мицву нужно делать, а она только-только у него образовалась. Есть разные теории по этому поводу – есть лакановская теория, есть хайдеггеровская. Но как это у меня – я, пожалуй, не знаю. Это серьезный вопрос, надо над ним подумать.

Ну, все теории в итоге же все равно оказываются не про то.

Пожалуй, да. То есть они про то, но они сразу встают на теоретическую полку. Оттуда веет чем-то чужим.