Уильям Берроуз, знакомьтесь: это Дэвид Боуи

Одним из важнейших прорывов в карьере Дэвида Боуи был альбом 1972 года The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars. Однако сингл 1973 года Rebel Rebel превзошел и его и вошел в первые пятерки британских музыкальных топов, моментально превратив Боуи в живую икону поп-культуры. Вскоре после этого американский журналист Крейг Копетас организовал встречу Боуи с Уильямом С. Берроузом – автором «Голого завтрака», романистом, близким к кругу американских битников. В то время Берроуз жил в Лондоне и был широко известен своей экспериментальной «коллажной» техникой письма, однако, в отличие от Боуи, культовой фигурой был лишь для очень узких кругов. Сам Копетас принимал участие в разговоре как модератор и редактор, 28 февраля 1974 года текст был опубликован в журнале The Rolling Stone. Для Берроуза эта беседа была первым серьезным взаимодействием с поп-культурой. Боуи же готовился к разговору, прочел роман Берроуза «Нова Экспресс» и задумал взять его за основу будущих постановок о своем alter ego Зигги Стардасте. По иронии судьбы именно разговор с Берроузом позднее заставил Боуи отказаться от этого образа и вместо легко перевариваемого нарратива поп-культуры обратиться к более сложным литературным и музыкальным исканиям.

Уильяма Сьюарда Берроуза разговорчивым человеком не назовешь. Как-то за обедом он уставился на стереомикрофоны, которые должны были фиксировать каждый его чавк, и заявил: «Не люблю болтать и болтунов не люблю. Как мамаша Баркер¹. Помните мамашу Баркер? Она всегда говорила: “Мамаша Баркер не любит болтать и болтунов не любит”. Просто сидела там с пистолетом».

17 ноября, пока таксист-ирландец вез нас с Берроузом через весь Лондон домой к Боуи («Ну и странные же в этом районе чуваки»), я думал об этом ничуть не меньше, чем о таинственной персоне Дэвида Боуи. На подготовку этого двойного интервью я убил последние несколько недель. Я привез Боуи все романы Берроуза: «Голый завтрак», «Нова Экспресс», «Билет, который лопнул» и все остальное. Но прочитать он успел только «Нова Экспресс». Берроуз, в свою очередь, послушал всего две песни Боуи: «Пять лет» и «Человек со звезды», но зато у всех других песен прочитал слова. При этом желание встретиться у них не исчезло.

Дом Боуи оформлен в духе научной фантастики: над пластиковым диваном висит гигантская картина, нечто среднее между Сальвадором Дали и Норманом Роквеллом. Полная противоположность двухкомнатной квартирке Берроуза на улице Пикадилли с фотографиями Брайона Гайсина на стенах – более чем скромное жилище для столь успешного писателя, больше всего напоминающее «Бит Отель» в Париже.

Появляется Боуи в трехцветных галифе с символикой НАСА и тут же принимается за подробное описание картины и ее сюрреалистических черт. Берроуз кивает, беседа-интервью фактически уже началась. Мы просидели в этой комнате два часа – сначала в разговорах, а потом за обедом: ямайское блюдо из рыбы, приготовленное ямайцем из ближайшего окружения Боуи, авокадо, фаршированные креветками, и божоле-нуво, которое наливали два космического вида боуита.

Между Боуи и Берроузом моментально возникла симпатия и взаимное уважение. Собственно, через несколько дней после встречи Боуи обратился к Берроузу за помощью: Линдси Кемп, у которого Боуи учился пантомиме, поставил в Лондоне «Служанок» Жана Жене, но спектакль сняли с репертуара по требованию лондонского издателя Жене. Боуи хотелось, чтобы об этом узнал сам автор. Боуи подробно описал Берроузу спектакль, тот проникся идеей и обещал помочь. Несколько недель спустя Боуи уехал в Париж искать Жана Жене – Берроуз объяснил, как это можно сделать.

Может, это начало совместной работы – кто знает? Может, как говорит Боуи, они станут Роджерсом и Хаммерстайном² 70-х.

Крейг Копетас

Берроуз: Вы сами все это оформляли?

Боуи: Да, пришлось самому за всем следить. Других до этого допустить не мог, потому что лучше меня никто не сделал бы. Не хочется, чтобы кто-то другой игрался с тем, что, как им кажется, мне хочется. И то, что обо мне пишут, мне тоже не нравится. Я бы лучше почитал отзывы детей, потому что для них это еще не профессия.

Люди ищут во мне какой-то дух 70-х – как минимум половина этим занимается. Критиков я вообще не понимаю. Слишком заумные. Языка улицы они не знают, им дольше все это осваивать. Поэтому сидят, обложившись словарями, но пока они все это поймут!

В моей школе учились дети из семей со средним достатком, но сам-то я из рабочих. Я взял лучшее из обоих миров, наблюдал оба класса, так что у меня довольно ясные понятия о том, как люди живут и почему они живут именно так. Совсем уж четко сформулировать их я не могу, но все чувствую. А высшие классы – нет. Мне бы хотелось пообщаться с королевой, тогда бы я это уловил. А вы что думаете о том, как вас воспринимают люди?

Берроуз: Они пытаются впихнуть тебя в какую-то систему категорий. Им хочется сформировать о тебе какое-то представление, и если оно у них не складывается, они очень расстраиваются. Писательство как раз позволяет увидеть, насколько к этому можно приблизиться, – это цель любого искусства. Что еще, по их мнению, может хотеть человек, этот пьющий падре, отправленный решать задачу, в которую он сам не верит? Мне кажется, самая важная в мире задача – вверить планету художникам, потому что только они способны чего-то добиться. Почему мы должны уступать ее этим гребаным газетным политикам?

Боуи: Я часто меняю свою позицию. Чаще всего я сам с собой не согласен. И я все время вру.

Берроуз: Я тоже.

Боуи: Не знаю, что здесь причиной: то ли я в какой-то момент начинаю думать иначе, то ли я просто вру. Что-то среднее. Не то чтобы я специально врал – просто каждый раз выясняется, что я уже передумал. Мне все время цитируют какие-то мои высказывания, и я вынужден говорить, что это ничего не значит. Невозможно всю жизнь неподвижно стоять на одном месте.

Берроуз: Только политики выкладывают все, что они думают. Взять, наьпример, Гитлера – он никогда не отказывался от своих мнений.

Боуи: «Нова Экспресс» сильно напомнил мне «Зигги Стардаста» – я собираюсь превратить этот альбом в театральное представление. Там сорок сцен; было бы здорово, если бы персонажи и актеры выучили все эти сцены, и мы могли бы утром перемешать их все в шапке и исполнять только те, которые вытянем. Это я понял из вашей книги, Билл… Тогда представление менялось бы каждый вечер.

Берроуз: Хорошая идея. Визуальная нарезка, каждый раз в разном порядке.

Боуи: Мне быстро становится скучно, этот прием добавил бы энергии. Я в этом смысле человек старомодный: я считаю, что в тот момент, когда художник закончил работу, она перестает ему принадлежать… Дальше начинаешь смотреть, что в ней видят другие. Поэтому телевизионная постановка «Зигги» должна превзойти все ожидания и отличаться от того, что люди уже увидели в «Зигги».

Берроуз: А вы можете объяснить этот ваш образ Зигги? Насколько я вижу, он как-то связан с тем, что через пять лет мир погибнет.

Боуи: Да, до конца света остается пять лет. Уже объявлено, что мир погибнет от недостатка природных ресурсов. Зигги оказывается в ситуации, где молодым людям доступно все, о чем они мечтали. Люди постарше утратили всякий контакт с реальностью, дети предоставлены сами себе, бери все, что хочешь. Зигги играл в рок-группе, но детям рок уже не нужен. Уже нет электричества, чтобы его играть. И Зигги советуют, чтобы он следил за новостями и пел об этом, потому что никаких новостей нет. Зигги следует этой рекомендации, и тут-то как раз и происходит нечто ужасное. «All the Young Dudes» как раз об этом. Это никакой не гимн молодости, как все подумали. Это нечто прямо противоположное.

Берроуз: А откуда взялась сама идея Зигги и вот эта идея о пятилетнем сроке? Понятно же, что истощение природных ресурсов не приведет к концу света. Ее результатом станет цивилизационный коллапс, в результате которого население уменьшится на три четверти.

Боуи: Вот именно. Для Зигги это не конец света. Конец наступает, когда появляются бесконечности. На самом деле это черная дыра, но я представил ее в виде людей, потому что на сцене черную дыру изобразить трудно.

Берроуз: Да, черная дыра на сцене стоила бы диких денег. И потом, это представление невозможно было бы закончить: дыра успела бы поглотить всю Шафтсбери-авеню.

Боуи: Зигги видит сон, в котором бесконечности советуют ему написать о пришествии звездного человека, он пишет «Starman», и это первая благая весть, которая доходит до людей. И они с энтузиазмом за нее ухватываются. Звездные люди, о которых он говорит, называются бесконечностями, они прыгают из одной черной дыры в другую. Зигги все время говорит об этих удивительных космических пришельцах: они-де появятся, чтобы спасти Землю. И они садятся где-то в Гринвич-Виллидж, причем до этого мира им нет никакого дела и мы им абсолютно не нужны. Они случайно наткнулись на нашу вселенную в процессе своих чернодырных прыжков. Вся их жизнь – путешествие из одной вселенной в другую. В театральной постановке один из них похож на Брандо, а другой – такой типичный чернокожий житель Нью-Йорка. Одного у меня там даже зовут Квини-Бесконечная-Лиса.

Здесь Зигги уже сам начинает во все это верить и считает себя пророком будущего звездного человека. Он достигает неимоверных духовных высот, а ученики поддерживают в нем жизнь. Когда появляются бесконечности, они материализуются с помощью кусочков его тела, потому что сами они состоят из антиматерии и в нашем мире существовать не могут. На сцене они растаскивают его на куски под песню «Rock and Roll Suicide». Как только Зигги умирает, бесконечности присваивают его элементы и становятся видимыми. Это вариации на темы современной научной фантастики – вот это-то и снесло мне крышу, когда я прочитал «Нова Экспресс», который был написан в 1961 году. Может, Билл, мы с вами Роджерс и Хаммерстайн 70-х!

Берроуз: Готов в это поверить. Параллели действительно есть, и это хорошо.

Боуи: Мне нужно целиком представлять себе постановку. Я должен стать с ней одним целым. Мне мало просто писать песни – мне хочется делать их трехмерными. Писать песни как таковые – это уже нечто архаическое. Мало просто написать песню.

Берроуз: Должно быть целое представление. Не так, как раньше садились к роялю и просто играли какую-то вещь.

Боуи: У песни должен быть характер, форма, тело; она должна так воздействовать на людей, чтобы те могли что-то с ней делать. Она должна быть не просто песней, а стилем жизни. Рок-звезды уже слились со всеми возможными философиями, стилями, историями, типами письма, и теперь они выдают из себя все то, что оттуда почерпнули.

Берроуз: Революция придет, когда мы прекратим обращать внимание на существование других.

Боуи: На самом деле да. Сейчас уже есть люди, которые делают этот процесс как никогда быстрым. Люди, которые любят Элиса Купера, The New York Dolls или Игги Попа, которые полностью и бесповоротно отрицают существование тех, кто любит Stones и Beatles. Временной разрыв уменьшился с двадцати лет до десяти.

Берроуз: Эскалация перемен. В основном это заслуга медиа. Они создают совершенно непредсказуемый эффект.

Боуи: Раньше, даже еще когда мне было лет 13–14, я считал старым любого человека в возрасте от 14 до 40. В общем и целом. Теперь есть 18-летние и 26-летние, и они настолько ни в чем друг с другом не совпадают, что даже страшно. Мы не пытаемся собрать всех вместе – интересно, сколько еще мы протянем. Было бы дико скучно, если бы все думали одинаково. Мне интереснее, выживет ли эта планета вообще.

Берроуз: На самом деле происходит прямо противоположное; люди с каждым днем все дальше и дальше друг от друга.

Боуи: От самой идеи сближения за километр несет хипповской чушью. Сближение людей мне в принципе кажется непристойностью. В этом есть что-то нечеловеческое. Ничего естественного в этом нет, сколько бы нас ни убеждали в обратном.

Копетас: А любовь?

Берроуз: Брр.

Боуи: Со словом «любовь» у меня сложные отношения.

Берроуз: У меня тоже.

Боуи: Мне говорили, что влюбляться – это круто, но мне лично так не показалось. Я уделял другому человеку слишком много времени, слишком много энергии, они делали то же самое по отношению ко мне, и мы начинали взаимно выжигать друг друга. Это и называют любовью… когда мы решаем вложить все наши ценности в другого человека. Это как два пьедестала, каждый из которых хочет быть пьедесталом для другого.

Берроуз: «Любовь» – бесполезное слово. Оно предполагает разницу между тем, что называют сексом, и тем, что называют любовью; предполагается, что эти две вещи существуют отдельно. На Юге в старину это приобретало примитивные формы: женщину помещали на пьедестал, муж перед женой благоговел, но трахаться шел к шлюхам. Это изначально западное понимание, но потом оно распространилось на хиппи с этим их порывом любить всех и каждого. Но это же невозможно, потому что интересы не совпадают.

Боуи: Само слово неправильное, я в этом уверен. Все дело в том, как понимать любовь. На любовь людей, которые говорят, что они влюблены друг в друга, смотреть, конечно, приятно, но сама потребность не быть одному, потребность в ком-то, с кем ты будешь связан на протяжении нескольких лет, это часто вовсе не та любовь, которая пронизывает жизнь этих людей. Есть другое слово. Не уверен, что это именно слово. Любовь – это все отношения, которые только можно представить. Я убежден, что оно значит именно отношения – любые, какие угодно.

Копетас: А сексуальность? Куда она идет?

Боуи: Куда идет сексуальность – вопрос странный. Никуда она, как мне кажется, не идет. Она всегда со мной, вот и все. Она не начинается и не заканчивается, как рекламные кампании. Они просто есть. Какую только можно представить. Может, бывают разные виды сексуальности, может, они будут в большей степени вовлекаться в игру. Когда-то ведь было нельзя быть гомосексуалом в публичном поле. Теперь можно. Сексуальность никогда не изменится, потому что люди от начала мира трахались, как им нравилось, и никогда они этого делать не перестанут. Просто разнообразие станет более заметным. А может, наоборот – войдет в моду пуританство.

Берроуз: Есть определенные признаки, что к этому все и придет. Полный откат назад.

Боуи: Ну да, взять хотя бы рок-бизнес. Бедняга Клайв Дэвис. Он пытается скрыться с деньгами, и это все еще как-то связано с наркотиками. После чего в звукозаписывающих компаниях поднимается целая волна чисток; они избавляются от многих исполнителей.

Меня самого многие считают асексуальным. А люди, которые лучше всего меня понимают, ближе к тому, что я сам о себе понимаю. А понимаю я немного, потому что я все еще в поисках. Не знаю, но те, кто думает обо мне примерно так же, как я сам себя понимаю, считают меня скорее чем-то эротичным. А те, кто знает меня не так хорошо, видят во мне какую-то сексуальность.

Но, опять же, может быть, здесь сказывается утрата интереса к сексу после определенного возраста, потому что люди, с которыми я так или иначе сближаюсь, обычно бывают постарше. А те, кто видят во мне какую-то сексуальность, обычно моложе. Молодые люди иначе воспринимают слова в песнях; у них какое-то более тактильное понимание, и мне это больше нравится. Потому что только так можно торчать от написанного, особенно от того, что пишет Уильям. Не могу сказать, что я в процессе чтения что-то анализирую или в точности понимаю, что вы говорите, но чувством я понимаю, что вы имели в виду. Там все на месте, там целый заповедник странных форм, цветов, вкусов, ощущений.

Должен признаться, что до сегодняшнего дня я страстным читателем Уильяма не был. Честно сказать, дальше Керуака я не продвинулся. Но когда я начал всматриваться в то, что вы пишете, я глазам своим не поверил. Особенно после того, как прочитал «Нова Экспресс». Эту вещь я по-настоящему прочувствовал. Эго мое, разумеется, сразу же отослало меня к главе «Верните цвет», и только потом я стал вытягивать нити этой книги одну за другой.

Берроуз: В ваших песнях довольно вдумчивые слова.

Боуи: Они в некоторой степени для среднего класса. Но это не беда, ведь я сам из среднего класса.

Берроуз: Удивительно, что массовая аудитория способна воспринимать такие сложные тексты. Обычно в поп-музыке слова – полный ноль, как в песне «Power to the People» [«Власть народу», Джон Леннон, 1971].

Боуи: Я практически уверен, что моя аудитория не вслушивается в слова.

Берроуз: Об этом мне и хочется поговорить… А они их понимают?

Боуи: Они что-то слышат об этом по радио или по телевизору и только потом начинают обращать на них внимание. И на каком-то своем уровне они их читают и понимают, потому что шлют мне свои собственные соображения касательно того, о чем я пою, и это прекрасно, потому что я и сам иногда этого не знаю. Бывает, напишешь что-нибудь, а оно потом к тебе возвращается в письме какого-нибудь подростка, который рассказывает, что он по этому поводу думает, и меня это так цепляет, что я тоже начинаю об этом думать. Пишу, как велят мне собственные слушатели.

Определяющий автор для современного рока – Лу Рид. Даже не столько то, что именно он делает, а в каком направлении движется. Половины нынешних групп просто бы не было, если бы не Лу. После его текстов началось поразительное новое движение. Нью-Йорк – это Лу Рид. Он пишет языком нью-йоркских улиц, а англичане стремятся быть более интеллектуальными.

Берроуз: Что вас вдохновляет на такие тексты? Какие-нибудь литературные произведения?

Боуи: Нет.

Берроуз: Я читал ваше стихотворение в восемь строчек, и оно крайне похоже на Т. С. Элиота.

Боуи: Никогда его не читал.

Берроуз (смеется): Очень похоже на «Бесплодную землю». Может, вы черпаете идеи из снов?

Боуи: Очень часто.

Берроуз: 70% того, что я пишу, происходит из снов.

Боуи: Если ложишься спать с задранными локтями, то сны будут сниться постоянно. Я часто пользуюсь этим приемом.

Берроуз: Мне очень часто снятся сны, потому что я сплю некрепко. Я просыпаюсь, записываю несколько слов, которые помогают мне потом вспомнить сон во всех подробностях.

Боуи: У меня рядом с кроватью магнитофон, так что если в голову приходит что-то интересное, я записываю. В том, что касается вдохновения, я с 12 лет не изменился. Правда, у меня сознание 12-летнего. Когда я учился в школе, мой брат увлекался Керуаком, и я прочитал «В дороге» в 12 лет. До сих пор нахожусь под впечатлением.

Копетас: Когда пытаешься представить себе то, что вы оба описываете, получается по сути комикс.

Боуи: Да, мне проще писать в этих пузырьках. Если я отваживаюсь на нечто посерьезней, то сразу оказываюсь не в своей тарелке. Я не могу ограничить себя только тем, что говорю. К тому же, если ты серьезный человек, у тебя не хватает времени, чтобы слушать или читать. Поэтому нет смысла стремиться быть серьезным… лучше посмотреть и прочитать что-нибудь интересное, ведь всего так много. Если человек три часа читает текст, то потом ему нужно еще семь часов, чтобы в нем разобраться, то есть получается семь часов самостоятельного мышления… а если дать послушать 30 секунд музыки, он все равно потом семь часов думает. Закрепляет ее в каких-то образах. А потом разглагольствует о ней. Образ обладает непосредственностью. Он должен цеплять сразу. Поэтому я занимаюсь видео – картинка должна действовать мгновенно. Я восхищаюсь видео, обожаю процесс монтажа. А какие у вас планы?

Берроуз: В настоящий момент я пытаюсь открыть где-нибудь в Шотландии институт передовых исследований. Его задача – раздвинуть границы понимания, повысить гибкость и эффективность сознания, потому что традиционные дисциплины не смогли предложить удовлетворительных решений. Наступление эпохи путешествий в космосе, открытия новых галактик, контактов с инопланетной жизнью требует радикально новых подходов. Мы будем заниматься только нехимическими способами с акцентом на комбинацию, синтез, взаимодействие и ротацию методов, которыми сейчас пользуются на Востоке и Западе, и методов, которые пока не применяются для расширения сознания или увеличения человеческого потенциала.

Мы четко представляем, что и как именно мы будем делать. Как я уже сказал, эксперименты с наркотиками не планируются, к употреблению в центре будут разрешены только алкоголь, табак и предписанные врачом индивидуальные лекарства. Мы предлагаем недорогие и легко реализуемые эксперименты вроде медитации и йоги, эксперименты со звуком, светом и фильмами; в помещениях с сенсорной депривацией и в пирамидах; с психотронными генераторами и оргонными аккумуляторами Райха; с инфразвуком; во сне и наяву.

Боуи: Впечатляет. То есть вам интересны разные виды энергии?

Берроуз: Расширение сознания, приводящее к мутации. Вы читали «Путешествие вне тела»?³ Это довольно необычная книга об астральной проекции. Ее написал американский бизнесмен, у которого был опыт выхода из собственного тела, причем он никогда непринимал никаких галлюциногенов.Сейчас он занимается созданием астральных военно-воздушных сил. Все, что связано с экстрасенсорикой, сейчас дико популярно в Штатах. Вы заметили это, когда там были?

Боуи: Нет, я специально этого избегал. В молодости я изучал тибетский буддизм – опять же, под влиянием Керуака. Я зашел в Институт тибетского буддизма, и – о чудо! – там в подвале сидел человек, который занимался лагерем беженцев в Шотландии, и я стал помогать из чисто социологического интереса: мне хотелось помочь беженцам из Индии, потому что жизнь у них там была херовая. В Гималаях тогда менялся климат, и они там как мухи дохли.

В Шотландии им было хорошо. Меня привлекал их способ мыслить, или не мыслить, и я какое-то время довольно сильно этим увлекался. Я даже хотел пойти учиться к монахам, но примерно за две недели до того, как это должно было произойти, передумал. Пошелгулять, напился и больше никогда не возвращался.

Берроуз: Прямо как Керуак.

Боуи: Вы часто ездите в Штаты?

Берроуз: Последний раз был в 1971-м.

Боуи: Там с тех пор все поменялось.

Берроуз: Когда вы там были последний раз?

Боуи: Примерно год назад.

Берроуз: Вы видели в Нью-Йорке какие-нибудь порнофильмы?

Боуи: Да, и немало.

Берроуз: Когда я был там последний раз, я посмотрел около тридцати. Я даже должен был войти в жюри фестиваля эротического кино.

Боуи: Самые лучшие немецкие. Они просто невероятные.

Берроуз: А мне показалось, что самые лучшие американские. Мне очень нравится фильм… Мне кажется, вы могли бы сыграть Валентайна Майкла Смита в экранизации «Чужака в чужой стране».

Боуи: Книжка мне не очень понравилась. Я бы даже сказал – книга ужасная. Мне предлагали сделать из нее фильм, и я ее прочитал. Она настолько пацифистская, что я насторожился.

Берроуз: Мне тоже книга не очень понравилась. Да и вообще научная фантастика особых высот не достигла. Ожидалось, что она станет новым трендом, но ничего не вышло. Она хорошо смотрится в кино из-за спецэффектов, как в «Космической одиссее 2001 года». Но не более того.

Боуи: Я тоже так думаю. Я сейчас делаю «1984» Оруэлла на телевидении. Это политическое высказывание и реконструкция того, что происходит в одной стране. На телевидении это лучше работает. Я вообще не верю в кино в обычном понимании, ему недостает силы телевидения. Ходить в кинотеатр – это вчерашний день. Я бы сидел дома.

Берроуз: Вы имеете публику вообще?

Боуи: Да, это же все старье. Никакой непосредственности.

Берроуз: Действительно, все это отсылает к старым образам и способам работы с ними.

Боуи: Я бы хотел иметь собственный телеканал.

Берроуз: Уже не осталось хоть сколько-нибудь ценных передач. Британское телевидение чуть лучше американского. Лучше всего тут передачи о естественной истории. На прошлой неделе показывали, как морские львы едят пингвинов, это что-то невероятное. Никому не нужны тупые передачи, людям неинтересно смотреть на строительство новых домов и забастовки шахтеров.

Боуи: Они способны удержать внимание зрителя только в первые три секунды. То есть примерно до начала второй фразы ведущего. Исходя из этого они работают. Я хочу собрать все значимые группы из Штатов и Англии и сделать о них часовую программу. Вполне вероятно, что большинство вообще никогда не слышало этих групп. Они говорят и делают что-то, что очень непохоже на других. Скажем, пуэрториканская музыка в клубе «Чита» в Нью-Йорке. Я хочу, чтобы люди услышали музыкантов вроде Джо Кубы. Он оказал огромное влияние на всех пуэрториканцев. Его музыка – дико важное событие. Еще я хочу показывать по телевидению фильмы Уорхола.

Берроуз: Вы когда-нибудь встречались с Уорхолом?

Боуи: Да, года два назад меня пригласили в «Фабрику». Мы зашли в лифт и поехали наверх, но когда двери открылись, перед нами оказалась кирпичная стена. Мы постучали в стенку, но нам не поверили, что мы – это мы. Мы спустились и поднялись опять, и только тогда нам открыли стену, и мы все уставились друг на друга. Это было вскоре после покушения на него. Я увидел живого мертвеца: с желтым лицом, в парике странного цвета и в маленьких очках. Я протянул ему руку, но он попятился, и я подумал: «Он не похож на человека, это скорее рептилия». Он вынул фотоаппарат и сфотографировал меня. Я пытался с ним поболтать, но разговор не клеился.

Но вдруг он заметил мои туфли. На мне были золотые с желтым туфли, и он сказал: «Обожаю такие туфли, где ты такие купил?» Он пустился рассуждать о дизайне обуви, и мы разговорились. Так благодаря желтым туфлям я познакомился с Энди Уорхолом.

Мне очень нравится то, что он делает. Он стал весомой фигурой, и его принято любить. Но сам Уорхол хотел стать общим местом, хотел, чтобы его продавали в «Вулвортс», чтобы о нем болтали между делом. Говорят, он сейчас хочет снимать настоящее кино, и это печально, потому что нужно именно такое кино, которое он уже снял. Когда мы расстались, я знал о нем как о человеке ровно столько же, сколько до этого.

Берроуз: Я не думаю, что в нем вообще есть что-то человеческое. Он инопланетянин, целиком и полностью лишенный эмоций. Как будто со страниц научной фантастики. Он такого странного зеленого цвета.

Боуи: Меня тоже это поразило. Он странного цвета, людей такого цвета не бывает. Особенно в неоновом свете, как в «Фабрике». Наверное, увидеть его при дневном свете – вообще что-то необыкновенное.

Берроуз: Я видел его при дневном свете и все равно ничего не понял, кроме того, что все это совершенно намеренно. Это не энергетика, но нечто скрытое, полностью асексуальное. В будущем его фильмы станут мейнстримом.

Боуи: Точно. Помните «Свинину»? Я хочу, чтобы ее показали по телевизору. Телевидение сожрало все, кроме фильмов Уорхола, и это прекрасно. «Свинина» может стать как «Я люблю Люси», а это великий американский комедийный сериал. Он о том, как живут настоящие люди, а не Люси, которая никогда не мыла посуду.

И «Свинина» об этом же. Сногсшибательное зрелище. Правда, мне бы хотелось сделать собственную версию«Синдбада-морехода». Это классика вневремени. Но ее тогда надо снять на зашкаливающем уровне. Это будет ужасно дорогое, пышное кино. Придется использовать лазеры и вообще все, что должно быть в настоящей мечте.

Даже голограммы. Голограммы очень важны. Сначала видеокассеты, а потом голограммы. Голограммы станут повсеместно использоваться лет через семь. А пока надо составить самые полные библиотеки видеокассет. С телевизора много хорошего не запишешь. Я хочу сам выбирать, что смотреть. Надо разработать для этого программное обеспечение.

Берроуз: Я записываю на аудиокассеты все, что могу.

Боуи: Техника – либо наше спасение, либо смерть. Мне хочется думать, что спасение. Мне очень интересно, что можно сделать с помощью техники и как этим пользоваться. Нельзя собрать всех людей в одну большую семью, потому что они сами этого не хотят. Они хотят либо быть поодиночке, либо собираться в племена. 18 подростков, скорее, сколотят банду и будут ненавидеть других 18 подростков из соседнего двора. Невозможно сделать так, чтобы дети из двух-трех соседних дворов любили друг друга. Количество людей зашкаливает.

Берроуз: Зашкаливает. У нас все перенаселено, но даже если будет мало людей, они все равно не будут смешиваться. Они разные. Все эти разговоры о всемирной семье – полный вздор. Только у китайцев получилось, потому что они все одинаковые.

Боуи: Сейчас у каждого четвертого китайца есть велосипед, и это серьезный успех, ведь раньше такого не было. Для них это вообще чудо. Это все равно как если у каждого из нас был бы свой самолет.

Берроуз: Они могут жить друг с другом без трений, потому что все они персонификация одной личности. А мы явно нет.

Боуи: Поэтому у них нет рок-н-ролла. Британские звезды рок-н-ролла выступали в Китае на огромных площадках, но к ним относились как к группам на разогреве. Старушки, дети, подростки, все подряд шли мимо и смотрели, как они выступают на сцене, и им было до лампочки. В некоторых странах рок-н-ролл не нужен, потому что они там сплочены, как одна семья. В Китае есть материнско-отцовская фигура – я так и не решил, какая именно, потому что она между ними колеблется. На Западе материнской фигурой, разумеется, является Джаггер – он как курица-несушка для всей этой культуры. Он не петух, а, скорее, хозяйка борделя, мадам.

Берроуз: О да.

Боуи: Он очень сексапильный и мужественный. И мне он кажется материнской фигурой, это струится из его этнически-блюзового нутра. Он белый мальчик из Дагенема, который из кожи вон лезет, чтобы играть этнику. Понимаете, чтобы немного оживить рок, надо стать ближе к подросткам, потому что если хочешь говорить по-рокерски, очень многое зависит от чувственности, а подростки гораздо чувственнее, чем даже звезды. Рок – это бледная тень того, чем живут подростки. То есть не они восхищаются, а ими. В последние годы все перевернулось. Пройдитесь по Кристофер-стрит, и вы поймете, что сейчас все наоборот. Люди не похожи на Джеймса Тейлора; может, снаружи они ему и подражают, но в головах у них все по-другому.

Берроуз: Политика саунда.

Боуи: Да. Она начала появляться, хоть и расплывчатая. Еще десять лет назад было невозможно разделить рок на несколько подкатегорий. А сейчас я могу с ходу назвать не меньше десяти видов саунда, которые относятся скорее к человеческому типу, а не к виду музыки. Критики не любят об этом говорить, потому что критикам нравится быть критиками, хотя на самом деле им бы хотелось быть рок-звездами. Но когда они занимаются классификациями, они говорят о людях, а не о музыке. Это все политика.

Берроуз: Это как с инфразвуком: человеческое ухо не слышит то, что меньше 16 герц. Если врубить на полную, то он способен сносить стены в радиусе 50 километров. Можно пойти во французское патентное ведомство и за 40 пенсов купить патент на такую машину. Причем она дешева в изготовлении, детали можно на помойке собрать.

Боуи: Как черный шум. Интересно, существует ли звук, который может собирать вещи. Одна группа с этим экспериментировала: они хотели сделать так, чтобы вся публика дрожала.

Берроуз: Полиция использует специальные шумы при разгоне демонстраций. А ведь можно музыку писать в инфразвуке, и не обязательно публику при этом гробить.

Боуи: Достаточно слегка покалечить.

Берроуз: А вы знали, что оружие «Диких мальчиков»⁴ – 18-дюймовый нож Боуи?

Боуи: 18-дюймовый нож Боуи?⁵ Да уж, вы не мелочитесь. Нет, я не знал, что у них был такой нож. Мне с детства нравилось имя Боуи. Когда мне было около шестнадцати, я сильно увлекся философией, и мне нужен был банальный образ того, как пройти сквозь ложь.

Берроуз: Ну, он обоюдоострый, так что и так, и так можно.

Боуи: Я не думал о том, что он обоюдоострый, пока вы не сказали.

© Rolling Stone, 28 февраля 1974 г.