Декларация подданных тавтологии

«Наиболее точно соответствует русскому народу совокупность тех людей, кто называет себя русскими во время переписи населения».

Из «Декларации русской идентичности», принятой XVIII Всемирным русским собором

О национальной идентичности сегодня болтают столько, что хочется никогда не использовать этого выражения – или как минимум ввести мораторий на его употребление лет на пятьдесят. По крайней мере следует дождаться, когда мир будет состоять не из государств (и уж тем более не из национальных государств), а из регионов, у каждого из которых – свой экономический интерес, географическое положение, способ и устройство жизни, выборные общественные и политичес­кие институции, которые действительно смогут осуществлять демократическую практику, а не прикидываться таковыми, служа на самом деле ширмой для так называемых «реальных интересов» транснациональных и государственных компаний, а также жуликов и авантюристов всех сортов. Я думаю, что такое будущее наступит – по крайней мере, в части европейского континента, которую действительно можно назвать Европой.

Пока же мы слышим бесконечные разговоры на темы, в которых люди, такие разговоры ведущие, просто не разбираются – или специально не хотят разбираться. Разговоры эти начались около двухсот лет назад, и тогда они, безусловно, имели смысл. Смысл этот сегодня утерян.

На переломе от века Просвещения и классицизма к романтизму и буржуазному XIX столетию появился национализм. Если быть точным, он даже не появился, а был сконструирован с помощью разнообразных культурных, административных и военных инструментов, которые позже подготовили условия для появления самого мощного на тот момент инструмента, экономического. Век Просвещения был эпохой торжества универсального – в Европе порядок вещей формировали государства и общества, примерно одинаково устроенные, с похожими представлениями о благе и порядке. Абсолютные монархии во Франции, Пруссии, России, Австрии, идеологически облагороженные Просвещением, представлением о без­условной ценности и приоритете Закона, занявшего постепенно место Бога. Под Законом понимался не просто свод юридических постановлений, а именно порядок и иерархия понятий, определенных Разумом. А Разум, как известно, на все человечество один. Великая французская революция довела такие представления до самой радикальной точки, чтобы потом, в правление уже Наполеона Бонапарта, начать мутировать от универсального всечеловеческого к универсальному имперскому, а потом уже – и к национальному. Революции и Бонапарту противостояли старые монархии, отказавшиеся от просвещенческой модели, а массовое антинаполеоновское движение новых сил в этих обществах (назовем эти силы буржуазией, средним классом, как угодно) стало исповедовать совсем иные представления. Эти представления были сформированы ранним романтизмом, и их круг включал в себя заимствования из тех ареалов истории и культуры, которые с презрением отвергались Просвещением. Главное место заняли здесь Средние века и их наследие, понятое не универсально (то есть не через универсальную католическую церковь или идею Священной Римской империи), а чисто партикулярно, локально. Культ корней, старых народных легенд, апелляция к так называемому народу вообще, понятому как нечто архаичное, неподвижное, традиционное, – вот что легло в основание здания раннего национализма. «Народ» с его легендами, чаще всего выдуманными филологами и писателями того времени, старыми песнями и специальной «народной мудростью» стал главным резервом в новом здании европейской жизни. Первоначально это здание возводили герои предыдущей эпохи – династии и монархи, пострадавшие от революции и Наполеона, а потом его победившие. Но уже через несколько лет после Ватерлоо национализм крепко слился с буржуазным революционным движением и стал злейшим врагом уцелевших старомодных монархий континента. Единственной империей, которая на время смогла очень удачно использовать национализм, превратив его в базовую для себя идеологему, стала Российская – благодаря гениально изобретенной графом Сергеем Уваровым триединой формуле «православие, самодержавие, народность». На этих трех столпах Российская империя продержалась до последней трети XIX века, пока неразумные последние цари, Александр III и Николай II, не сделали выбор в пользу этнического и религиозного русского национализма, подорвав сами основы существования государства, созданного Петром Великим. Если уж кого и винить в событиях 1917 года, то прежде всего их, венценосных отца и сына.

Самое смешное – наблюдать, как те же самые слова и представления предлагаются российскому обществу (и всему миру) в качестве новой русской идеологии и нового русского национализма. При этом люди, которые делают это сегодня, вовсе не глупцы и не неучи. Отнюдь. В «Декларации русской идентичности», принятой загадочным мероприятием под названием XVIII Всемирный русский собор (любопытно было бы посмотреть на декларации, скажем, IX или XV Собора), встречаются такие фразы: «Национальные и гражданские общности существуют в разных феноменологических плоскостях». Я далек от зубоскальства профессиональных сатириков – эта фраза как раз имеет смысл, хотя терминология звучит довольно комично.

Итак, «православие, самодержавие и народность» плюс известная фраза Достоевского, что русский человек может быть только православным, плюс общие представления полудиссидентской советской интеллигенции о специальной Русской Духовности – и вот мы получаем «Декларацию русской идентичности». Ее содержание можно уместить в нескольких коротких пунктах:

1) Русская нация веками добровольно складывалась из разных народов на основе православия.

2) Главными (необходимыми, но недостаточными) для идентификации себя в качестве «русского» являются такие элементы, как «генетические и брачные, языковые и культурные, религиозные и исторические» связи плюс глубокое эмоциональное отношение к таким событиям, как крещение Руси, Куликовская битва, «одоление Смуты», победы над Наполеоном и Гитлером (особенно подчеркивается «гордость за Победу 1945 года»).

3) Русская национальная идентичность является результатом свободного выбора.

4) Определение русского человека таково: «русский – это человек, считающий себя русским; не имеющий иных этнических предпочтений; говорящий и думающий на русском языке; признающий православное христианство основой национальной духовной культуры; ощущающий солидарность с судьбой русского народа».

Документ XVIII Всемирного русского собора, как только он был принят, подвергся насмешкам и даже нападкам российских либералов, увидевших в нем мракобесие, глупость и чуть ли не фашизм. На самом деле перед нами попытка идеологической модернизации, только с неуклюже выбранными словами. Вот слова все и портят.

Ключевое положение здесь, конечно, о возможности выбора русской национальной идентичности. Разумеется, ничего нового здесь нет – в Европе идентичность конструировали себе еще тысячу, если не больше, лет назад. Важно отметить вот что: выбор идентичности (не будем называть ее национальной, так как в те времена еще не было наций в современном понимании) был привилегией высших слоев общества – король мог себе его позволить, барон тоже, не говоря уже о епископе, а вот крестьянин или ремесленник – вряд ли. Свобода выбрать принадлежность к тому или иному народу дорогого стоит, так как является элементом более широкой свободы. История Европы, если вслед за Исайей Берлином считать ее «историей свободы», есть расширение социальных возможностей такого выбора. В этом смысле история России – часть европейской истории. Вопрос заключается в том, принадлежность к чему выбирается.

И здесь совершенно отчетливо видны два подхода. Первый, особенно начиная с XIX века, предполагает принадлежность к «нации», которая в какой-то момент и на некоторое время совпадает с государством, с так называемым национальным государством, этим изобретением посленаполе­оновского времени. В таком случае «нация», «народ» вполне в духе романтических представлений трактуется как источник государства, его почва и цель одновременно. Нация видится как организм, который проходит все стадии человеческой жизни, от рождения через детство, юность, молодость, зрелость к старости, дряхлости и смерти. В какой-то момент нация созревает до того, чтобы стать государством, это ее, так сказать, высшая точка, акме. Чтобы стать частью нации, человеку или группе людей надо сделать выбор и разделить с ней ее ценности и главные черты – язык, прежде всего, но не только. Здесь в игру вступает загадочное понятие судьбы. В XIX веке и начале XX можно обнаружить множество случаев, когда тот или иной чужак становился частью какого-то народа, нации, заявив о том, что он разделяет ее судьбу. Вот несколько примеров, связанных с венгерской историей.

Шандор Петёфи, национальный венгерский поэт, певец национального венгерского восстания 1848–1849 годов, родился (под фамилией Петрович) в семье сербских или словацких мясников, свои ранние стихи он подписывал родовым именем. Лишь в конце 1842 года, в возрасте двадцати лет, он стал Петёфи. Отец Шандора добровольно объявил себя венгром, хотя венгров не было ни в его отцовской, ни в материнской родне. Получается, что образцы патриотической мадьярскости отчеканены поэтом то ли сербского, то ли словацкого происхождения, поэтом, который принял венгерскую идентичность – и даже во многих смыслах создал ее.

Франц Лист родился до Петёфи и умер значительно позже него. Как и Петёфи, Лист родился в деревне, как и Петёфи, объявил себя венгром. Мать Листа была австрийкой, отец – немцем, омадьярившим свою фамилию, добавив к ней z (Liszt). Он хотел, чтобы его сын считал себя венгром, пусть даже и не говоря на этом языке. Лист недолго прожил в Венгрии: в возрасте 12 лет его увезли в Париж, где он выучил французский. В отличие от Петёфи, Лист не знал венгерского и лишь на первом своем концерте в Пеште в 1840 году объявил: «Je suis hongrois». Уже значительно позже, в письме 1873 года, он (на немецком) извинился за незнание венгерского: «…im Herzen und Sinne, Magyar verleibe», используя венгерское слово magyar вместо немецкого Ungar. Петёфи даровал венгерскость местному населению, Лист, напротив, даровал венгерскость (в ее музыкальном проявлении) остальному миру.

Композитор Бела Барток, энтузиаст истинно венгерской народной музыки, родился в 1881 году в городе, который тогда был на территории венгерской части Австро-Венгрии, но сейчас находится в Румынии; его отец был венгром, а мать – сербкой из Верхней Венгрии (сегодня – в Словакии), среди предков которой были поляки. Говорила она на немецком. Когда отец Бартока умер, мать увезла сына в венгерский город Надьсёлёш (сей­час украинский город Виноградов), потом они переехали в Пожонь (немецкое название Пресбург, тогда – столица Верхней Венгрии, сейчас это столица Словакии Братислава). В возрасте 18 лет Барток поступил в Королевскую музыкаль­ную академию в Будапеште. В 1904 году в Трансильвании (тогда Венгрия в Австро-Венгрии, сейчас – Румы­ния) Бела Барток услышал «настоящую народ­­ную музыку», из чего тут же сделал вывод о ненастоящей венгерскости Будапешта, заселенного представителями бог знает каких народов. «Настоящая венгерская музыка может исходить только оттуда, где живет настоящее венгерское дворянство», – пишет Барток в письме. Впрочем, позже он довольно холодно относился ко всяким националистическим спекуляциям, отказывался выступать в Германии 1930-х и уехал из Венгрии в 1940-м.

Если отвлечься от Венгрии, можно вспомнить множество других европейских примеров. Еврей Кафка, который писал на немецком, жил в Праге, неплохо знал чешский, большую часть жизни провел подданным Австро-Венгерской империи, а меньшую – гражданином новообразованной Чехословакии. Отец его считал себя чешским патриотом и бранил угнетателей-немцев. Если Кафка был довольно равнодушен к собственной национальной идентичности, то его друг Макс Брод слыл энтузиастом сионизма и в конце концов уехал в Палестину, сделав свой выбор (хотя во многом этот выбор сделал за него Гитлер, вторгнувшись в Чехословакию, а потом устроив Холокост).

Все вышеперечисленные примеры есть случаи выбора (или не-выбора) национальной идентичности, связанной с культурой, языком, ощущением «национальной судьбы». Ни в одном из них ни религия, ни принадлежность к государству (за исключением Брода) не играли особой роли.

Второй подход был предложен Российской империей второй трети XIX века. Здесь выбор нации был выбором религии (православие), причастности к коллективной судьбе (народность), но, прежде всего, выбором подданства и подчинения власти (самодержавие). Культура не играла здесь практически никакой роли; более того, на национальную русскую культуру в том виде, в котором ее изобретали русские романтики, а особенно славянофилы, власть (самодержавие) смотрела косо. Стать подданным российского императора и даже сделать военную или бюрократическую карьеру можно было человеку с любым этническим происхождением; важна была прежде всего беспрекословная лояльность государству и внешняя, чисто ритуальная лояльность православной церкви, которая в те времена была лишь одним из многочисленных государственных министерств, только несколько отвлеченного свойства. Национальная идентичность для официального Петербурга была подданством – не больше, но и не меньше того.

Как ни странно это звучит, выбор русской идентичности, который любезно предложил XVIII Все­мирный русский собор, есть выбор принадлежности к государству. Только вот государство под названием Российская Федерация – хотя бы формально – имеет совсем иной характер.

Вот здесь – главное противоречие между некоторыми современно звучащими формулировками «Декларации» и тем, что они на самом деле значат. Вам предлагают говорить и думать на русском, считать православие основой русской идентичности, по возможности иметь в жилах хотя бы каплю русской крови (но не обязательно) и, главное, ощущать глубокие эмоциональные связи с такими событиями, как крещение Руси, Куликовская битва, «одоление Смуты», победы над Наполеоном и Гитлером (особенно подчеркивается «гордость за Победу 1945 года»). Не с Сергием Радонежским или Серафимом Са­­ровским, если мы говорим о православии, не с Ломоносовым, протопопом Аввакумом, Львом Толстым или Владимиром Маяковским, если говорить о культуре и языке, и даже не с ландшафтом страны с его березками и прочим. Речь идет об отношении к чисто государственным событиям, пусть многие из них и были «народными», вроде двух отечественных войн. Государственное крещение, сомнительная с исторической точки зрения Куликовская битва, с самого начала ставшая базовым элементом государственного московского мифа, «одоление Смуты», устроенной самой русской властью и ее подданными – то есть итоговое установление правящей следующие триста лет династии Романовых. Ничего больше. Особенно удивляет отсутствие главных событий русского XX века – революции, Гражданской войны, сталинщины и так далее. Отме­тим также отсутствие 1991 года – а ведь это не только крах многонационального СССР, это год создания нынешнего Российского государства. Есть только Победа 1945-го, которую, между прочим, одержал советский, а не отдельно русский народ.

Перед нами причудливое смешение самых разных понятий из совершенно разных исторических, идеологических и культурных рядов. Предлагается выбор очень странной идентичности, которая не является ни, слава богу, этнической в чистом виде (хотя в документе есть странная фраза «не имеющий иных этнических предпочтений»), ни культурной (несмотря на рассуждения о языке), ни даже национальной (пусть и в архаическом для сегодняшнего дня значении XIX века). Речь идет о выборе подданства, ибо «русский народ» выполняет исключительно государствообразующую функцию, которая неловко маскируется разве что загадочной «Русской цивилизацией» (иносказание для того же государства, не более того). Само же это государство, его природа тоже непонятны. Формально это не Российская Федерация, ибо в нее входят народы, не исповедующие православие, не считающие русский язык родным. Да и гордость по поводу Куликовской битвы (если она действительно была такой, как это описано в «Задонщине»), к примеру, у татар должна вызывать сомнения. В истории этого государства не было значительной части XX века – а ведь именно советское стало сегодня точкой конструирования подлинной идентичности у значительной части нынешнего населения РФ.

На самом деле такого государства сегодня просто нет. На самом деле это Российская империя середины – второй половины позапрошлого столетия, да еще и реконструированная с помощью скверного постсоветского кино и массовой беллетристики. Если быть точным, это поп-образ «России, которую мы потеряли», да никак не обретем. Отсюда и заключительная формулировка Декларации, поражающая какой-то хармсовской тавтологичностью: «На основе программных тезисов настоящего документа предлагается следующее определение русской идентичности: русский – это человек, считающий себя русским». Не свобода выбора, а заедающая пластинка с бесконечным повторением одного и того же, когда-то имевшего смысл, а сейчас комичного и бессмысленного. Не модернизация национализма образца героической эпохи, а просто-таки модернистский жест: «Rose is a rose is a rose is a rose». Впрочем, жест в кавычках, постмодернистский, с еле заметной ухмылкой и подмигиванием.