Искусство страха и истина супа

Мередит Монк относится к особой плеяде нью-йоркских интеллектуалов и художников, несущей в себе ряд общих примет, не зависящих от принадлежности к определенному жанру, направлению, моде, группе или эпохе. Одна из этих примет – убежденность в праве художника на полную свободу. Вторая – абсолютный индивидуализм. И хотя в 50-е, 60-е и последовавшие за ними 70-е и 80-е годы прошлого столетия в Нью-Йорке активно формировались сети сбора и общения художников и литераторов, гей-клубы, мастерские авангардного искусства и рассадники наркомании, настоящего нью-йоркского художника можно узнать по тому, чего он добился в своей творческой жизни в гордом одиночестве. В этом отношении Мередит Монк можно сравнить с такими авангардистами, как Лори Андерсон, Стивен Микус или Мундог, – в своей музыке, перформансах, фильмах она старается все делать сама. Она родилась в 1942 году в еврейской семье. Всю свою сознательную жизнь она творила искусство на грани между театром, песней и танцем. С конца 70-х почти все ее записи издает компания ECM Records. Наиболее известные из них – Do You Be (1987) и Book of Days (1990) – основательно повлияли на современные представления о возможностях человеческого голоса и его применении в музыке. Монк работает как экспериментальный авангардист, но содержательный концептуализм ее произведений граничит с возрождением исконных традиций и пиететом перед общечеловеческими ценностями. Посвящая большую часть своего времени вокальным мастер-классам и творческим мастерским, к пению Монк относится как к практике духовного и физического совершенствования. Ее последние альбомы – Mercy (2002), Impermanence (2007), Beginnings (2009) – повествуют о смирении с утратой, смертью близкого человека и иллюзорным характером материального мира. В последнем альбоме Songs of Ascension (2011) Монк поет, по словам музыковеда и композитора Кайла Гэнна, не как изощренная нью-йоркская авангардистка, а как шаманка и жрица друидов.

Слушаешь ли ты свои внутренние органы, помогают ли они тебе работать?

Замечательный вопрос. Не столь осознанно, как у одной моей знакомой, которая силой мысли может слегка изменить расположение кишок. Но я очень хорошо знаю свое тело, знаю биение своего сердца. И я убеждена, что это влияет на мою музыку.

Ты можешь управлять своим телом?

Мне кажется, нет. Я могу расслабиться, успокоить дыхание, чтобы восстановить силы, но это может любой, однако менять местами кишки мне еще не удавалось.

У тебя лицо такое гладкое. Что ты ешь?

Молоко, сыр, соевые продукты, как можно меньше хлеба, иногда курицу и рыбу, другое мясо вообще не ем. И конечно, много овощей. Я люблю тофу и азиатскую кухню.

Ты питаешься по часам?

С утра обязательно йогурт собственного приготовления, что-то из фруктов или мюсли. В обед я съедаю хумус с салатами, на ужин – вареные овощи и небольшой кусочек куриного мяса. В Нью-Йорке соблюдать определенный ритм очень трудно. Репетиции, люди… А в Нью-Мексико, где я медитирую, ем один раз – в середине дня. Съедаю свой маленький кусочек куриного мяса или рыбу, все это с овощами. А вечером только салаты. Такой график вносит гармонию, но все это невозможно в Нью-Йорке.

Представь себе, что ты тяжело заболела и некий российский врач сказал, что помочь может только уринотерапия. Ты бы пошла на это?

А-а, мой друг Йоши, который шьет мне костюмы, некоторое время этим занимался и пил свою мочу. Ха-ха. Не думаю, что я смогла бы. Но если бы мне сказали: ты умираешь и моча твое единственное спасение, то да, я обязательно бы попробовала. Конечно! Я как-то лечилась китайскими народными средствами. Нужно буквально нос затыкать, когда китайцы готовят эти снадобья. Запах и вкус их настолько ядовиты, что все домашние мгновенно убегают из дома. Для того чтобы проглотить это снадобье, надо в рот, под верхнюю губу, положить изюминку. Профессор Чен прописал мне эти китайские пряности, чтобы я лечила колено. За этими травками я отправилась в китайский район Нью-Йорка. Снадобья выглядели как черепашья кожа, сушеное вымя, сушеныенасекомые, самые невероятные комбинации. И все это, завернутое в газетку, ты приносишь домой, варишь и пытаешься с благословения изюминки проглотить. Полагаю, что тот, кто пил эти китайские снадобья, может выпить что угодно. В том числе и мочу.

Когда ты начала заниматься пением профессионально, что больше всего тебя поразило в музыке?

Петь – значит быть археологом своего собственного голоса. Человеческий голос – инструмент отражения микрокосма, голос выдает версию человека как такового. Это как в археологии – погружаясь все глубже и глубже в слои голоса, я открывала удивительные и неизведанные энергии. Я открыла энергии, не имеющие названия. Словно это тени эмоций и потребностей человечества. Все эти годы я просто продолжала поиски.

Что ты делаешь, когда нет ни намека на идею, в каком направлении двигаться дальше, о чем еще можно рассказать? И разве нужно еще о чем-то рассказывать?

Я много думала об этом «пустом» пространстве. О пустоте, которая позже дает возможность развивать вещи в их естественном состоянии. Я обрела этот опыт после долгих лет нелегкого труда. Одна из созданных самим художником ловушек – желание творить непрерывно, ежеминутно доказывать – я существую. Был и у меня в жизни довольно долгий период, когда я думала, что никогда, никогда больше не возникнет у меня ни одной новой идеи. Казалось, я исследовала все. Куда ни шагнешь, рюкзак с твоим опытом и твоими взглядами у тебя за плечами, но в тот момент, когда ты его скидываешь, все начинается буквально заново. Все начинаешь видеть как будто впервые. И тут надо суметь уловить момент, чтобы вновь не оказаться в плену собственных представлений, и спросить себя: действительно ли ты работаешь как начинающий?

В тот период, когда я долго пребывала в состоянии совершенной потерянности, мне случайно довелось прочитать о племени таос-пуэбло, которые зимой ходят на цыпочках, чтобы не нарушить отдых Матери Природы. «Она должна отдохнуть, чтобы весной снова зазеленеть», – шепотом говорили индейцы, и именно это меня глубоко тронуло – эти якобы пустые периоды учат тому, что жизнь существует во всем, всюду полно возможностей. Твоя жизнь – чередование приливов и отливов.

Когда ты работаешь над новыми произведениями, как ты находишь присущий только этому произведению голос?

Я никогда не останавливаюсь на первом, самом простом решении. Зачастую самая серьезная проблема искусства заключается в том, что человек легко удовлетворяется малым. Кажется, что мне до сих пор свойственна слишком большая критичность ума, но, надеюсь, все же существует разница между осуждающей критикой и способностью подавить бесплодные импульсы в самом их зародыше, прежде чем они начнут бурно развиваться. Должна еще быть разница между дискриминирующим умом и неистовыми поисками аутентичности. Разница, возможно, в том, что этот внутренний голос обладает только ему присущими смирением и истовостью. Быть аутентичным означает бескомпромиссно доходить до сути, до истины, когда возникает неотвратимость, неминуемость созданной тобой работы.

Это напоминает рассуждения монахов, которые, никогда не покидая монастырь, говорят о свободе.

Да, чем дольше я живу на свете, тем глубже и острее понимаю, что нет никакой разницы между духовной практикой и искусством. Когда я обратилась к буддизму, меня поразило, насколько он близок к искусству. И только тогда я поняла, что в юности я прожила жизнь без жизни. Я создавала только искусство. Мое искусство напоминало статую, а момент без искусства – ее постамент. Буддизм мне доказал, что искусство и момент без него – одно и то же. Нет ни статуи, ни постамента, скорее так: искусство непрерывно перетекает из одного в другое.

Нередко доводилось слышать, что твоя музыка принадлежит к жанру минимализма. Как ты относишься к такому определению?

Я его ненавижу. Я действительно воспринимаю его как зло и полностью его отрицаю. Это только доказывает, что люди не вслушиваются в то, что я делаю. Импульс моей музыки отличен от минимализма. Минималисты сопротивляются тому, чему учили их в консерваториях, где преподавали только мелодизм XIX столетия. Это во-первых. Во-вторых, минималисты писали главным образом инструментальную музыку. Я певица, и мои истоки – в народной музыке, где голос – это чрезвычайно изменчивый, подвижный инструмент, который оттачивался веками. Так что, по-моему, то, что я делаю со своим голосом, скорее можно назвать максимализмом.

Очень долго ты не разрешала исполнять свою музыку другим ансамблям. Однако недавно Нью-Йоркская библиотека исполнительских видов искусства издала несколько твоих произведений. Это означает, что ты наконец смирилась и отпускаешь свои музыкальные произведения в мир, где они заживут независимой жизнью?

Пока я жива, предпочитаю сама выводить в свет свою музыку. Для меня неприемлемо, когда люди исполняют мою музыку, не показав мне предварительно, что у них получилось. Есть некоторые правила, которым необходимо следовать, исполняя мою музыку, и выразить их на бумаге чрезвычайно трудно. Мои указания записать так же сложно, как описать момент, когда меняется погода. Это сродни переходному состоянию, когда не понимаешь – то ли ты жив, то ли мертв.

Постановка, над которой ты продолжаешь работать, носит название «Проект мимолетности». Не могли бы мы поговорить об этом?

В ноябре 2002 года в иной мир ушла моя партнерша, с которой я прожила 22 года. Это было время полного отчаяния, и оно продолжается. На этом этапе жизни я ни о чем другом не могла думать, как только о мимолетности вещей. Недавно меня пригласили в Англию и предложили написать музыку для умирающих людей. Я долго не могла решиться, пока организаторы не уговорили меня хотя бы побывать в конкретной больнице. Я действительно поехала туда и в течение нескольких дней беседовала с ее пациентами. Когда я вернулась домой, нашла записи, сделанные просто для себя моей партнершей у меня в студии, – вокальные импровизации для голоса. Нашла мелодию, которая мне очень понравилась, и предложила изучить ее нескольким пациентам больницы, поскольку они сами выразили желание петь. Само произведение начинается с инструментальной камерной музыки, а в перерыве, когда в коридоре зажигается свет, отовсюду доносятся голоса пациентов, которые исполняют одну эту мелодию, сменяя друг друга. Потом свет гаснет, и появляются видеопроекции, на которых те же пациенты показаны крупным планом. В этот момент один замечательный английский перкуссионист начинает тихо наигрывать на спицах велосипедного колеса. Наконец, все вместе мы исполняем эту же мелодию еще раз, после чего издалека доносится запись голоса моей партнерши.

Когда мы решили исполнить произведение повторно, некоторых из пациентов уже не было в живых. Так что оно звучало как дань их памяти, а для нас, живущих, как напоминание, что всех нас объединяет недолговечность. Это действительно единственная вещь в мире, которая объединяет всех живущих на земле.

Попытайся описать свои основные принципы работы на сцене.

На сцене я открыта мгновению. К тому же, если я на сцене одна, пробую перевоплотиться в некую жидкость, которая растекается во все стороны и готова к любому повороту, к любому превращению. Наше культурное пространство учит нас любой опыт выражать словами, и, как следствие, мы не переживаем наш истинный опыт, а отдаляемся от него. Именно по этой причине в своей музыке я стараюсь максимально избегать слов, чтобы мозг оказался в абсолютно непривычной для него ситуации. Чтобы после концерта, оказавшись на улице, увидеть предметы быта функционирующими совершенно иначе.

Мне очень нравится твоя история о том, как ты начала петь и танцевать.

Да, история не совсем типичная. Я с детства левым глазом вижу хуже, так что с рождения мир я не видела в трех измерениях. Возможно, это сказалось на чувстве равновесия между правой и левой половинами моего тела. Скажем, перепрыгнуть через предмет или прыгать через скакалку для меня было почти невыполнимой задачей. Но я всегда принадлежала к типу трудолюбивых. Приходила домой и в одиночестве тренировалась, пока не получится. К счастью, от родителей я унаследовала музыкальность. Еще малышкой я могла исполнить песню от начала до конца. Все называли меня Мауси – мышкой, так как я была очень живым ребенком. Позже меня выручало присущее мне чувство ритма. Музыка помогла мне овладеть моим неконтролируемым телом, укрепить его. В семидесятые годы в Нью-Йорке, когда я уже какое-то время профессионально занималась хореографией и перформанс-артом, я почувствовала, что мне не хватает пения. Так я вернулась к фортепиано и к голосу и, когда начала распеваться, поняла, что голос может двигаться так же, как тело, и что у одного и того же голоса может быть разный характер и разные половые признаки.

А где именно ты обитаешь в Берлине?

В Нойкельне. Там много турок и недавно приехавших художников.

Да, я помню, когда мы жили в Берлине с моим тогдашним мужем, около нашего дома еще возвышалась стена.

Стены уже нет, зато чувствуется, что берлинцы до сих пор приходят в себя. Но я в Берлине всего два года. Допускаю, что многие вещи я просто не вижу или не умею их растолковать. А как ты начинала в Нью-Йорке?

Когда я приехала в Нью-Йорк, там уже существовала группа Fluxus[1. Fluxus(лат. поток) – международное арт-движение 1960-х, унаследовавшее от дадаизма неприятие арт-рынка и устоявшихся культурных институций. Но в отличие от дадаистов участники Fluxus ставили позитивные задачи – разбудить творческий потенциал каждого, преобразить среду обитания, наладить новые формы взаимодействия и т.д. К движению Fluxus в разные годы примыкали Джон Кейдж, Йозеф Бойс, Нам Джун Пайк, Йоко Оно и другие.]. Ее основателям я в дочери годилась. Они были такие бесстрашные и отчаянные и в то же время открыто, по-дружески приняли меня. Я с ними несколько раз выступала. Это было время, когда «возможно все», и я благодарна за тот опыт. Они были одержимы идеей прорваться сквозь любую внешнюю оболочку и отыскать истину.

Твои предки, если не ошибаюсь, из наших краев?

Мой дед, мамин отец, как и мама, был профессиональный певец. Он приехал в Америку из России – своей родины – в конце XIX века и открыл в Нью-Йорке музыкальную консерваторию, преподавал вокал и скрипку. Я счастлива, что мне удалось продолжить семейную музыкальную линию. У вас в Латвии, безусловно, много красивых людей. Когда я концертировала в Вильнюсе, ко мне подходили люди, приехавшие из Латвии. Это было так трогательно. Мне кажется, у вас много глубоко мыслящих людей.

Да, мне тоже кажется, что Лат­вия очень буддистская страна. Там много практикующих буддизм, хотя сами они этого не сознают.

Буддизм – это и есть то, когда о нем не говорят. У вас много прекрасных музыкантов, не так ли?

Да, очень много чрезвычайно хороших интерпретаторов. Но сравнительно мало композиторов. Мы в Балтии, похоже, закоснели в страхе, размышляя, как жить дальше.

Ничуть вы не закоснели. Вы живее всех живых. Люди живут в пронизанном предрассудками мире иллюзий. В мире главенствуютразвлечения и растерянность. Если что-то нужно рассказать о жизни, ничего не получается. Большая часть учения дзэн – это учение о страхе. Как пережить и преодолеть страх. Ибо это переживание, затрагивающее не ум, а сердце. И то, как мы воспринимаем мир, как живем, почти все определяет страх, в большинстве своем мы об этом даже не догадываемся. Агрессия, нападение, растерянность и, наконец, страх перед страхом. Но научиться прожить страх, пройти сквозь него как наблюдатель – это искусство. И мне кажется, вы там, на севере, умеете это лучше других.

Когда в 2002 году умерла моя партнерша Мике, я была уверена, что теперь никогда и ни при каких обстоятельствах не испытаю чувство страха. Но минувшим летом я испугалась по-настоящему. Наступило лето, и я стала объезжать молодую исландскую лошадь, маленького сумасшедшего чертенка. Внезапно он понесся с горы с бешеной скоростью, совершая такие резкие повороты, что я, спасая свою жизнь, спрыгнула и ударилась головой. Через пару недель, когда я находилась одна в своем доме в Нью-Мексико, начались явления, сходные с инсультом: голова стала тяжелая, словно земной шар, ну и всякое такое. И я испытала совершенно экзистенциальный страх. Казалось, я тут абсолютно одна, на километры вокруг – ни души. Это был неописуемый страх главным образом из-за того, что можно сойти с ума и остаться в таком состоянии в полнейшем одиночестве.

Где ты сочиняешь музыку? В своей нью-йоркской квартире, на чердаке или в доме в Нью-Мексико?

В Нью-Йорке я бываю только в связи с репетициями. Там для меня слишком шумно. Когда Мике, моя партнерша, начала строить наш дом в Нью-Мексико, я заволновалась: как же я буду существовать в своих многочисленных домах: в мамином доме, в моей нью-йоркской квартире и еще в этом доме в Нью-Мексико? И тогда Мике сказала, что «большим людям это по силам». И во время нашей последней совместной осени, незадолго до внезапной смерти Мике, я столько поняла о жизни – она может быть и плавным перемещением между местами и событиями. Ты снова и снова идешь знакомой дорогой, но каждый раз изумляешься, потому что у каждого места свое излучение, свой изменчивый свет. И тогда я сказала себе: «О’кей! До меня дошло».

Ты сочиняла и оперы. Некоторые говорят, что опера – это застывшее искусство.

Я думаю, что мир оперы застыл, но сама форма оперы абсолютно жива. Мир оперы как музей. Это правда. Именно поэтому я больше не связываюсь с оперными театрами, так как мне не нравится среда вокруг оперы. Все, что я сочиняла в семидесятые годы, я называла оперой, поскольку это был синтез музыки, картин, движения. Можно было еще добавить рассказ, но я этого не делала. Моя опера «Атлас» из тех произведений, что я написала, возможно, ближе всего к музыкальным традициям, так как в ее основе легко прочитываемая история. Но людям по-прежнему эта опера кажется чересчур экспериментальной. Поэтому со временем я предпочла работать со своим ансамблем, а не присоединяться к застывшему миру оперы. Меня действительно интересуют новые формы, новые приемы, а для мира оперы это слишком.

И лучше сочинять камерную музыку.

Камерную музыку, камерный театр. Но не только. В прошлом году я написала работу для музея Гуггенхайма, в которой участвовало 150 музыкантов.

И все это ты пишешь в Нью-Мексико?

Иногда и в Нью-Йорке заношу идеи в свой компьютер. Я работаю очень дисциплинированно.

Как ты распределяешь свой день?

С утра ежедневно упражнения для голоса, для тела, игра на фортепьяно. Потом обед, после обеда работаю над своими композициями. Ну и конечно, прогулки.

В чем, по-твоему, разница между «отыскать вещь» и «создать вещь»?

По-моему, это одно и то же. Человек всегда открывает уже существующие вещи. Он просто должен спокойно ждать, когда вещи сами ему откроются. Все произведения, написанные мной, уже давно существуют в ином измерении. И когда ты задаешься вопросом «Каковы же правила и законы иного измерения?», то только тогда ты имеешь право ознакомиться с этой информацией. Меня всегда поражают художники, которые постулируют – буду делать то-то и то-то. Безусловно, наступает момент, когда полученный материал необходимо облечь в форму, интегрировать его в существующую реальность. Но сам материал – по крайней мере, в моем случае – должен прийти интуитивно, и я должна очень тихо и внимательно слушать, когда он ко мне начинает приближаться. И я должна ждать. Я не должна проявлять нетерпение.

Я всегда сравнивала создание произведения с приготовлением супа. Сначала берешь морковь, фасоль, картофель, кладешь их в воду. Какое-то время все это по-прежнему морковь, фасоль, картофель, но вот они начинают вариться, и наступает момент, когда тебе, как творцу супа, необходимо очень точно соединить все элементы. И для этого надо задействовать совершенно иную часть мозга. Каждый элемент супа начинает утрачивать свою идентичность, и все превращается в единое целое. Суп приобретает совершенно новый вкус, возникает новый смысл. Все лишнее отделилось, а то, что должно было остаться, осталось. Истина, квинтэссенция супа.

Или истина повара.

Если ты хороший повар, то это истина супа, а не истина повара.

Вероятно.

Да, это то, что называют поварским искусством. Ты растворяешься в том, что делаешь. Повар, который не слышит свою работу, плохой повар. Это эго-повар. Творить – значит быть вне своего эго. Творить означает работать с более масштабной реальностью, которой большинство не уделяет внимания. Искусство – значит репродуцировать эту более масштабную реальность, попытаться напомнить о ее существовании. И это не имеет ничего общего с тем, что я, Мередит, хочу таким образом выразить именно себя. Это стремление найти нечто универсальное.

И тебе это удалось?

Надеюсь, что да. По сути, я не хочу ничего иного, кроме как делать добро любому живому существу. И зеленой травке, на которой мы сейчас сидим, тоже.

Значит, любой может думать так же, как и ты?

Нет, не совсем.Я никогда никому не указываю, как он должен думать.Я категорически отрицаю любые манипуляции со слушателем. Я только предлагаю опыт, который зритель вправе использовать любым образом. Он может его и ненавидеть. Это все равно. Я лишь предлагаю непосредственное переживание, и оно должно быть как можно меньше связано с болтливым мозгом, нужно пытаться как можно меньше использовать слова, которые говорили бы о хрупкой материи – известных человеку основных энергиях. Они могут быть очень глубокими, темными, могут быть легкими и веселыми. Все это я пытаюсь вложить в каждое произведение. Мне действительно повезло, что все эти годы я могла работать и люди всегда интересовались моим опытом. Я счастлива каждый день, оттого что мне позволено заниматься музыкой. Нет ничего лучше, чем жить жизнью, посвященной музыке. Это самая приятная вещь на свете. Ты это знаешь очень хорошо. (Смеется.)

О да! (Смеется.) Ты одинокий человек?

Да, я человек абсолютно одинокий. Живу сама по себе. Моя партнерша умерла восемь лет назад. С тех пор я много времени провожу одна, но это не уменьшает моей любви к людям. Мне посчастливилось много лет работать с конкретной группой людей. Мы все как семья. У нас свой язык. Нам не нужно каждый раз начинать все заново, когда мы приступаем к работе над новым произведением. Мы все знаем алфавит моей музыки. Когда я пишу музыку, я много времени провожу в одиночестве, прежде чем встретиться с другими людьми. Нью-Йорк очень шумный и нервный. Там трудно обрести покой.

Примерно так я начинаю чувствовать себя в Берлине.

Ты там живешь одна?

Нет, в квартире нас трое.

Это хорошо. Но когда живешь с другими людьми, тебе все время приходится идти на компромисс…

Это же хорошо. Жить совершенно одному, мне кажется, плохо для развития личности.

Правда, уживчивость может многому тебя научить.

Ты можешь вспомнить случай, когда из-за твоей сексуальной ориентации ты оказывалась в неприятной ситуации?

Я никогда не обладала конкретной идентичностью. Такой же была и моя партнерша. Она была голландка и до нашей встречи тоже жила с мужчинами. И я в ранней юности была замужем за американцем китайского происхождения.

Мне кажется, мы влюбляемся в человека, а не в мужчину или в женщину. Мике, моя последняя партнерша, была человеком особенным. Во многих смыслах она была моим учителем. Духовным учителем. И если бы сейчас мне довелось встретить мужчину, с которым я смогла бы жить вместе, то это обязательно был бы особенный мужчина. Потому что я никак не могу справиться с образом мысли мужчин, которые воспринимают женщину как часть своего эго. В моем возрасте я бы с этим не справилась.

Я была бисексуальной личностью, и муж мой был бисексуал. И мы были очень близки. Со временем наша близость возросла до такой степени, что мы стали абсолютно одинаковыми. Как брат и сестра. Но когда на горизонте появилась Мике, я впервые научилась верить и доверять человеку до конца. С моим мужем мы были как два зеркала, стоящие друг против друга. Мы до сих пор хорошие друзья. И я так рада, что мы уже не вместе. Мы по-прежнему любим друг друга, но я хочу во всем этом некоторой отстраненности.

Он по происхождению китаец, я из еврейской среды. А евреи всегда говорят вслух о том, что придет в голову. Эмоции прежде всего. А китайцы этого не любят. Много лет мы не разговаривали о серьезных вещах. Если что-то шло не так и я начинала об этом разговор, он прерывал: «Это действительно очень тяжелая тема, Мэри». Мике же была человеком совершенно иного типа. Она родилась в семье, где росло семеро детей, и, когда мы встретились, обе мы были личностями. Она была земной шар, и я была земной шар. Наши силы были равны.

Но, конечно, переориентироваться на женщину было непросто. Бывало, проснусь ночью, вся в поту, задыхаюсь: «О-о! Всю оставшуюся жизнь я проживу с женщиной. О-о!» Но тогда и время было несколько другое – ранние восьмидесятые. Теперь всем все равно, а тогда было несколько сложнее. Сейчас, слава богу, так: если у тебя с этим проблемы, то это твои проблемы. Неважно, кого мы любим. Если любим, то это хорошо. Как я могу обидеть или задеть других людей тем, что я люблю!

А у кого-нибудь были с этим проблемы?

Я в своей жизни не встречала людей, у которых с этим были бы какие-то проблемы. Моя мама была певица, это была смесь дивы и анархистки. Мои проблемы скорее существовали в моей голове и коренились в моем воспитании. Мои родители были от этого свободны, но культура каким-то образом проникла в меня и научила бояться быть иной.

Мы вновь возвращаемся к страху.

Да. Людей научили бояться отсутствия опоры под ногами. Но в сущности никакой опоры нет. Мы можем умереть в любое мгновение, никто не знает когда. И люди из-за этого страха построили жесткие конструкции, чтобы создать ощущение опоры. Если они встречают человека без явно выраженной идентичности, у них возникает ощущение угрозы, и страх приводит к агрессии против этой личности, а нередко и против них самих. Отсюда неврозы. А в буддизме даже страх имеет позитивные стороны. Надо только преодолеть страх. Но незнание зачастую тормозит этот процесс и доводит до безразличия. Нам становится безразлично происходящее вокруг. Первое – осудить, второе – вцепиться в горло и, наконец, третье – не хотеть ничего об этом знать. Буддизм называет это тремя ядами. Но в медитации я осталась на любительском уровне. Этому надо учиться всю жизнь.