Не удалось соединить аккаунты. Попробуйте еще раз!

Иева Леясмейере

Мозг в руках

Илмар Блумбергс ведет нас сквозь свою выставку «Я не умру»

Илмар Блумбергс (р. 1943) в латвийском искусстве уже канонизирован – хотя бы потому, что постановка «Бранда» Ибсена 1975 года со сценографией Блумбергсa включена в Латвийский культурный канон[1. Латвийский культурный канон – учрежденный экспертами список наиболее выдающихся произведений искусства и культурных ценностей Латвии.]. Во время московских гастролей публика выломала двери, чтобы попасть на этот спектакль. Несколько десятилетий спустя интересно наблюдать за инсталляторами: большая часть технологических и концептуальных ходов, которые они используют, появились в сценографии семидесятых. С тех пор Блумбергс работал во всех возможных видах визуального искусства: в живописи, графике, скульптуре, все чаще использовал звук и стремился все, что нарисовано и написано, как-нибудь заставить двигаться или хотя бы расположить так, чтобы работы действовали, а не просто висели на стене.

Искусство Блумбергса надо смотреть внимательно, потому что оно не миролюбивое. Особенно ужасающая и кровавая у него живопись. Скорее, это яркие желто-бело-красные наброски сценографии, где активные, чистые цвета вместе со всякими редимейдами с воинственными и опасными намерениями направляются куда-то по плоскости картины. Или же работы нападают прямо, сердито и фронтально – надписями граффити, увиденными на городских улицах, и автопортретами художника, которые, несмотря на то, что с ними в тот момент происходят довольно насильственные вещи, улыбаются зрителю прямо в лицо.

Удивительно, но в рисунках Блумбергса совершенно другой мир. Рисунки дискретны, хрупки и чувствительны. Как порядочный доктор, Блумбергс умеет и ввести пациентов (ладно, зрителей) в свой торжественный и перенасыщенный, как фильмы Гринуэя, мир, и вывести из него.

Искусство Блумбергса автобиографично и самотерапевтично – демоны и травмы его собственные, к другим людям они не относятся. Биограф Блумбергса связывает шаманское, почти гипнотическое воздействие его искусства с тем, что в роду художника было как минимум три целителя.

Блумбергс говорит, что он не знает, кто он такой. Рисует, рисует и все же до конца не знает. По-моему, в том, что из искусства Блумбергсa может узнать зритель, нет ничего психологического, ничего об этике и эстетике – скорее, он ощутит почти невыносимое предчувствие о себе как о составной части какой-то таинственной биологической машинерии. Как бы о таком пушечном мясе на неведомом поле боя.

Иева Леясмейере

Нижний зал

(Блумбергс проверяет микрофон.) Раз, два, три. Шла Саша по шоссе...

Итак, выставка начинается здесь. Мы заходим, следуя приглашению, направо. Стрелочка налево, идем налево. Это первая работа, самое начало. Родилась она, когда я работал над «Теогонией» Гесиода о сотворении мира. Я нарисовал, что сначала рождается человек, потом мир. На мой взгляд, мир рождается в человеке, а не сначала мир, потом человек. Итак, человек, и мир толкает этого человека. Легкое такое, нежное касание – пок! И тут же первый хлопок, небеса вспыхивают желтым, поворот направо, взрыв! Очень много красок, везде краски, краски, краски, и ничего нельзя толком понять. Взгляд направо – падающий человек. Название – «Полет без крыльев». В сущности, это падение. Вы увидите конец, как этот первый кадр смешивается с последним. Это самое начало. «Пьющий тушь». И эти крошечные кадрики на большой красной плоскости. Пустота. И несколько маленьких бликов. Взгляд сюда – работа под названием «Звездный Джонни надо мной». Мне нравилось, но казалось вульгарным где-то когда-то прочитанное название «Звездное небо надо мной». Небо для меня ассоциировалось с именем «Депп», актер Джонни Депп. И я назвал картину «Звездный Джонни надо мной». Теперь пройдите сюда и загляните за угол. «Малые губы», «Большие губы», «Купание пьяниц», «Страсти». Все, что связано с водой. Центральная работа вот эта, где ты плывешь на спине и хребтом ощущаешь каждый изгиб, каждый бугорок воды. Хребет изгибается вслед за волной или движением моря. И поворот налево – двадцать два автопортрета. Мне было интересно рисовать движение вперед и назад. Посмотреть, каков человек до меня и после меня. Эту выставку я начал с 53-го года. На некоторых рисунках я пытался представить себя в 43-м или 34-м году. Обои и проступающее сквозь облупленные обои лицо. Рисунок обоев, где-то побольше, где-то поменьше, но он все время вибрирует. 67-й. Русская армия. Следующее – на тренировке по боксу я получил по морде. «Первая кровь». Больше я туда не хожу. Кровь не только в носу, кровь в голове. И в первый раз – «Желтый дождь». Желтое – это яд, это стронций. Желтое против серого. Немного розового. Это та комбинация, что способна удержать этот стронций. Ничто не может удержать этот стронций, даже две черные дыры на колпаке того шута – так силен стронций. Еще один удар стронция – и надпись, проступившая на стене, сверлом вгрызается в лоб. Мне кажется, что стронций идет снаружи – а вот и нет! Стронций внутри тебя самого, ты это чувствуешь, и стронций изнутри раскаляет твой мозг. Ты плачешь. Ты делаешь «Аиду». Фрагмент из «Аиды», костюмчики. И ты хочешь нарисовать Радамесу красную бороду. У тебя не получается. Ты рисуешь в каком-то 97-м году, как ты будешь выглядеть в 13-м году, как ты будешь выглядеть в 2097 году. Ты рисуешь время вперед и представляешь, что ты умрешь. Ты умрешь, ты представляешь, как ты будешь сохнуть… Твоя плоть иссохнет, смерть словно сухой лист, тебе это не нравится, ты бьешь кулаком – бах! – по этой крышке гроба, вылезаешь и орешь: «Я хочу, чтобы меня сожгли!» Ты сжигаешь себя. Ты нарочно это рисуешь, чтобы от этого избавиться. Одно состояние, второе, один год, второй год, игра этих годов не важна, но ты – вперед, вперед, вперед. Ты словно избавляешься от всего этого, нарисовав эту картину. Остается лишь тень. Ты помнишь этот боксерский удар из ранней юности, и от тебя остается только анаграмма, Умбергарс Илмблс. Последнее, что проходит сквозь твой мозг, – это какая-то очень витальная красная мысль. Красный цвет очень витален. И эта красная мысль, как облако-бомба, входит в твою голову, проходит, выходит, взрывается, и ты возвращаешься к жизни, поцеловав женщине палец ноги. Ты жив, ты пробился через эти двадцать два рисунка и отбрасываешь кисти в сторону. Равновесие. Пребывая в равновесии, ты рисуешь и пишешь только рукой, ибо рука самый чувствительный механизм. Кисть не нужна. Это масляная краска, наложенная только рукой. Вот это рукой, это рукой, это. Это втерто пальцем, суставом, ладонью, запястьем. Это самый чуткий мазок... Ма-зок. Шла Саша по шоссе и сосала сушку![1.   Вследствие операции у Блумбергса появились некоторые трудности с речью. Он «раскачивает» свою речь с помощью скороговорки.  На латышском: «Šaursliežu dzelzceļš. Eža kažociņš».] Самый чуткий мазок, когда рука касается первый раз, второй... (В зале что-то рокочет.) Ой!!! Я извиняюсь. И это касание переходит в полет осы. Жжжжжжжж! То же и с рукой, жжжжжж. Шлеп-шлеп, зиг-заг, ззззззззззззз. И это живое прикосновение красной масляной краски целиком умещается в осу. Это те работы, что не вошли в выставку, я их так тут и поставил, пусть стоят. И начинается бутылочное горлышко. Фигура наблюдателя. Фигура, держащая бревно-балансир, пытающаяся сбалансировать тебя направо, налево, вперед, назад, и ты, конечно же, устремляешься вперед, попадаешь внутрь и видишь надпись: «Дои себя!» (Кричит.) Дои себя! Еще раз налево – и видим шесть работ под названием «Не-законченная работа». Не – дефис – законченная работа. Никогда не заканчивай работу. Законченная работа – мертвая работа, словно бык нанизал тебя на рог. Оставляй работу незаконченной. Эти двадцать два портрета тоже написаны в разное время. С разницей в десять и даже двадцать лет. Когда у тебя не получается закончить с первого раза, это правильно, ибо рука диктует какие-то концепции в тебе,
в голове. Ты не способен освободиться от этого, но проходит время, проходят пять, шесть, семь, восемь лет, ты смотришь на эту работу и видишь, как ее продолжить. Ты не можешь позволить быку проткнуть рогом твой мозг, и ты не знаешь, что делать дальше. Он подкидывает тебя в воздух, но ты без головы. И голова эта поворачивается здесь. «Пер Гюнт», 78-й год. Я работаю над постановкой Шапиро в Молодежном театре и делаю попутно вот эти автопортреты, сам себя кладу на сковородку. Контраст. «Любимая яблоня», «Встреча проходила в тишине» и «Влюбленный». После этого извержения что-то медленное и спокойное. Вот мы как раз проходим мимо венецианского цикла. Все эти безделушки, блестки, финтифлюшки куплены в Венеции, и я попытался соединить поверхность картины, поле картины с этой мишурой. Это тоже куплено в Венеции. И это, и вот это. «Волшебная флейта». Эта работа специально поставлена на пол, ибо Кайриш[2. Виестурс Кайриш (р. 1971) – латвийский театральный и кинорежиссер. «Волшебную флейту» ставил в 2001 году в Латвийской Национальной опере.] загубил «Волшебную флейту». И так ему и надо, он теперь поставлен на пол. Эти четыре работы здесь потому, что тут это лицо, через всю выставку проходит мое лицо. Здесь полу-Кайриш, полу-я. Полу-Кайришс, полу-я. Поворот. «Друг ищет жемчуг», Willkommen im Tod. Друг ищет жемчуг. Сам я тоже ищу жемчуг, и мы входим в сектор, который называется «Все время снег». Все время снег. Весь сибирский цикл под этим названием, и начинается он с этих двух работ. Зимой 52-го года у нас в Сибири умер пес Марс, рыжий, и отец сказал, что его надо похоронить под елкой. Зима, минус пятьдесят три, сколачивается деревянный ящик, это кажется абсурдным, но отец как бы показывает, как должно проходить погребение. Отец отрубает петуху голову, и петух без головы носится по двору. Идет снег. На следующий день я мизинцем левой ноги напоролся на отцовский топор и заработал шрам на всю жизнь. Я совершенно убежден, что это потому, что я смотрел, как убегает петух без головы. Я понял, что на чужую беду не надо смотреть никогда. Если ты едешь мимо на машине или велосипеде и видишь аварию, конечно же, надо помочь, если возможно, но глазеть не надо. Я тону в реке Тюхтет[3. Тюхтет – река в западной части Красноярского края. Тюхтетский район исторически заселялся за счет ссыльных: после Польского восстания 1862–1864 годов появилось много поляков, переселенцы из Западного края приезжали в район во время cтолыпинских реформ, в годы Первой мировой войны здесь появились поселения латгальцев, после оккупации СССР балтийских республик в 1940 году сюда ссылали репрессированных латышей]. Мне казалось, что там огромная гора, но там не было никакой огромной горы – маленькая, крошечная речушка. Но в моем воображении это осталось как падение. Вторая поездка в Сибирь. Унижение матери. В декабре 53-го года мы возвращаемся из Сибири. Мать и я стали свободными людьми, отца только что осудили. Сталин умер в марте 53-го, и отец сказал, что меня надо отправить обратно, мама должна ехать со мной в Латвию, так как я плохо говорю по-латышски. Мы стоим на станции Боготово. Идет снег, мы ждем поезда, который раз в неделю ходит из Владивостока в Москву. Подходит поезд. Идет снег. Мы стоим на перроне. К нам подходит милиционер и требует у мамы паспорт. Мы свободные люди. Мама предъявляет паспорт. Он его долго и пристально изучает. Поезд вздрагивает и медленно трогается. В этот миг мама делает красивый ход – она кричит: «Помогите!» Дверь движущегося вагона распахивается, и русский офицер в погонах рывком затаскивает сначала меня, потом маму в вагон. Мы едем, я гляжу в окно. Все время идет снег. «Наводнение в Тюхтете». Пес Марс, у него был длинный хвост. Отец подписывает бумагу о пожизненной ссылке. Я свожу вместе то время с 87-м годом у памятника Свободы на фотографиях Улдиса Бриедиса. Я стою в пятом ряду как наблюдатель, я боюсь. Мне хочется пойти и положить цветы к памятнику Свободы, но страшно. Я использовал эти кадры, когда рисовал иллюстрации к «Лобному месту» Чингиза Айтматова. Точная копия 87-го года. Я складываю вместе «Октавию», «Федру» и «Медею» Сенеки, то, о чем пишет Сенека, о чем пишет Айтматов, происходящее в 53-м году на станции Боготово, показывает, что ничего не изменилось. Все продолжается по-прежнему. Когда в 53-м я уезжал из Тюхтета, русский учитель подарил мне книгу с надписью «Лучшему ученику III-го класса Блумбергсу Илмарсу от учителя Гатилова А. Л.» и тиснул синюю печать. Книга называлась «Ленин». Поэма о Ленине. Азербайджанский поэт Расул Рза. Мне не понравилась эта книга. Отец сказал: «Не выбрасывай. Это единственное доказательство, что мы были в Сибири». Так и оказалось. Давным-давно, еще учась в академии, я посмотрел фильм Андрея Тарковского «Зеркало» и задумался: где же я читал эту фамилию? Где? Где? Где? Я открыл эту книгу и прочел: «Перевод с aзербайджанского – Арсений Тарковский». Я, разумеется, разыскал стихи Арсения Тарковского 51-го и 52-го годов. Хотелось посмотреть, что он писал для себя, когда переводил эту поэму про Ленина. Это совершенно другая поэзия. Красивая, изумительная любовная поэзия. Этот русский учитель, ссыльный, офицер... (Какой-то стук в зале.) Да! Шла Саша по шоссе и сосала сушку! Этот одноногий русский учитель (отец сказал, что он был в плену, он всегда ходил в серо-зеленом френче без погон и петлиц) заложил в меня такую глубинную бомбу, что через шестьдесят лет, 18 августа 13-го года, я вспоминаю его здесь вместе с вами. Настоящий поступок русского человека. Русского писателя, или русского учителя, или
русского офицера – все равно, как его называть. Еще в Тюхтете была художница Флора. Она делала бумажные цветы, и моя мама просила слать ей из Риги креповую бумагу. Она была местной поселковой художницей. Она делала примерно такие бумажные цветы. О-очень красивые. И больше всего эти бумажные цветы нравились латышам, когда они зимой хоронили своих любимых. Ливия Рудзите. Я в первый раз нарисовал смерть. Когда я делал книги ссыльных. Увезенные. Три, четыре книги. Нет, три. Четвертая еще только будет. Ивета Шкиньке, работавшая в архиве, показывала мне очень много фотографий. И эта запала мне в память особым лицом маленькой девочки, пятнадцатилетней девчушки. Разумеется, там был гроб. Я рисовал красным. Это одноугольник. Представьте эту линию бесконечной, бесконечной... И представьте эти линии тоже бесконечными. Они никогда не встретятся. Никогда. Это – вся Вселенная. Это не мир, это Вселенная. И это угол Вселенной. И маленькая Ливия, умершая в 44-м году пятнадцатилетняя девочка, зимой, при 53-градусном морозе, была такой красивой потому, что вокруг были бумажные цветы, сделанные Флорой из присланной из Латвии бумаги. В 48-м году, когда мне было пять лет, мы с мамой прятались в Меллужи[4. Меллужи – дачный поселок, составная часть города-курорта Юрмала.]. Нам нечего было есть, и мама собирала грибы. Это было ужасно каждый день есть грибы. С тех пор я не люблю грибы. Вот тут я нарисовал себя наполовину пятилетнего и наполовину сегодняшнего, и я прикасаюсь к маме. «Просвечивая воспоминания». Там, вы видели, было лицо из «Волшебной флейты». Как рентген. Я вспоминаю все это как рентген. И желтый стронций. Радиоактивный стронций-90. Следующий зал. Я должен избавиться от матери. Эта работа называется «Отстранение от матери». Надо разорвать, наконец, эту пуповину. Я рисую себя на руках матери, но сегодняшнего, уже старого. От матери остался только свет, она как бы посылает мне этот свет. «Событие у окна». Сильнее всего меня впечатлило пустое, открытое летнее окно. Здесь я рисую идеальное золотое сечение. Кое-где черное, кое-где дождь какой-то идет, но нет звезд, зато есть схема, которая могла бы быть на каком-то летательном аппарате или космическом корабле. Ты находишься в пространстве, но при всей пылкости воображения так и не можешь пробиться сквозь эту черноту. С левой стороны все происходящее с тобой – это происходит, и это, и то. С правой стороны за тобой все время кто-то следит. Надзиратель. Мы повернем здесь. Эта работа называется «Случайное событие». На картине Питера Брейгеля «Падение Икара» плывет корабль, большие горы, пейзаж, а в самом правом уголке падает Икар. Бултых – упал в воду. Вы видите, где Икар падает. Видите, где срисовано с Питера Брейгеля. Видите вершину той самой горы. Ты занимаешься собой, ты видишь смерть, ты рисуешь свет или стронций-90, но это настоящее событие происходит где-то совсем в другом месте. Повернем сюда, за угол... Это я держу в руке мозг. Я рисую мозг не в голове, а в руке, полагая, что так я лучше всего ощущаю жизнь, когда мозг в руке. Мне кажется, через прикосновение руки, мозг должен быть именно в руке. Когда мозг в голове, все вроде бы правильно, все работает, но нет той чувствительности, той жизненности, как когда берешь его в руку. Не красное против красного (ра­зумеется, это тоже), но – рука. Возьми однажды мозг в руку. Это чувствительнее. Я не мог все время заниматься собой. Мне надо было какую-то работу сделать для женщины. Вот эта работа называется «Залезшая в молоко». Вы все знаете сказку про красные туфельки. Ха. А здесь я подумал так: пока я работаю, Марина сходит за молоком. Я еду на 11-м троллейбусе, а у него конечная остановка у вокзала. Я стою на кольце 11-го троллейбуса, смотрю на вокзал и вижу надпись«Будь слабее меня!».Мощная надпись. Там теперь забором загорожено, но если встать на цыпочки, разглядеть можно. Крупная надпись. 50-сантиметровые буквы. Мне о-о-чень жаль, что это написал не латыш. Такая мощная надпись! У меня вообще много работ с надписями, срисованными с заборов, углов, стен. Но эта мне нравится больше всех. Такая организующая или направленная в себя надпись – не знаю, найдется ли в Риге другая такая. Тут речь не о политике, тут речь о воспитании силы в себе. Будь слабее меня, хотя ты и получаешь тот самый стронций-90. А тут, напротив нее, одиннадцать работ, написанных после того, как я побывал у Сукутса[5. Аугуст Сукутс (р. 1947) – латвийский кинорежиссер и кинодеятель, создатель знаменитого рижского кинофорума «Арсенал», теперь живет в Испании.] в Испании. Мы делали одну общую работу. Заметьте, не все они одинаково высвечены. Одинаково высветить каждый может. Первая в тени, в тени, потом капелька света, побольше света, и последние на свету. Первая называется «Упражнение поэта M. M.». Мне нравился этот американский поэт, латыш. Нравилось, как он сидит. И вот я поехал в Испанию, и Сукутс так сидит в своем саду. Как йог, как курица на яйцах. Есть в этом что-то притягивающее. Вторая работа называется «Все на продажу». Третья – «Сожжение», четвертая – «Гора Монтго». Возле дома Сукутса есть чудесная гора под названием Монтго. А вот роскошная агава Сукутса. Я пишу название «Агава цветет». Огромная, два с половиной метра, красивая агава. «Убийство быка» и работа под названием El duende. Сукутс полпервого ночи везет меня в Валенсию, в кабак, где поют и танцуют фламенко. Невероятный ночной концерт. А кабак называется El duende. Ну как тут не написать картину? «Я не умру». Я пишу – «Верю». Даже самому неловко, хочется зачеркнуть. Я прикасаюсь к маме, я вспоминаю 48-й год, прикасаюсь к маме и делаю последний вдох. Рот закрыт, ноздри большие. Рисунок у меня получается лучше всего. Я поворачиваюсь, что-то валится на голову, и я могу пролезть сквозь дыру назад в 78-й год, когда я жарюсь на сковородке. Нет! Вот эта сковорода, в твоем доме, ты на ней жаришь яичницу. Вот где эта сковорода. Тебе не выбраться. Хотя вроде бы можно. И вот этот падающий человек, он близится к земле. Мы шли минут десять, а он падал пять секунд. Мы подходим к самому узкому месту выставки. Эта работа называется «Чучело этакое, и лижет кровь». Это мотив Ротко. Я, конечно, не стану накладывать на себя руки, но я печенкой чую, что значит «работа не получается». Если не получается. Я понимаю, что от этого можно пустить пулю в лоб. Если у тебя когда-то получалось, а теперь не получается... Такие мысли бьют рикошетом. И мой друг Тилбергс мне пишет письмо: «Смешай мой пепел с краской и сделай картину». Именно так я и сделаю. А вот гора. Моя лучшая выставочная работа. Сила этой горы в том, что она под водой, что ты ее не видишь. Все невидимое сильнее видимого. Колебания воды, изгибы глади моря лишь слегка обозначают, что внизу лежит эта гора. А она лежит. Она лежит. Слева небольшой огонек. Нет выбора, пустой или полный. Безразлично. И Тилбергс пишет мне: «People don’t change their mind»[6. Люди не меняют мнений (англ.).]. «Нет!» – говорю. Человек меняется, не ощущая этого. Я рисую Ван Гога... Я добавляю к работе стул. Шла Саша по шоссе и сосала сушку! Я добавляю нарисованный им стул и стул из комнаты, где он умер, и наблюдатель спит, наблюдатель наконец отдыхает, покрытый этой красной историей жизни. Наблюдатель отдыхает, а мы заходим в самый светлый, в самый светлый зал, и вот эта книга. Земля тебе пухом, Гатилов. Вот эта книга. Вот Тарковский. Самый светлый зал. Эти рисунки... здесь полные ящики рисунков. Действительно, полные ящики рисунков. Все в голове. И две работы. Картина, рисунок точно такого же размера... свет. И я вам скажу, что мне та картина со светом нравится больше. Ты поворачиваешься влево, и та же самая картина здесь, тот же свет здесь, на стене, в мастерской на улице Иерикю, когда на закате слегка желтоватый свет падает на стену напротив. Ваны, ваны, ваны[7. Ваны – группа богов в германо-скандинавской мифологии, враждуют с асами.]. И ты видишь нарисованный крошечный падающий самолетик, и ты вспоминаешь самое начало, где тоже падал крошечный человечек. (Хлопает в ладоши.) Теперь идем наверх. Yes! Точно.

Верхний зал

Здесь двадцать рисунков на слоновой бумаге. Я называю эту бумагу слоновой. Это бумага ручного литья. Посмотрите, какая она плотная. Как слоновья кожа. И три автопортрета. Самый старый –
73-го года автопортрет. Здесь, слева, на китайскую кисточку налетела оса, а вот тут осы нет. Человек за этот миг ничуть не изменился. Все рисунки пронизывает одна тема – человек... На этом рисунке старый человек на руках своей матери. Тема, начатая внизу, здесь обыгрывается в различных вариациях – как музыкальная тема. Автопортрет 89-го года. Здесь самое важное то, что эти два человека по сути единое целое. Это было находкой. Я всегда рисую две головы – тому, кто оказывает эту помощь, и тому, кто пал или был прибит где-то. Стало быть, там два человека и две ситуации, но голова одна. Нарисовав одну голову, я хотел сказать, что эти две вещи –это обе стороны каждого из нас, каждого человека. Есть та, что оказывает помощь, и есть та, что где-то прибита. Если поглядеть издали, здесь видны глаза, немного губы. Это парафраз работы Леонардо да Винчи «Иоанн Креститель», только палец и черная дыра в небесах. Из этой серии. Он в ту пору, посмотрев эти работы, взял именно эту, назвав ее глазным человеком. Глазной человек. Сукутс эту работу взял для «Арсенала». А вот здесь тринадцать книг. Подойдите сюда. Хотите смотреть книги? Хотите. У меня была задумка, что эти книги будут показывать две сенегалки, черные сенегалки в белых перчатках и, показывая книги, будут рассказывать сенегальские народные сказки. К премьере это устроить не удалось – может быть, на следующей неделе получится. Так что представьте, что я сенегалка, на мне красивые белые перчатки, я листаю перед вами книги и что-то рассказываю. (Перелистывает страницу.) У. И. Это тот самый Умбергарс Илмблс. Как бы не я, как бы другой это рисовал. Какой-то знак. (Перелистывает страницу.) Хребет. Ты силен, если у тебя три хребта, старик! У тебя должно быть три хребта. Три линии. (Перелистывает страницу.) Эти прокладки только для того, чтобы слоновая бумага не истиралась, кожа об кожу. Все это рисовалось не подряд – рисовался один разворот, потом разворот следующей книги или какой-нибудь седьмой или восьмой. Вы же понимаете, что нельзя продолжать, пока все не высохнет. Мое лицо как противоположность этому. Или эта нервная линия. То ли нежный мазок, то ли просто смазалось. Вот такой домик. (Перелистывает страницу.) Горные вершины. (Перелистывает страницу.) Раненый, который еще держится за живую руку, за жизнь. (Перелистывает страницу.) Две горы. (Перелистывает страницу.) Кто-то вертит твоей головой, кто-то посторонний. Какая-то фигура с маленьким ребенком на руках. Опять поворот головы. Вдали ты что-то видишь, какую-то гору, какое-то дерево, какой-то куст. (Перелистывает страницу.) Снова тебя вертят двумя руками. Твою голову все время кто-то вертит. И в конце концов – вжик! – саблей рассекают твой череп пополам. Ровненько так. И вот дерево остается на другой стороне, и ты летишь в какую-то пропасть – бах! Со всеми своими мозгами. Вот! Сегодня ты помнишь, каким ты был, связанным пуповиной с... Ты только что родился, оказывается, не так уж давно это было. (Перелистывает страницу.) Яблоня. И кончилась первая книга. Вторая книга. Я буду быстрее показывать. Что-то нервное. (Перелистывает страницу.) Рисунки. (Перелистывает страницу.) Край. Сам. Смотри в себя, но на краю. (Перелистывает страницу.) Упавший розовый бутон. Выпал из рук. (Перелистывает страницу.) Вот где твоя голова – но, видишь, она, как книга, переломлена пополам. (Перелистывает страницу.) Нога. (Перелистывает страницу.) Поцелуй. (Перелистывает страницу.) Поцелуй. (Перелистывает страницу.) Не разобрать, что это. (Перелистывает страницу.) Вода. Движение воды. (Перелистывает страницу.) Слон. Это сквозной образ не только потому, что нарисован на слоновой бумаге, он позднее снова появится. Тенью на тени. Слоны мне нравятся потому, что они знают, куда идти умирать. Они всегда идут в одно и то же место. (Перелистывает страницу.) Лицо. Что-то такое, очень неприятное. Тут мой любимый одноугольник. (Перелистывает страницу.) Гора. Но гора эта как пустота. Тот молящийся у горы думает, что она осязаема – но нет, она как окно. Все здесь, там пустота. (Перелистывает страницу.) Гм. Я сам на двух столбах. O, этот мне нравится. С одной стороны два музыкальных ритма, и ты сам посередке. Один музыкальный ритм мне нравится, я его как джаз рисовал. А тут – как такую серьезную симфоническую музыку. Если запустить в комнате сразу два проигрывателя с такой музыкой, ощущение очень своеобразное. (Перелистывает страницу.) Ты не можешь устоять, ты нервничаешь. Но мы пройдем вперед, перескочив один этап жизни. «Волшебная флейта», Моцарт задувает в свирель грудь своей жены. (Перелистывает страницу.) Ах! Наивный Моцарт, он хочет объять весь мир. (Перелистывает страницу.) Ты заряжаешь себя в облако и в этом светлом облаке уплываешь. Превращаешься в масляное пятно от блина на скатерти. Цифра один. Мне очень нравится цифра один. Цифра силы. (Перелистывает страницу.) Лицо. Лицо едва просматривается, но тень лица сильнее самого лица. То ли отец, то ли дед – не разберешь. (Перелистывает страницу.) Пыль. Больше всего в своем доме я люблю пыль. Я до сих пор запрещаю Марине ее стирать! Пыль, какие-то мушки, червячки, букашки. Пыль на столе. (Перелистывает страницу.) Смерть. Старая женщина. Падающий самолетик. Он уже был там, внизу, а теперь вот здесь. (Перелистывает страницу.) Шла Саша по шоссе и сосала сушку... Дождь. Дождь в Пурвциемсе[8. Пурвциемс – микрорайон Риги.]. (Перелистывает страницу.) Сейчас, когда я рассказываю, это можно, пожалуй, назвать дневником. Но это не дневник. Это книга ощущений. Здесь есть тот образ, что и там, на больших рисунках, где старый человек вспоминает, как он был у материнской груди, и кто-то его держит. Он уже очень старый, дряхлый, высохший. Кто-то его держит. Но он помнит все. Это чувство, это чувство счастья и любви лишь крепнет с годами. (Перелистывает страницу.) Страх, ночью под одеялом, один-одинешенек. Про-тив-но. (Перелистывает страницу.) Портрет деда. Он все еще фантастически смеется. Эти губы на соседнем рисунке. Он без губ. Губы смехом забросило на соседний лист. (Перелистывает страницу.) Второй дед, с одним глазом. Ему очень не нравилось, что я его рисую, и я постарался эту неприязнь нарисовать. Слон. Какой покой! Эти слоновьи глаза, хобот. Этот вечерний покой сквозь слоновью кожу в противовес всему тому, чего насмотришься и наслушаешься за день. Какой-то храм вечером. Что-то ты видишь, что-то додумываешь, что-то получается... Бумага темнее, светлее, нельзя понять. Троллейбус, линия около дома. И вдруг ты с полной ясностью вспомнил все. Как мама держала тебя на руках, но ты уже старый. Мамы нет. (Перелистывает страницу.) Рука. Яма в земле. Яма в небе. Обе ямы одинаковы. 1943. Знак. Какой знак! (Перелистывает страницу.) Какое-то падение. Теперь, смотря вместе с вами, я вижу, что бессознательное падение куда-то туда, вовнутрь, хотя это делалось очень давно. Я сейчас импровизирую, я уже и не помню, что тут было. Трое у креста. Гонимый ветром пух. Кто-то кидает в тебя камни! Разговор с Ансисом Рутенталсом[9. Ансис Рутенталс (1949–2000) – известный латвийский танцор, мим и хореограф, основатель «Театра движения» (1978).], он про самоубийство говорил. Ты держишь в руке этот электрический провод или нить накаливания от лампочки. Теперь эта нить накаливания в твоей руке. (Перелистывает страницу.) Горный храм. (Перелистывает страницу.) Бык с тремя головами. Непонятно. Женщина на кресте, бык на кресте. Ничего не понятно. С одной стороны слон, с другой человек, посередине мышь. Ничего... Слон прикрыл глаз. (Перелистывает страницу. Шепчет.) Какая-то надпись... Текст. Его с зеркалом надо читать. Очень мудрый текст, но я его забыл. Где-то я его... Мне показалось интересным, что ты не можешь прочесть, надо приложить какие-то усилия, взять зеркало, латинский словарь, но ладно, пусть остается. Эта линия появится в финале. Впервые зазвучали красота и одиночество линии, одиночество линии. Уголок Венеции. Кладбище, где лежит Бродский, вот эти белые углы. Я нарисовал там прячущегося, притаившегося человека. Ха! Улиточка! Представьте, как далеко ей ползти. Тень. Тень, тень, тень человека. Самоубийство в доме, на кухне у лампочки. (Перелистывает страницу.) Один-одинешенек, в пустоте. Вот это я вижу из окна. У меня напротив ТЭЦ, и на этих вышках лампочки по ночам горят. Вид из окна, вот провод, вот улица, провод растворяется в ней. Все это я вижу. (Перелистывает страницу.) Становится темнее, я смотрю в окно. Еще темнее становится вечер. Какие-то лужи. (Перелистывает страницу.) Тут я вспоминаю маму. Мама стиснута двумя комками снега. Линия. И тут меня держит в руке мама. (Перелистывает страницу.) Непонятно. (Перелистывает страницу.) Зеркало Шивы, мне очень нравилось, два таких треугольника вместе образуют... Или руки Шивы, но поди пойми. Объяснений могут быть тысячи, но мне понравилось это... А вот и мой любимый слоник. Он медленно идет умирать. Яма. Ты умер, но ты слышишь. Ухо открыто, ухо живо. Все слышит. Все-все слышит. Одно дерево, второе дерево. Одно на ветру, второе в безветрии. Одно на ветру, второе в безветрии. Два дерева. Прямая линия. Капает вода. Вода капает сильнее. (Перелистывает страницу.) Вода капает еще сильнее, и ты идешь и ищешь эти капельки воды. Ты хочешь пить. (Перелистывает страницу.) Линия. Жирная такая, да? А вот и дорожка, следочки, где ты шел в поисках той воды. Кладбище Сан-Микеле. А вот и стул совсем серый там, в уголке. У могилы Бродского, он всегда там стоял. (Перелистывает страницу.) Черные кипарисы. (Перелистывает страницу.) Снова вид из моего окна. Вечером. (Перелистывает страницу.) Сан-Микеле. (Перелистывает страницу.) Дыра. (Перелистывает страницу.) Ничего не разобрать. Какое-то светлое лицо, какая-то тень, и снова тень. (Захлопывает книгу.) Хороший хлопок. Ну что тут расскажешь? Странно, что я вам это рассказываю, вы же сами все видите. У меня тут где-то голубь был нарисован, мертвый. Я никогда не понимал, где умирают рижские голуби, где их хоронят. Про слонов я читал, а вот про голубей нет. (Перелистывает страницу.) И на следующей странице, красной, начнется та линия... (Перелистывает страницу.) Вот здесь этакий покой перед концом. (Перелистывает страницу.) Это такое абстрактное все. Так. И теперь мы подходим к концу. Надо же когда-то заканчивать, сколько можно рисовать? Сандра Калниете[10. Сандра Калниете (р. 1952) – латвийский политик и дипломат, член Европарламента. Была активисткой Народного фронта Латвии, работала послом Латвии во Франции.] больше не будет присылать из Франции книги. Пора ставить точку. И я начинаю с этой линии. Мне очень понравился фильм «Мертвец», когда в конце его уложили в ту лодку и отпустили в море. Фантастический финал. И я представил, что я лежу в этой лодке, и ее нос чуть-чуть поднимается, чуть-чуть опускается. Вниз-вверх. И горизонт тоже. Ты сидишь в лодке, и лодка плывет. Чуть-чуть вниз, чуть-чуть вверх. Ты плывешь. Чуть-чуть вниз, чуть-чуть вверх. Нос вниз, горизонт вверх. Лодку качает. Ведь есть же ощущение качки, разве нет? Ощущение, что лодка идет вперед. Лодка идет вперед. Но что-то как-то... Что-то там как бы появляется. Из этой раны что-то вроде бы показывается. А-а! Словно вспышка боли. Ты ведь еще жив. Какие-то легкие толчки. Мимо проплывает «Титаник»со своими тремя трубами. Он проплывает мимо, но дым остается. Дым остается! Что-то как бы пульсирует. Что-то дергается в тебе, пульсирует. (Рычит.) Ты не можешь понять, что это пульсирует, у тебя перехватывает дух. Тук-тук. А, вот оно. Корабль остается... Не смейся, не смейся! Корабль остается, а дым уходит. Мне показалось, что это здорово. Гора. Гора. Гора! Линии. Все крест-накрест, крест-накрест, ничего не понять. Но вот эта линия, что там была горизонтальной, музыкально плавной. Ты видишь, как она здесь начинает идти сикось-накось, крест-накрест, ничего не разобрать, эта линия превращается и в гору, и в волну, еще во что-то превращается и выстреливает как образ, что-то держащий в руке. Гм... Что-то держащий в руке... Нет! Ты перечеркиваешь, тебе это не нравится. Ты рисуешь себя, надо оставаться с собой. Нечего кривляться. Тебя подбрасывает в воздух, кто-то снова обхватывает тебя руками. Нельзя понять, кто это. Остается линия, и ты идешь к последней книге. Все твои органы чувств – рот, нос, уши – все они работают, чтобы закончить это дело, чтобы избавиться наконец от этого всего. Ты словно... Словно все время трепещущий мускул. Вот это и есть моя тема, о которой я сказал внизу, – сила скрыта под водой. Тут он наконец немножко появился, этот айсберг. И вот где этот трепещущий, подвижный, нервный человеческий мускул. Ты берешь его на руки как ребенка, ты его ласкаешь, лелеешь этот мускул, и ты его съедаешь как куриную ногу за обедом. Суешь в рот и съедаешь, пихая в распахнутую глотку. Все это входит, видишь, как входит внутрь тебя, в твою голову, все это входит вовнутрь. Очень колючее все это, очень неприятно колючее. И на пол падает пара капель. Ты вспоминаешь эту красивую поездку на лодке. И последний лист, какие-то прикосновения. И линия эта исчезает. Все.

Статья из журнала 2013 Осень

Похожие статьи