Новый русский национализм: диалектика Волка и Зайца

Новый русский национализм родился из миазмов зловещей путинской пропаганды, как боттичеллиевская Венера из пены морской, как ницшевская трагедия из духа музыки, а точнее – как Афина Паллада из головы Зевса, в полном облачении и вооружении. Так кажется многим на Западе и некоторым в России. Неистовое помешательство большинства (опять-таки, как кажется) населения России по поводу столь бессмысленно-архаичных вещей, как размеры собственной территории и ненависть ко всем чужакам, внушает наблюдателю не столько страх, сколько отвращение.

Все это так. Но если, преодолевая тошноту, попытаться проанализировать то, что сейчас происходит сразу на нескольких российских уровнях – от власти до общественного сознания, от символики до риторики, если подойти к «новому русскому национализму» рационально и исторически разом, перед нами встает странная картина. Страннее не придумаешь. Главная загадка: этот «новый русский национализм» без национализма; при всех привычных для национализма апелляциях к «традициям», «истокам», «великим деяниям предков» в нем нет главной составляющей. Нет «русского» – ни этнически (и слава богу, иначе это был бы уже полный фашизм), ни даже в культурном смысле. Разговоры о необходимости «защиты русского языка и русской культуры за границами России» ведутся людьми, которые:

1. Выражаются на этом языке с большим трудом, особенно на уровне литературного русского языка.

2. Русской культурной традиции решительно не знают – точно так же, как не знают элементарных фактов русской истории.

3. На самом деле практически не употребляют в своей риторике ничего, связанного с «великим русским культурным прошлым» или даже с «великим прошлым России» досоветского периода. За редким исключением, исторические отсылки и примеры берутся (и обычно перевираются) из периода после 1917 года.

Наконец, в этом загадочном национализме нет позитивных ценностей; «особый путь России» и «ценности русской цивилизации» определяются исключительно, как сказали бы теологи, апофатически, через отрицание: «Россия не Запад и не Восток». Негация, возведенная в степень национальной ценности, ничего больше. Так что же такое «Россия» в представлении невежественных бюрократов, возомнивших себя новыми Константинами Леонтьевыми, Хомяковыми и Солженицыными? Ответ прост: поздний СССР.

Советская фигуристка Зайцева и советский хок­­­кеист Третьяк поджигают факел сочинской Олимпиады 2014 года. Советский crooner Иосиф Кобзон сидит в Государственной Думе. Советский режиссер Станислав Говорухин возглавлял предвыборный штаб Путина. Саму страну возглавляет человек, которого (не без выгоды для его рейтинга) сравнивают с советским киногероем Штирлицем. «Хорошо, – скажете вы, – тут все понятно. Официоз. Нынешний официоз тянется к советскому официозу». Верно. Теперь обратим взор на население страны, на «народ» и на так называемую «интеллигенцию».

В телевизоре – ремейки задушевных советских «Иронии судьбы», «Трех мушкетеров» и совет­ской шерлокианы. В литературе – беллетристический мейнстрим, сделанный по лекалам Юрия Трифонова (в лучшем случае) или Владимира Карпова (в худшем). В телевизоре советский Евтушенко беседует с автором книг про советского Шостаковича и антисоветского Бродского. Тот же Бродский – главный русский (современный!) поэт (вариант – Юрий Кузнецов, или Николай Рубцов, или кто-то еще покойный, сочинявший между 1962 и 1991-м). Самый популярный современный прозаик (из «культурного» мейнстрима) – певец советских пьяниц Довлатов. Лучшие мультфильмы сдела­ны между 1970 и 1986-м. Главные историки жили тогда же; поп-версия историографии представлена Натаном Эйдельманом (для либералов) и Валентином Пикулем (для охранителей), академическая версия (тут уж я беру не только историков, но гуманитариев вообще) – Лотманом, Аверинцевым, Гаспаровым, Ароном Гуревичем. Главные правозащитники – тоже советских времен, список понятен.

В андеграунде дела обстоят аналогичным образом. Последнее большое художественно-литературное движение – концептуализм, возникший в начале семидесятых, после него – только наследники концептуалистов медгерменевты. Последние великие литературные подпольщики и авангардисты – покойные Павел Улитин, Елена Шварц, Леон Богданов, Белла Улановская, Виктор Кривулин, Василий Филиппов, Александр Миронов, Аркадий Драгомощенко. В академической музыке главное было сделано тогда же, в семидесятые-восьмидесятые, Шнитке, Пяртом, Губайдулиной и другими. В некоммерческом кино – Тарковским, Германом, Параджановым и проч. Так называемый «русский рок» начался в середине 1970-х и кончился через несколько лет после распада СССР. Плюс отдельно стоящий последний универсальный гений Курехин.

Можно вспомнить, конечно, и низший, бытовой уровень общественного сознания, где даже названия колбасы или конфет сегодня все больше и больше повторяют (или имитируют) советскую продукцию шестидесятых – начала восьмидесятых, но это вообще отдельная тема. Вопрос заключается в том, кто кого помещает в позднесоветский контекст: общественное сознание ведет за собой производителей смыслов или наоборот? Диктует ли спрос предложение или наоборот? Вот об этом следует сказать пару слов.

«Позднесоветское» (я имею в виду социокуль­турный контекст правления Брежнева, Андропова, Черненко и даже первые пару лет Горбачева), безусловно, стало «точкой сборки» в сегодняшней России. Это и есть новый русский национализм, это и есть тот самый Единый Культурный Код, которым путинские идеологи хотят открыть дверки сердца каждого россиянина. Для этих людей, совершенно чуждых самой элементарной рефлексии, есть только один смысл в идентификации себя как «русского» (не «этнического», а «культурного» русского) – признание «своим» позднесоветского бэкграунда. В каждом конкретном случае актуализируются самые разные элементы этого бэкграунда; есть, конечно же, и разница между идентификацией с позднесоветским тех, кто хоть чуть-чуть тогда жил, и тех, кто знает то время только по кино, книгам, музыке и рассказам родителей. Но все это не столь важно. Стоящий за «позднесоветским» тип общественного сознания сильнее отдельных его элементов; даже если вытащить одну деталь из этого контекста, она тащит за собой почти все остальное, с какими коннотациями – неважно, главное, что оно является на свет божий с каждой прослушанной песней «Аквариума», с каждым кадром «Земли Санникова». В чем сила этого типа сознания? Разбираться предстоит долго и обстоятельно – если вообще кому-то в самом деле хочется понять сегодняшнее российское общество (не уверен, что это действительно интересно). Пока же предложу некоторые вполне любительские наброски к будущим исследованиям.

В сегодняшней России «позднесоветское» воспринимается как:

1. Стопроцентно «свое».

2. «Счастливое» (несмотря на все несчастья, беды, преследования властей и так далее); счастливое, потому что: см. пункт 3.

3. «Настоящее». Вот это самое главное. Пред­шествующая брежневским временам «оттепель» «настоящей» уж точно не является, ведь в массовом сознании она была эстетизирована, исто­ризирована и ушла в прошлое в середине восьмидесятых, в то самое время, когда был снят фильм «Покровские ворота», действие которого происходит в 1957 году. Перестройка же и девяностые годы воспринимаются одними как искусственно вызванная катастрофа, другими как хрупкая нереализованная утопия перехода к «нормальной жизни», что в обоих случаях подчеркивает переходность – и одновременно исключает «настоящесть» – этих периодов.

Тут любопытно соотношение «настоящести» позднесоветского и расхожих представлений о «нормальной жизни». Как мне кажется, именно здесь лежит источник могущества того типа сознания, который мы обсуждаем. «Позд­несоветское» есть «настоящее», так как «тогда была нормальная жизнь» – так можно коротко описать это соотношение. И оно не кажется столь уж фантастическим, если посмотреть на проблему с исторической точки зрения.

Период с 1964 по 1985 год был единственным временем в советской истории, когда советского человека «оставили в покое». То есть на политическом и идеологическом уровне он еще подлежал мобилизации, но эта мобилизация носила странный характер. Если оставить в стороне риторику, целью было не счастливое будущее, куда власть тянула общество с 1917 года, а совершенствование счастливого настоящего по примеру «совершенствования развитого социализма» – формулы, придуманной брежневскими идеологами, чтобы объяснить растворение хрущевского утопизма в скучном воздухе семидесятых. Будущее не то чтобы отменялось, нет – оно маячило где-то там впереди, но особых жертв уже не требовало. Оставалось как можно лучше и приятнее устраиваться в настоящем. Вот этим стихийным прагматизмом, даже утилитаризмом, пропитано все «позднесоветское». Не расширение, а сохранение того, что уже есть, включая и влияние на другие страны, – такова была внешняя политика СССР. Не выиграть холодную (или, не дай бог, горячую) войну, а вечно длить нынешний паритет. Не стремиться к новым научно-технологическим вершинам, а тихонько качать нефть и газ, чтобы сегодня можно было спокойно жить, – это экономика. Наконец – и это самое главное – дать возможность населению выйти из состояния перманентного исторического стресса, успокоить перевернутую революциями и войнами жизнь, нормализовать. И, нормализовав, без хлопот управлять подданными.

Здесь и только здесь истоки травмы нынешнего российского общества – и российской власти. Власть не может предложить населению никакого образа будущего; в отличие от СССР, ни утопической идеологии, ни четкого и ясного представления о том, что впереди нас всех ждет справедливость и вечное счастье, у Путина и его людей нет. Мало того что будущего нет – сегодня в России толком нет и «настоящего». Чтобы в этом убедиться, достаточно выйти за пределы Садового кольца в Москве: не считая консюмеристской лихорадки, страна и общество находятся в анабиозе. Остается прошлое. Но и в нем приятного мало – если смотреть на период после 1917 года. Великие свершения (победа над Гитлером, научно-технический рывок 1950–60-х, кое-что еще) были сделаны не благодаря власти, а вопреки ей. Победами можно размахивать, как знаменами, но «обычного человека» не уговоришь отдаться со всеми потрохами мутному правящему режиму под бесконечные вопли «Ура, Гагарин!» и «Ура, Жуков!». Ему надо предложить место идентификации, «точку сборки» идентичности. «Советским» эту точку лучше не называть – пока не комильфо, да и сейчас нет главного, что было в СССР: идеи социальной справедливости. Поэтому, думают нынешние идеологи, назовем эту точку «русским», «национальным», «особой русской цивилизацией».

Получается, что образ, в отношении которого сегодня выстраивает себя «новый русский патриот», – не Пушкин, не Кутузов, не Николай I, не Мусоргский, не Столыпин, даже не Сталин или маршал Жуков. Нет, это рисованный образ из безоблачного, полного идиотического веселья советского мультфильма вроде «Ну, погоди!». Похожий на Высоцкого симпатичный хулиган Волк и образцовый комсомолец Заяц – вот две гигантские статуи на входе в Храм Новой России. Их взоры обращены друг к другу, они не замечают ничего вокруг, им, собственно, никто чужой и не нужен. Они поглощены друг другом, поглощены собой. Два зеркала, которые отражают сами себя.