Я такой маленький, а она такая огромная

Впервые я встретилась с Кайдо Оле, еще ничего о нем особо не зная. Дело было в особняке литовского коллекционера, где хозяин давал завтрак для ценителей искусства, угощал гостей канапе и показывал свое внушительное собрание. Бродя по коридорам, я остановилась у небольшой по формату картины, где на толстых мазках масла разных оттенков голубизны были выцарапаны фигуры людей: они там попросту торчали, кажется, у какого-то водоема. В момент, когда пять минут приличия возле картины я уже провела, ко мне подошел Кайдо Оле, спросив, что побудило меня задержаться у работы литовского живописца Повиласа-Ричардаса Вайтекунаса. Позднее оказалось, что на такого рода светских мероприятиях Кайдо чувствует себя неловко, а потому всегда старается к кому-то «прицепиться». Надо признать, что Кайдо – один из самых разговорчивых среди известных мне художников. Достаточно задать вопрос, и ты на скором поезде мчишься сквозь его искусство и жизнь, часто теряясь между ними.

Кайдо Оле – успешный современный балтийский художник, чьи работы известны и за пределами Эстонии и ценятся не только в профессиональных кругах. Полагаю, что публика любит его картины за пронзительную визуальную ясность, непосредственность и здоровую (?) самоиронию. В искусство Кайдо Оле вошел в 90-е годы, и в основе его творчества лежит концептуальная живопись с ощутимым влиянием поп-арта, гиперреализма, геометрического абстракционизма и других течений. В плане формы его работы отшлифованы до последнего, одному ему известного совершенства. Он из тех художников, чьи картины вызывают у зрителя ощущение, что это вовсе и не картины. Сам он неутомимо рассказывает, что в каждом его полотне есть некие художественные огрехи. Обычно ему не хватает места, чтобы поведать историю в одном квадрате полотна, поэтому он строит рассказы, напоминающие комиксы. Главная роль в них обычно принадлежит самому Кайдо Оле или одному из его alter ego. И чаще всего сюжетно в них происходит некая битва – с самим собой, со своими alter ego, с «шароголовыми», со своей женой, с неожиданными агрессорами в форме спичек, другими художественными творениями, вопросительным знаком, который с каждой картиной вырастает все выше над его головой и в конце концов взрывается.

Одно время он работал в Эстонской академии художеств преподавателем и рассказывал студентам о четырех принципах живописи, с равным успехом характеризующих и его искусство, и его самого. «1. Картину можно разделить на основные элементы, а потом снова сложить по желанию, и большая часть элементов, вполне вероятно, может оказаться лишней. 2. Пытайтесь сравнивать свои работы с жизнью вокруг вас, чтобы увидеть, есть ли между ними какая-то связь. 3. Привыкайте распознавать свободные мысли и смертельных врагов творческого духа: порядок, рутину, монотонность, механистичность, ограниченность, точность и т.д. 4. Во всем, что вы делаете, не теряйте чувство юмора, пусть даже тут вовсе нет ничего смешного».

Лина Бирзака

Я пробежался по вашим текстам…

На сайте?

И на сайте, и купил две книги. Но высокая скорость чтения для понимания контрпродуктивна. Ну пробежался – а что пробежался? Непонятно. Поэтому попробуем поговорить так, чтобы и другим было понятно.

Давайте.

Моя идея состояла в том, чтобы оказаться в треугольнике, одна из вершин которого – искусство, как я его понимаю, другая – жизнь, третья – мысль. Попробуем найти в этом треугольнике какой-то смысл.

Что ж, звучит разумно.

Хорошо. Из трех этих вещей – жизнь, искусство, мысль – что для вас самое важное? Ради чего вы бы могли умереть?

Поскольку умирать все равно придется, то… Я, кстати, в последние годы много думаю о смерти, и жена очень этим недовольна: у нее был рак, и она считает, что я о смерти ничего не знаю. Сейчас у нее ремиссия, но она почувствовала, что смерть совсем рядом и что это значит, а для меня это все теория – просто исчезает какой-то близкий человек. Вы спрашиваете, ради чего умирать – ради искусства или мысли… Точно не ради искусства. Ради жизни или мысли – может быть, может быть… Почему-то не могу отвлечься от темы смерти в последнее время. Моей матери 91 год, и я иногда задаюсь вопросом, о чем она думает. Она живет одна в довольно большом доме, у нее много времени, и наверняка она думает о смерти – о чем ей еще думать?

Например, о прошлом.

Даже если она думает о прошлом, ей приходится считаться с тем, что все скоро кончится и не будет уже никакого прошлого. Не уверен, что она думает о смерти. Люди вообще не любят об этом думать. А я вот думаю, потому что меня всегда интересовала развязка. Начало меня не особенно интересует – будь то начало застолья, беседы или художественного произведения, а вот чем это все кончается, интересно, потому что поначалу у тебя какие-то планы, а в итоге оказывается, что ты ничего не контролируешь, и это весьма поучительно. А смерть – это окончательный конец, самый распоследний.

Думая о смерти, стали ли вы иначе понимать и воспринимать жизнь или искусство?

Если вы меня спросите, что я о них думаю, я не смогу составить список, но это не значит, что для меня ничего не поменялось. Наверное, в мелочах все поменялось, а значит, поменялось и в целом. Я чувствую, что я сейчас больше погружен в жизнь, я повзрослел за последние 5–10 лет. Лет десять назад кончился мой подростковый период – мне тогда было 45. До этого мне все время казалось, что за меня все решают другие, как в школе: сделай то, сделай это. Теперь я сам за себя отвечаю и поступаю как считаю нужным во всех сферах жизни. Нет особой разницы, работаю ли я – это самая важная часть моей жизни, – рисую или просто вышел в магазин за молоком и хлебом. Я чувствую, что я живу, именно я, и вот я иду в магазин, а завтра пойду в мастерскую или вот я просто сижу и смотрю в окно – это все одно и то же. Полное присутствие в каждый момент времени.

То есть вы практикуете и культивируете постоянное присутствие?

Да, но это не потому, что я следую какой-то идее, я просто чувствую, что существую сейчас в более глубоком смысле. Даже если как художник я не состоюсь, я все равно могу продолжать жить, потому что во мне есть какие-то защищенные области. Я что-то делаю, даже когда ничего делаю. В молодости думаешь: «Я сделаю что-нибудь, и тогда все станет по-настоящему, или я разбогатею, и все станет по-настоящему». А сейчас я чувствую, что все и есть по-настоящему, а деньги сегодня есть, завтра нет – это все не имеет значения.

Повлияли ли ваши размышления о смерти на это ощущение присутствия, на чувство, что все по-настоящему? Или это прямой их результат?

Трудно заниматься подобным самоанализом, но думаю, что и то, и другое. Когда мне было 20 или 30, я не думал о смерти, потому что все еще впереди и не думаешь, чем все кончится, все ведь только начинается и будет продолжаться вечно! Когда мне было 40–45, я стал задумываться о конце.

Есть целая традиция думать о смерти как о чем-то невообразимом; невозможно представить себя умершим. Насколько для вас смерть вообразима? Мыслима?

Когда мы говорим об этом, то обычно обсуждаем, что происходит после, на том свете, но для меня…

Необязательно.

Да, но я именно думаю об этих последних минутах или секундах, когда речь заходит о смерти. Это должно быть очень особенное чувство, и я пару раз был к нему очень близок. Я лежал в кровати вечером и думал об этих последних мгновениях – какими они будут? Мне представлялись всякие клише: я в постели, вокруг дети и внуки, я едва-едва способен говорить. И так я в это погрузился, что меня охватило странное и сильное чувство – что все кончено и дальше будет что-то совсем другое. Начался обратный отсчет: 5, 4, 3, 2, 1… Бум! Я тогда аж вспотел. Невероятное было ощущение. (Смеется.)