Реальность меня догнала

Сначала я узнал Зину Пронченко по текстам, а еще по рассказам коллег – дескать, непочтительно отзывалась обо мне: «Антон Долин, а кто это вообще такой?» Всю жизнь стараюсь задаваться тем же вопросом, потому задиристость незнакомой Зинаиды вызвала немедленное любопытство – и симпатию. Уже потом мы познакомились и сразу подружились. Хотя по части кино продолжаем совпадать в лучшем случае один раз из десяти (но какой это раз! Всегда десять из десяти – или безусловный шедевр, или бесповоротная дрянь).

«Ничего личного», – любят приговаривать критики (не только кино-, но любые). У Зины всегда и все очень личное. Определено ее вкусовыми и жизненными ориентирами, а еще настроением, состоянием, погодой. Ее «я» настолько яркое, что вычеркнуть из экспертной оценки его невозможно – ничего не останется. Зато это «я» может быть и самоценным – таким в силах похвастаться единицы. То есть читать Зину можно ради чистого удовольствия даже в том случае, если описанный ею фильм ты не смотрел и смотреть не собираешься. Литература! Я так читаю, к примеру, ее светские хроники, в которых не понимаю половины слов и не знаю двух третей имен.

Злые языки – а сама Зина на язык так зла, что поди поконкурируй – говорят, что, мол, Пронченко владеет формой, стилем, а где там содержание? Но эта претензия для не умеющих читать. Стиль неотделим от сути, особенно в субъективных, злых, смешных, неизменно самоироничных и безжалостно саркастических текстах Зины. В каждом слове – не самолюбование, а рефлексия, не хейтерство, а бескомпромиссность, причем высокого порядка. Недаром в момент вторжения России в Украину Зина предпочла быть одной в чужой стране, чем скопом со «все-не-так-однозначниками». В вопросах добра и зла для нее всегда все однозначно. Тут мы опять сходимся.

Зато и любить Зина – я про кино, не про личное – умеет, как мало кто другой. Ее изумительная книга про Алена Делона – многостраничная поэма любви, пусть и в прозе. Смаковать и ценить эту литературу хочется не за дивный авторский стиль, а именно за живость и уязвимость того чувства к человеку-фантому, призраку с экрана, которого написанные Зиной слова и буквы оживляют на наших глазах.

Пронченко – радетельница классики, но только живой и дышащей, не закосневшей в музейном мраморе. Ее знание старого кино так же безупречно, как чиста любовь к нему. А еще ей не присущ патриотизм – она за культуру (в любых ее проявлениях), избавленную от подозрительного национального чувства «боления» за так называемых «своих». Ее свои – Богарт и Бельмондо, Годар и Скорсезе, Соте и Спилберг, ну и Ален Делон с Роми Шнайдер, других она не признает.

К сказанному хочется добавить лишь одно: Зина Пронченко – радикальная эстетка, светская насмешница, фестивальная снобка – еще и чудесный человек. Скромный, умный, бескорыстный, неизменно порядочный и бесконечно сомневающийся в себе. Но читателю ее статей и книг об этом догадываться, может, и незачем.

Антон Долин

Вы задавались вопросом, почему вы такая остроумная?

Я остроумная? Не знаю. Помню, ког-да я училась в школе, мне все время преподаватели говорили: «Почему вам все смешно?» Я всех высмеивала. Но не знаю. Мне кажется, средство защиты было – просто пытаться над чем-то подсмеиваться, надо всем, что происходит в окружающем мире, потому что он меня никогда не устраивал, с самого детства.

Что вас не устраивало в мире?

Ну что нас не устраивает? Люди. Потому что все, что происходит в мире, делают люди. Мне с самого начала не нравилась школа, в которой я училась, те порядки, которые в ней были. Сначала я училась в обыкновенной районной школе. Помню, у меня была выходка, за которую я была страшно наказана: я по всему периметру школы на каждом кирпичике написала все, что я думала про людей, с которыми я училась и которые преподавали. Мне тогда было лет девять.

Помните, что вы написали?

Ничего хорошего я не написала. Ни-чего комплиментарного. Все казались недалекими, лицемерными, не знаю… Всё какие-то бесконечные условности… Мне все казалось бессмысленным – и поведение людей, в частности, за что меня настигла какая-то показательная кара извинения перед классом, еще что-то. В общем, я всегда была таким человеком. И с годами это принимало все большие масштабы. Это не значит, что я злая, потому что я не злая. Просто мне бы хотелось, чтобы было иначе, чем как всё происходит. А сейчас в связи с войной у меня такое состояние, как будто через секунду я могу в обмо-рок упасть, настолько меня переполняет недовольство происходящим.

Бывает, что вы падаете в обморок?

В обморок я падала всего лишь дважды, в юности.

Расскажите.

Как я падала в обморок? Один раз в поезде Москва – Петербург. Я помню, что я сказала: «Я ничего не вижу». А следующий кадр – когда меня уже откачивают в купе. Когда не хочется, наверное, уже смотреть на то, что происходит, тогда это случается. Сейчас у меня такое состояние. Я никогда не пила антидепрессанты, потому что мне очень важно, чтобы у меня был контроль над собственными мыслями и чувствами. Поэтому я никогда не принимала наркотики и никогда в жизни не напивалась, например. Но сейчас я начинаю подумывать о том, что, возможно, нужно пойти к психотерапевту и попросить выписать какие-то таблетки, потому что довольно сложно все это умещать в голове и сохранять спокойствие.

Я прочитал, что вы не можете ре--шить, кого вы больше ненавидите, До-стоевского или Толстого, и подумал, что страсти, которые движут людьми, у каждого очень разные. Такой страстью может быть и ненависть. Вы так часто пользуетесь этим словом. Может быть, характерной чертой вашей личности как раз и является ненависть? Как вы на это смотрите?

Я с этим соглашусь. Во время ковида у меня брали интервью для литературного портала «Горький», у них есть рубрика «На каких книжках вы росли?». Я там говорила, что в юности больше всего любила, наверное, Буковски, Лимонова, Селина и Флобера. Это всё люди, движимые ненавистью. Но они конструктивны, а не деструктивны, потому что это все вылилось в их творчество. Ну да, ненависть, ее энергия мне, наверное, самая близкая. При этом это не та ненависть, которая приводит к вторжению в Украину. Это ненависть, которая позволяет сказать людям: «Ну что же вы, в конце-то концов…» Какая-то такая ненависть.

Вы даже сравнивали себя с Эммой Бовари. В каком смысле?

В том смысле, что я тоже долгое время находилась в плену иллюзий, как и Эмма, и к началу войны достигла совершенства в том, чтобы реальность меня касалась как можно меньше. Ну, вот реальность меня догнала, теперь я не могу ее догнать, я не могу ее осмыслить, уместить в своей голове. Наверное, так.

В случае с Бовари что является реальностью, которая ее догнала?

Реальность, которая догнала Эмму, – это то, что она так сильно презирала: провинциальный быт Руана, своего мужа… В общем, это оказалось лучше, чем то, к чему она стремилась. И там, и там из-за ее иллюзий это закончилось крахом, поэтому ее жизнь закончилась раньше времени и в самой романтической манере. Но в моем конкретном случае реальность, которая меня устраивала (а это реальность исключительно кино, книжек, далеких стран), меня не разочаровала, не обманула. Но она мне сейчас не помогает, к сожалению. Великая сила искусства оказалась не так велика.

У Флобера есть замечательная черта: при всей ненависти к самым разным вещам это в первую очередь ненависть к себе самому. У меня есть чувство, что вы себя щадите в сравнении с другими в том, что касается энергии ненависти.

Что я выписываю себе индульгенцию? Да нет, я себя тоже порядком ненавижу, если честно. Возможно, сейчас тот момент, когда можно было бы самому себе сказать столько обидных слов. Мое средство связи с миром в виде соцсетей меня больше не устраивает. Поэтому, возможно, люди, которые меня читают, не знают о всех тех мыслях, которые крутятся в моей голове на собственный счет. Я сейчас стала гораздо меньше писать в фейсбуке. Есть телеграм, где можно в менее личной манере говорить о мире, а вот этот жанр, в котором я выступала до войны, – через свой личный опыт говорить о том, что происходит, – этого мне сейчас не хочется. Я перестала вообще на какие бы то ни было комментарии отвечать или, наоборот, их кому-то писать. Потому что все связи настолько разрушены, что те, что остались, кажутся чем-то не тем. Я даже в личных разговорах со своими друзьями не могу найти общий язык, что уж говорить про фейсбук и так далее.

Почему вы тогда согласились поговорить с Собчак?

Почему я согласилась поговорить с Собчак? Я была в таком раздрае, чувствовала себя настолько потерянной! Но это еще было связано с личным моментом, потому что прошел только месяц после рождения моего ребенка. И мне показалось, что это будет какой-то челлендж, что я выйду, наконец, из дома и смогу сказать что-то важное ей и себе. Вместо этого получилась какая-то невероятная пошлость. Можно было бы об этом догадаться, потому что это Ксения Собчак. Потом я об этом страшно жалела, ночами не спала и думала: «Господи, когда это вый-дет, всё, моя жизнь закончится», хотя она и так закончилась за полгода до этого. Но в итоге реакции оказались не такими ужасными. Конечно, Собчак была ошибкой. Наверное, я дала это интервью, чтобы почувствовать себя живой, где-то, наверное, из тщеславия, что я еще существую. Но в целом это была плохая идея.

Вернемся к Флоберу. Вы наверняка читали его письма к подруге, где он пишет, что его тенденцией в литературе было полностью убрать себя из прозы. Вы говорили, что период вашего московского писания прошел. Тем не менее вы утверждаете, что в кинокритике вам близка Полин Кейл. Она, кроме прочего, известна чрезвычайной субъективностью и тем, что свободно переходит от себя самой к тому, что она смотрит. То есть она явно не Флобер. Если у вас появилась такая же проблема, как у Флобера, – желание убрать себя из того, что вы пишете, – то как вы ее решаете?

По порядку. Про Полин Кейл я часто говорила, что это моя ролевая модель именно за счет субъективности, потому что я вообще не верю в объективность критики. Это утопия. Но она на самом деле порядком устарела. Недавно был юбилей «Последнего танго в Париже», я перечитывала ее опус магнум на эту тему и поняла, что критика тех времен, которая начиналась с каких-то вводных типа «мы пришли, за окном шел дождь», и только потом шло рассуждение о фильме, – все это сегодня читать довольно тяжело и это никуда не годится. И критика – ну я же не настоящий критик, потому что я всегда писала больше о себе, чем о фильмах, за что меня тоже ругали. Но мне казалось, что так я могу подать свою эмоцию, пережитую во время просмотра. И эмоция способна заразить читателя больше, чем какой-то структурный анализ фильма. А цель критика только в том, чтобы люди пошли и посмотрели фильм. На самом деле ничего другого нет в этой деятельности – только привлечь людей в кинотеатры, поближе к искусству. А как жить, когда ты себя полностью исключаешь из критики или из своих зарисовок? Я не знаю, потому что я стала меньше писать в фейсбуке, но я начала писать прозу (пока для себя) о том, что происходит уже полтора года, и столкнулась с такой проблемой, что оттуда я себе лгать не могу никак. То есть, в отличие от всех великих, я не могу выдумать историю. Я могу сказать только про себя, от первого лица. То есть тут не Флобер, а Лимонов ориентир. Сейчас я этим занимаюсь, посмотрю, что у меня получится, скорее всего, ничего, потому что пока все, что я написала, мне кажется максимально бездарным. Нет, из того творчества, которым я занимаюсь, себя убрать невозможно.

Но у вас же там, в Париже, рядом Пруст, придумавший узнаваемого главного персонажа, которому чрезвычайно интересно все, что касается людей высшего общества. Меня в вашем творчестве в хорошем смысле удивило знание закулисья русского кинематографа и умение ориентироваться в московских ресторанах и в жизни светского общества, каким бы оно ни было. У Бабеля когда-то спросили, зачем он ходит к женам высокопоставленных чекистов и чиновников. И он ответил: «Я хочу понять, чем там воняет». Как вы, приехав в 2005 году в Москву, оказались в высшем московском обществе, о котором тут же начали писать?

Но я не в 2005-м начала о нем писать. В 2005-м я приехала учиться на кинорежиссера и потом еще выезжала во Францию. В высшем обществе я оказалась в последние два довоенных года благодаря одному-единственному знакомству. Я не знаю, знакомо ли вам это имя, есть в Москве такой Михаил Друян, светский распорядитель. Это человек, который организовывал все эти праздники и при этом является большим синефилом. Он ездил по всем фестивалям, где мы с ним и познакомились. И благодаря нашей дружбе я проникла в эти круги. Но они мне всегда казались карикатурными. Это шикарная, действительно шикарная фактура для зарисовок: у них все человеческие черты укрупнены и достигают абсурда, потому что ими настолько движет тщеславие, что все как бы под лупой. Это было довольно забавно. Но еще до того, как началась война, меня это утомило. Было ощущение, что я хожу по одному и тому же кругу одной и той же полусветской гостиной. Теперь вообще эти все светские люди с того света.