Открытая вода

Не так давно я стоял на корме небольшой лодки в Венецианской лагуне в предрассветный час. Сидя лицом вперед, я греб единственным веслом, направляясь на запад. Впереди, где-то в шести милях отсюда, на материке, были видны прожектора на пристанях химических заводов. Я прошел около мили по темной и мелкой открытой воде (отмель – secca – так называют такие места, куда можно зайти только на плоскодонках без мотора) и свернул в драгированный Сиротский канал – канал Орфано. По каналу я дошел до Ла-Грации – острова размером восемьсот на шестьсот футов, окруженного уходящей в воду кирпичной стеной с мраморной облицовкой. За стеной находились здания с черепичными крышами, скульптуры, лужайки, деревья. В XV веке здесь был монастырь. В более поздние времена – инфекционная больница. Сейчас здесь все заброшено. На пристани таблички с надписями «ВНИМАНИЕ! ВООРУЖЕННАЯ ОХРАНА!», «ОСТОРОЖНО! ОХРАНЯЕТСЯ СОБАКАМИ!», «ВНИМАНИЕ! ЗЛЫЕ СОБАКИ!», «ВНИМАНИЕ! ОПАСНО!».

Я привязал лодку и крикнул: «Ciao!»

Крытый проход сквозь желтый фасад административного здания вел вглубь острова. Я увидел дикорастущую зелень, запрыгнул на берег – тишина – и сделал несколько неуверенных шагов. Сквозь пыльное окно на правой стороне прохода был виден стол вахтера с кнопочным телефоном и серой книгой учета, тоже покрытые пылью. На стене висели старые медицинские инструменты: гинекологическое зеркало, кюретка и загадочный металлический крючок, завивающийся, как наутилус. Тропинки вели в три стороны. На груде щебня лежала массивная лопата с длинной деревянной ручкой. Я захватил ее, чтобы отгонять собак.

Вскоре я услышал звук мотора. Первый пассажирский катер на сегодня. Я вернулся на пристань. Кряхтя, мимо проходил большой пухлый баркас – такие здесь называют «крысами», topo; они тащат в город все подряд: мусор, дыни, цемент, – на борту было три человека. Я смотрел на них сверху, опершись на лопату. Потом я вернулся через проход и пошел вправо вниз по заросшей тропе. Я нашел заброшенный эллинг, обеденный стол на двенадцать персон из каррарского мрамора с отбитым уголком, грядку с перезревшими овощами, колодец с изящной ренессансной облицовкой. Впереди показалась настоящая крыса – остановившись, она уставилась на меня, всем своим видом давая понять, кто здесь хозяин.

Уже третий день я ходил на лодке по Венецианской лагуне; во время прилива она похожа на зеркало площадью 212 квадратных миль в форме полумесяца, по которому будто плывут кирпичные строения и деревья, во время отлива – превращается в череду огромных луж, связанных нитями судоходных каналов и походных лагерей, разбитых то тут, то там на заброшенных или полузаброшенных островах. Я жил в этом городе в молодости и видел, как он постепенно отступал перед туристами. Мне хотелось понять, можно ли получить неопосредованный опыт города, открыть свою собственную Венецию. Итак, острова. Некоторые не больше автозаправки, на других есть место для деревень, ферм, соборов. Венеция находится в центре лагуны длиной в тридцать и шириной в восемь миль в самой широкой части. Именно этот центр обычно видят туристы. Но когда город процветал – между IX и XVIII веками, – острова использовались для выращивания еды, защиты от агрессоров, отдыха правителей, изолирования больных, безумных, набожных, мертвых и опасных (незамужних женщин, пороха, стеклоплавильных печей). В XIX веке поэт и критик Луиджи Каррер писал об островах: «Можно сказать, что этот изумительный город упал с неба и разбился вдребезги на прекрасные осколки».

Я гулял по этому конкретному осколку, внутри карантинной зоны, по палатам, усыпанным стеклом. Сестринские посты, тонущие в бумагах из выпотрошенных шкафов. Снаружи солнце начинает выпаривать утренний туман. Бабочки – а еще крысы, главные теперешние обитатели венецианских островов – выбираются на свет. В трехстах футах слева от меня, в рощице, блестит на солнце дорическая капитель. Иду к ней, утопая по пояс в кустах и колючках, пробивая себе путь рукояткой лопаты. Выхожу на большую поляну, где стоят две отдельные колонны, соединенные ржавой железной балкой. Лужайка будто пробежала между ними и уперлась в южную стену острова – там, поверх кирпичей, был возведен мраморный трон. На нем сидела грустная
царственная девушка – не больше трех футов ростом и богато одетая. На шее пластиковые бусы – такие большие, что свисают до щиколоток. Между ее коленями, обхватив их, стоит маленький мальчик с хитрым лицом. Он смотрит прямо на меня, растопырив пальцы, – моделью явно был какой-нибудь древний венецианский озорник. Я снял бусы. А мог бы с легкостью снять и Марию, Иисуса и трон и забрать их с собой. Вместо этого я положил четки и тут же ясно осознал, что не стоит больше искушать судьбу и пора уходить.

Я быстро пересек остров, запрыгнул в лодку и отплыл прочь. Едва я успел дойти до северной оконечности острова, как два катера с суровыми вооруженными полицейскими из Отдела по охране культурного наследия с ревом пронеслись в сторону пристани. Они выскочили на остров, разыскивая, надо полагать, подозрительного мужчину с лопатой, которого заметил проходивший мимо катер. Один нью-йоркский специалист по венецианскому искусству позже датировал увиденную мной Мадонну «концом XIV века, однако некоторые детали предвосхищают начало XV века». Я старался грести максимально непринужденно, не оборачиваясь на шум.

Впервые я оказался в Венеции арестантом. Двадцать один год назад по самому на тот момент длинному мосту в мире – с континента на западную часть лагуны – ехал синий фиат с шестью узниками исправительной школы.

Я оказался там за смехотворную кражу мото­роллера «Ямаха». Мне светила статья, а в этом уже нет ничего смешного. Дело было в Сан-Франциско за несколько месяцев до моего 18-летия. Я объяснял свой поступок тем, что мои богатые разведенные родители выкинули меня из своих домов, а у меня не было денег на автобус. Переговорив с инспектором об условном освобождении, отец придумал для меня оригинальный способ избежать тюрьмы и исчезнуть из страны – отправиться в школу для проблемной молодежи в Тоскане, которая существовала при поддержке Дайан Гуггенхайм, проведшей, как и ее сестра Пегги, большую часть жизни в Европе. Дайан тратила семейные деньги не на искусство, а на школу, где изучали философию, чтобы, как выразился ее директор в интервью «Интернэшнл Геральд Трибьюн», «у каждого ребенка было свое Возрождение». Штат Калифорния согласился отпустить меня. Поездка в Венецию была частью программы по перерождению.

Поездка на машине начисто отбила у всех нас охоту попытаться сбежать с поезда. Нас запихали в vaporetto (это слово означает паром или водный трамвай) номер один. Через час мы высадились неподалеку от моря. Стоял январь, и мы были единственными гостями в отеле.

В тот же вечер мы шли по мосту гуськом, и я обернулся на скрип и плеск воды. Я увидел, как какой-то паренек, примерно мой ровесник, забирается в 20-футовую лодку – как я теперь понимаю, это была mascareta. Следом за ним из тени возникла девушка. Он достал из кармана свечу, насадил ее на металлический штырь на носу лодки, зажег, несколько раз чиркнув зажигалкой, а затем накрыл стеклянным колпаком. Она села на поперечную скамью. Он взял длинное весло и начал грести – именно грести, а не отталкиваться им, как шестом, – стоя лицом вперед. Ноги у него стояли примерно так же, как у скейтбордиста. Я сам был скейтбордистом. Поэтому и кража мотороллера была не просто преступлением, а предательством; какой настоящий скейтбордист будет красть то, что уничтожает необходимость скейтборда? В Италии с ее мощеными улицами скейтборд был бесполезен – особенно в Венеции. Однако поза и движения парня в маскарете были так знакомы, будто я смотрел на себя в какой-то другой жизни.

Больше никто не обратил на все это внимания. Лодка бесшумно двигалась по темному каналу, то удаляясь из виду, то вновь приближаясь, огибая здания, и наконец исчезла в лагуне.

Годы спустя, готовясь к возвращению в Венецию, чтобы исследовать острова, я откопал тетрадь в переплете из мраморной бумаги – «Личный дневник Шона Уилси». Там описывалось мое первое посещение Венеции: «Сегодня купил шляпу гондольера, ношу ее не снимая. На улице ко мне подошел какой-то человек и спросил: “Gondoliere dove va?”», т.е. «Гондольер, куда идете?». Это был явный сарказм – особенно обращение на вы, – но я был слишком околдован городом, чтобы заметить это: «Я никогда не буду прежним после Венеции, потому что она показала мне, что человек может сотворить подлинную красоту и что я верю в человеческое предназначение». Я искупал свою гондольерскую шляпу в Гранд-канале, чтобы она «смотрелась поношенной».

Во время обязательной экскурсии с одноклассниками, когда мы проплывали перед Дворцом дожей, я попросил у гондольера поменяться местами. Он пожал плечами. На корме серповидной лодки точка обзора выше на два фута. Но я едва мог стоять на ногах. Это как заехать на скейтборде на чистый лед. Я не понимал, как контролировать скорость и направление – это казалось невозможным. Мы начали ходить кругами. Я смотрел вдаль, на острова, покрытые деревьями и загадочными зданиями, пока гондольер не вернул себе весло. Запись в дневнике гласит: «Я дал торжественную клятву вернуться в Венецию и стать гондольером».

По окончании исправительного срока отец позвонил мне в школу и спросил: «Может, попробуешь поработать шесть месяцев гондольером? Как у тебя с пением по-итальянски? Я бы нанял тебя на небольшую прогулку». Он предложил мне разыскать Джино Макроподио, который катал его во время третьего по счету медового месяца – как раз с моей матерью. Казалось, отец заметил мое увлечение Венецией и придумал, как использовать его, чтобы как можно дольше не звать меня домой. Однако и мне это виделось хорошим способом примирить, казалось бы, непримиримые противоречия моего положения. После двух лет в исправительной школе я был наивным 20-летним юношей с криминальным прошлым, но без аттестата зрелости. В «Смерти в Венеции» Томас Манн описывает «хитрую услужливость» гондольера. Именно к этому я и стремился.

Сначала я позвонил в профсоюз гондольеров и спросил, как попасть в ученики. Там мне сказали, чтобы я освоил технику гребли – у гондольеров не было времени меня учить – и направили в гребной клуб (там усердные венецианцы занимаются греблей на традиционных деревянных лодках). Мне посоветовали добраться на vaporetto до острова Джудекка, найти второй по величине мост, свернуть на юг, постучаться в последнюю дверь перед лагуной. Тротуар постепенно превратился в деревянный настил, покрытый гуано и кусочками раковин. Дверь открыл грузный человек лет пятидесяти. Он проводил меня внутрь, где, как повстанческое знамя, висел красный с золотом флаг Венецианской республики. Он взял у меня двадцать четыре доллара и выдал белую футболку с треугольным вырезом, на которой спереди и сзади бордовой нитью было вышито: «ASS. CANOTTIERI GIUDECCA».[1. Ассоциация гребцов Джудекки. Неблагозвучное для англоязычного читателя сокращение Ass. значит «задница».]

Было что-то конькобежное в том, чтобы скользить по воде с надписью Ass на груди. Я взял футболку.

– Но кто же будет учить меня грести?

– Члены клуба. Иди попроси кого-нибудь.

На клубном сарае было полно sandoli, s’cioponi, mascarete, pupparini, sanpierote и vipere, плоскодонок с косыми бортами – медленные, маневренные, ярко окрашенные, быстрее гондол, которые слишком парусят на ветру. Кроме того, там было несколько видов гондол: gondola traghetto для пассажирских перевозок (старые, подтекающие, розовые); пара узких, быстрых, почти не управляемых gondolini; caorlina с местами для шести гребцов – такая большая, что может использоваться как баржа. У крана на волноломе сидел угрюмый пенсионер Лучано и читал какую-то коммунистическую газету. Его работа состояла в том, чтобы спускать лодки на воду. Однако гребное дело в Венеции было на спаде. Весла стали вчерашним днем. Часами в клуб никто не приходил. В конце концов я разыскал толстого человека с голым торсом и в зеркальных очках и спросил: «Signore, можно ли мне с вами погрести?» Не просто молчание, а полный отказ признать мое присутствие. В кастовой системе Венеции я был незамечаемым.

Так продолжалось три дня. Я приходил в Ass., здоровался с Лучано: «Ciao!» – «О, ciao!» – и затем меня никто не замечал. Наконец однажды он вдруг отложил газету, достал красно-белую маскарету, с помощью крана спустил ее на воду и велел мне залезать в нее по железной лестнице. Я неумело, но с восторгом греб минут пятнадцать. Потом появился жилистый и очень загорелый старик, который согласился позаниматься со мной. Он вопил: «Шони! Нога совершенно неправильно стоит! Ты же ничего не можешь!» На следующий день: «Еще хуже, чем вчера! Греби животом, а не яйцами». Вскоре я выслушивал брань по несколько часов в день.

Джино Макроподио, гондольеру моего отца, было шестьдесят, он носил рубашку расстегнутой до пупка, на шее на цепочке болтался лев Св. Марка из чистого золота. Чаще всего его можно было найти на стоянке гондольеров прямо перед Дворцом дожей или в баре за углом, который он называл «своей конторой». Дважды в неделю он вместе с двумя молодыми гондольерами, Роберто и Романо, посменно работал у небольшой пристани за собором Св. Марка.

Джино обладал манновской «хитрой услужливостью», однако у него она сочеталась с мягкостью, знаниями и стилем. В разговоре он мог перейти от истории Венеции к классической музыке, а потом к чудесному способу совмещать алкоголь с занятиями спортом. (Однажды он прошел на веслах всю лагуну с шестью друзьями, они выпили сорок бутылок вина – «а потом мы погребли обратно».) Он делал, например, такие заявления: «У меня есть ужасный недостаток – мне нравится красота». В ответ на мое доверчивое восхищение историей о побеге Джакомо Казановы в 1756 году из камеры под свинцовой крышей Дворца дожей – поступка столь храброго, что автор мемуаров оказался «воюющим один на один со всей армией республики», – Джино выразил сомнение: «Его просто отпустили. Убежать оттуда никому не удавалось. Это выдумки. Он работал на правительство. Правда, Шон, читать полезно. Но надо стараться видеть между строк и делать скидку на автора». Насколько мне известно, ни один историк не предполагал, что Казанова перебрался из Венеции в Париж не беженцем, а шпионом.

Любимым композитором Джино был Вагнер – «бессмертный творец», который «умер 13 февраля 1883-го, если я правильно помню. Может, 82-го. Но с датой я уверен: 13 февраля. И еще он был самоучкой».

– Как вы.

– Нет, я никто.

Молчание.

– Я мошенник с венецианских каналов.

Когда мы встретились первый раз, я пришел без предупреждения, весь потный, нечесаный, в футболке с надписью Ass. Джино пожал мне руку. Он не мог полностью сжать руку – результат более чем сорокалетней работы веслами, – но просверлил меня зрачками своих невообразимо голубых глаз, будто их только что вычистили. Он купил мне кофе и объяснил, что литой наконечник на носу гондолы называется ferro, то есть железо. Вероятно, он изображает колпак, который носили дожи вместо короны, а шесть не слишком романтичных зубцов под ним означают административные районы (sestieri) города. (Я же в своих романтических фантазиях представлял, как сделаю такую татуировку сзади на шее.) На других венецианских лодках ferri похожи на топорища, копья, раковины.

Джино выходил со мной на лодке. Чтобы идти прямо на одновесельной лодке, надо делать прямые и обратные гребки. Это непросто, учитывая тот факт, что венецианское весло четырнадцать футов длиной, а держится оно на резной ореховой балке, называемой forcola, которая закреплена на кормовой части правого планширя. В форколе есть небольшая С-образная выемка, именуемая «укус» (morso), в нее и вставляется весло. Выступ над укусом, называемый носиком (nasèlo), принимает на себя все давление при обратном гребке, толкающем гондолу вперед, и – если все делать правильно – не дает веслу выскочить. У меня оно выскакивало постоянно. Это называлось «потерять форколу». Каждый раз, когда я терял форколу, четырнадцатифутовое весло с грохотом билось о правый борт, так что я терял равновесие, после чего надо было вставить весло на место, пока лодку болтало из стороны в сторону. Это все равно что одновременно заниматься серфингом и поднимать штангу. Видя, что дела у меня идут не очень, Джино велел мне продолжать занятия и пригласил на обед. План у него был такой: кормить меня, рассказывать мне о Венеции и увидеть, стану ли я гребцом.

Джино дал мне почитать книгу шотландского историка Горацио Брауна «Жизнь в Лагуне» издания 1894 года. Она была посвящена «моему гондольеру», и в ней говорилось, что «традиции и инстинкты Венецианской республики крепче всего хранят гондольеры… Они успешнее, чем любой другой институт Венеции, противостоят изменениям и возможностям прогресса». Познакомившись с Джино поближе, я понял, что он серьезно относится к роли Хранителя прошлого. Как-то, желая похвалить своего приятеля, он сказал: «У него никогда не было моторной лодки». Джино всегда звали Джино, хотя, как правило, у гондольеров есть клички – в молодости он был известен как Задира, но сейчас его так никто не зовет. Работавшие вместе с ним Роберто (по кличке Наночи, т.е. маленький Джованни) и Романо (кличка Пулман – как марка автобусов) звали меня Che Qua e Che Eà. Произносилось это на гавайский манер – в одно слово нараспев: «Кекваэкеа», что значит «Который то здесь, то там». Эта краткая формулировка отражала мои усилия по примирению с самим собой.

Большинство способных гребцов-любителей в Венеции готовятся к регатам. Мои дела резко улучшились после знакомства с гребчихой Клаудией Форколин, которая научила меня самому важному в гребле: не думать. Она была блондинкой (как почти все венецианки) и занятия проводила в бикини. Кекваэкеа был ошарашен. Я забыл, что ничего не умею, и у меня начало получаться. Вскоре она сказала: «Ты уже можешь встать на корму».

Она развалилась на носу гондолы. Ей, похоже, так нравилось. Уж мне-то точно нравилось. Клаудии посвящены самые темные пассажи в моем дневнике: «Она весьма привлекательна. Она разделась и гребла в купальнике, что очень отвлекает. Бикини. Мадонна! Но мы только друзья, по-другому она мне совершенно не интересна. Она очень милая, и я ее смешу parecchio», т.е. часто. Дальше я пишу: «Она сказала да. Я МОГУ ГРЕСТИ DA SOLO! Я пошел на Сан-Марко рассказать моему Гондольеру хорошие новости. Они купили мне выпивку как обычно, и я спросил у Джино, не усыновит ли он меня».

Клаудия была объектом восхищения гондольеров. Может, Кекваэкеа значило чуть больше, чем поначалу казалось? А может, и нет. Это прозвище произносилось с понимающей улыбкой и легким покачиванием головы. Без презрения. С нежностью. За мной признавалось некое очарование. Однако я подспудно понимал, что это прозвище говорит и о моих не слишком лестных качествах. Роберто говорил мне: «Эта кличка ничего не значит». И я решил, что она означает только меня. Вечером, идя по мосту, я часто слышал, как меня окликают из какой-нибудь гондолы: «Эй, Кекваэкеа!» – а потом исчезают за углом. Это была как кличка серфера. Важного человека. Только через двадцать лет, в начале моего путешествия по лагуне, я узнал, что так называли неудачников, и фраза эта для гондольеров была весьма неоднозначна. Приятель-итальянец предупредил меня еще об одном значении: «Это как бы намек, что ты типа пидор».

Я отваживался на поездки в одиночку. Из дневника Кекваэкеа: «Сложный ветер… Я даже не смог выйти и вернулся… Потом меня затащили в лодку с двумя рыбаками. Я сказал: “Ciao, как дела, я в гости” – и трудно представить, но они меня знают. Один из них гондольер.

“Кекваэкеа”, – сказал он и пихнул меня локтем. Я встал за весло. Мы отошли от берега и обогнули шест, который я выбрал. Потом я выпил молока и вернулся».

Я ходил по каналам Джудекки. Отходил на милю к югу от острова Сан-Клементе, который местные называют Островом сумасшедших из-за женской психбольницы. Джино описывал тамошних пациенток как «опасных сумасшедших, а не просто неуравновешенных». И добавлял: «Еще одна для таких вот». Я пытался дойти до Венеции через канал Джудекка, но не мог справиться с волнами от катеров. После нескольких попыток сделать это в одиночку я вернулся к волнолому, но Лучано отказался опускать кран. Появился человек, отрицающий мое существование (Джиджи, как я уже знал от других гребцов), в сопровождении Клаудии. Он снял и отдал ей рубашку. Я тоже хотел бы так сделать. Она улыбнулась и сказала: «Удачи».

Он забрался ко мне в лодку, установил вторую форколу на носу, вставил весло в укус, и мы пошли в лагуну. Прошли несколько сотен футов, и он впервые заговорил со мной: «Разворачивай лодку».

Разворот на сто восемьдесят – простой маневр, если лодка идет вперед: надо опустить весло в воду, развернуть его плашмя и надавить вниз. Проделывая это, я заметил, что на волноломе собрались люди и наблюдают за нами. Джиджи закричал: «Via!» – «Прочь!»

Маскарета накренилась, и он успел сделать два гребка, прежде чем я смог твердо встать на ноги. Затем еще два. Вдруг я понял, что должен делать то, что умеет любой венецианец: стоя на корме, грести изо всех сил в другую сторону, уводя лодку от волнолома. Это была битва – кто кого перегребет, – причем я был моложе и сильнее. У меня вылетело весло из форколы. Я вставил его и сделал гребок. За это время Джиджи успел сделать два. Мы шли прямо на стену. Я сделал один мощный гребок, так сильно надавив на форколу, что та едва не разлетелась в щепки. Я слышал крики одобрения с берега. У меня снова вылетело весло, я сказал: «Fuck!» – почувствовал, что лодка разворачивается к стене, вставил весло, опустил его в воду под неправильным углом, обдав нас обоих волной брызг.

Кто-то крикнул: «Давай, Шон, давай!»

Я припал на колено. Мы снова стали разворачиваться к стене. Я поднялся, вставил весло, сделал два приличных гребка, и мы снова выровнялись.

Мы синхронно сделали по десять гребков. Сто­ящие на волноломе уже визжали. Мы шли прямо на кирпичную стену довольно быстро, оба гребли не переставая, пятьдесят, тридцать, десять футов, я греб изо всех сил, нос с заостренным ferro метался то в мою сторону, то в его. За секунду до того, как врезаться в стену, Джиджи выдернул весло из форколы и воткнул его в дно лагуны. Лодку развернуло, и мы шмякнулись о стену бортом.

Все свистели и кричали: «Джиджииии! Шони­иии!»

Он показал на себя пальцем и сказал: «Ses­santaquattro» – «Шестьдесят четыре».

Молодость полна запретов. Кража «Ямахи» в Сан-Франциско была жестом самостоятельности. Когда я очистился от своего криминального прошлого, моей движущей силой стала наивность. Путь Кекваэкеа был в том, чтобы отрицать сам факт существования запретов. Вернуться сюда в сорок лет и пройти на веслах те части лагуны, куда я не мог зайти тогда, было попыткой вернуть свою независимость и наивность (давно утраченные). Когда я уезжал из Венеции, старик, который учил меня грести животом, говорил: «Ты не можешь уехать, ты уже венецианец». Но я знал достаточно, чтобы понимать, что не знаю почти ничего. Теперь мне казалось, что я готов. Это была готовность в духе кризиса среднего возраста – я понял: в шестьдесят четыре я так уже не смогу. Но еще я чувствовал возможность побалансировать между двумя крайностями и попасть в желанную середину. А есть ли лучшее место для балансирования, чем гребная лодка на волнах?

В Манхэттене, где я прожил восемнадцать лет, я общался с Дином Поллом, управляющим лодочной станцией в Центральном парке и сторожем гондолы La Fia di Venezia (впоследствии переименованной в «Сухой мартини»), которую подарил Комитету по охране Центрального парка какой-то щедрый любитель Венеции. Полл разрешил мне ходить по озеру, уточнив: «Все деньги, которые заработаешь, делишь со мной». Официальный гондольер Андрес Гарсиа-Пенья, итальяно-колумбийский художник, взял меня в помощники после моих заверений, что я не претендую на его место. Единственными моими клиентами оказалась пара одиннадцатилетних латиноамериканских мальчишек, Алекс и Бенни, которые крикнули с берега: «Сколько стоит прокатиться?», а когда я сообщил им установленную цену – тридцать долларов, они ответили: «А можно мы просто посидим?» Я прокатил их бесплатно. После чего они заявили: «У тебя сумасшедшая техника!» – и силой всучили мне доллар. Как всякий порядочный мошенник с каналов, я прикарманил пятьдесят центов Дина Полла.

Я обратился в муниципалитет Венеции, получил разрешение на посещение островов (многие из них закрыты для посетителей), попросил Джино Макроподио помочь мне найти лодку и предложил присоединиться ко мне. «Нет, – сказал он. – Я с веслами покончил. А ты не бери гондолу, она не годится для ветреной погоды. Возьми катер с подвесным мотором, это безопасней».

– Ни за что. Я пойду на веслах.

– Но не в гондоле.

Тогда он нашел мне деревянную гоночную сандолу, принадлежащую гребному клубу с острова, расположенного между Адриатикой и лагуной. Сдав экзамен по гребле, я получил лодку – небесно-голубую с ярко-желтым, длиной двадцать четыре фута – и выслушал предупреждения о многочисленных опасностях. По лагуне прокатилась волна преступлений. Албанцы занимались подпольной продажей оружия и хранили его на заброшенных островах. Комары разносили лихорадку Западного Нила. Отдельные гондольеры сражались с отдельными таксистами за городской рынок кокаина, поэтому таксисты переворачивали лодки.

Помимо встречи с женщиной, которая загорала нагишом на палубе катера, и нескольких любопытных монахов с острова, который в 1717 году был отдан одному армянину, чтобы основать там религиозный орден (один из них спросил, видел ли я «нимф, сирен, женщин, живущих под водой»), первые два дня прошли бессобытийно. На третий день на адреналине после встречи с полицией я резво прошел две мили до острова Сакка-Сессола подальше от людей, привязал сандолу к причальному палу и завалился спать.

Никто не пришел меня арестовывать. Про­снувшись через час, я преодолел еще пару миль против ветра (не сильно легче, чем вплавь) и достиг Сан-Джорджо-ин-Алга, где в пятидесятых годах XIX века Джон Рёскин восхищался «сценами, которые каждый день представали перед глазами… Тициана». Здесь стоял монастырь XI века, в котором в начале XIV века жил в уединении первый патриарх Венеции Св. Лоренцо Джустиниани, отказавшийся от своей богатой семьи («Христос умер на кресте, а вы хотите, чтобы я умер на перинах?»), а также будущий папа Евгений IV. В монастыре была библиотека с редкими рукописями и картинами Беллини, однако они погибли в пожаре 1716 года. Пока в 1846-м не построили железнодорожный мост, соединяющий город с материком, Сан-Джорджо был первым местом в Венеции, куда попадали путешественники с запада, и, чтобы произвести на них впечатление, здесь давали роскошные приемы. Эудженио Миоцци, прославившийся про­ектированием венецианских мостов, говорил, что международные связи, установленные на Сан-Джорджо, «были аналогичны Лиге Наций, только на восемь веков раньше».

Я шел на веслах к западной части острова. Но начался отлив, и меня стало относить в сторону. Белая вода била в борт лодки. Я «потерял форколу». В итоге сдался и пошел по течению, как серфер, к восточной части острова.

Ветер прекратился, когда я зашел в канал, ведущий внутрь окруженного стеной острова. Эллинг для лодок в конце канала рухнул – как будто его подрыл огромный topo, который до сих пор сидит внутри. Я заметил место, где можно пришвартоваться, привязал лодку, выскочил на берег и сразу же наткнулся на пару одинаковых бронзовых дверных ручек, покрытых ржавчиной, в куче кирпичей, бутылок и водорослей. Они были тяжелые, я поскоблил их и увидел под ржавчиной тускло-золотистый металл. Я положил их в лодку. Вход на остров преграждал лежащий на боку остов лодки – то ли ветер его развернул, то ли течение, то ли какой-то пьяница. Я уцепился за край борта, перелез через планширь и спрыгнул с другой стороны. Я оказался в помещении у подножия каменной лестницы, поднимавшейся вдоль стены без видимой опоры. Все было усеяно кусками штукатурки. Сквозь дыры в потолочных сводах проглядывало солнце. Я решил подняться по парящей лестнице. Когда мне пришла в голову мысль пересмотреть этот план, я был уже на высоте сорока футов. Я цеплялся за стену и, стараясь не наступать на упавшую с потолка штукатурку, шел на цыпочках, как будто тишина делала меня легче. На верхнем этаже здания провалы в полу были шириной в десять футов. В пустых оконных проемах шумел ветер. Ходить здесь в одиночку было монументальной глупостью. Однако отсюда открывался вид с высоты папского полета.

На цыпочках я спустился вниз, размышляя о том, что отправлюсь на восток в бывший приют умалишенных. Теперь там пятизвездочный отель. Я найду консьержа, спрошу, можно ли поставить палатку на лужайке, и проведу вечер в гостиничном баре.

Однако ощущение покоя было обманчивым. Выйдя по укромному каналу наружу, я очутился в реактивном потоке. Ветер и течение усилились, и меня полтора раза развернуло вокруг своей оси – будто я проделывал трюк на скейтборде. Я попытался вернуться на Сан-Джорджо, но меня отнесло на двести футов к каналу Фузина, последнему углубленному каналу перед материком. Я греб так же усердно, как двадцать лет назад, когда пытался пересилить Джиджи, воображая, что духи наказывают меня за то, что я стащил с острова дверные ручки. Этих дверных ручек касались святые и папы. Хотел выкинуть их за борт, но не мог отпустить весла.

Я сделал шесть мощных гребков, подошел к причальному палу и схватил – почти обнял – его. Меня отнесло на четверть мили, я уже видел длинный мост на материк. Впервые за несколько дней я включил сотовый телефон. Прячась от ветра, я набрал номер Джино. Он не отвечал. А что я собирался у него спросить? Когда ему было двенадцать, он явился к матери, размахивая табелем с ужасными оценками, и сказал: «Нижеподписавшемуся это все надоело». Она ответила: «Иди работай». Соврав о своем возрасте, он пошел на стройку, накопил на гондолу и стал пятым поколением гондольеров Макроподио. У него не было ни жены, ни детей. Он не входил в профсоюз гондольеров. Никогда не нуждался ни в чьей помощи. Я пролежал в лодке час и снова позвонил ему.

– Молодец, что пришвартовался к палу, – сказал он.

– Да. Но, Джино, когда стихнет этот ветер?

– Кто знает? Это ж ветер. Будет дуть, пока не перестанет. Теперь видишь, что лагуна – дело нешуточное. Я же тебе говорил, что надо было идти на моторе. Радуешься теперь, что ты не в гондоле?

– Да.

– Ладно, я все равно сейчас машину буду переставлять. И тебе повезло, потому что она припаркована на Тронкетто. – Я видел вдалеке этот остров, целиком отданный под парковку. – Если можешь туда добраться, давай там и встретимся.

– Я попробую. Ветер вроде подходящий.

Я отправился без лишних раздумий. Волны с белой пеной бились о борт, я греб уже не мышцами, а костями. Одна волна накатила с такой силой, что казалось, сейчас сломает мне руку. Паромы для машин, большие корабли и тяжелые пассажирские катера были все ближе. Мне угрожала серьезная опасность. Если я не справлюсь с лодкой, меня либо вынесет на непроходимую прибрежную отмель, которую венецианцы зовут Мертвая лагуна, либо под какой-нибудь танкер. Все же я пересек испещренный кильватерами и металлическими сваями канал Джудекка, чего мне не удалось сделать двадцать лет назад. Я целился в пустое место рядом с депо vaporetti, едва не попал под автомобильный паром и наконец с шумом пристал к пирсу. Привязал лодку и лег. Я был на полу морского автовокзала.

– И что теперь? – спросил Джино, когда мы нашли друг друга. – Что будешь делать? У тебя есть план? Лагуна очень коварная.

Путь до Тронкетто отнял у меня все физические и душевные силы. Мне была нужна помощь Джино. Ему было восемьдесят, и он четырнадцать лет не брал весел в руки. Всякий раз, когда я спрашивал, не скучает ли он, он отвечал: «Я уже свое отгреб».

Он посмотрел на сандолу.

– Ты один сюда пришел? Без буксира?

– Без.

– Но здесь нельзя оставаться.

Я показал на газохранилище на острове Трецце в пятистах футах от того места, где мы стояли.

– Я, наверное, смогу туда дойти. Или пройду под мостом и встану у Секондо, – неприглядный островок, который я с жалостью рассматривал каждый раз, когда въезжал в Венецию на машине или поезде. – В принципе, я бы хотел поспать на чистом острове, без крыс, а Секондо вряд ли чистый остров.

– Нет, не слишком чистый. – Мы оба рассмеялись. Он положил мне руку на плечо. – Северная часть лагуны поспокойней. Если к ночи туда доберешься, утром иди в Венецию. Найди какой-нибудь гребной клуб на окраине города и оставь у них лодку, тогда мы сможем вместе пообедать. Я буду в полдень на Сан-Марко.

Я сел в лодку, пошел в сторону моста и проскользнул под один из пролетов. С потолка свисали бело-серые сталактиты на фоне темных ступенчатых сводов. Неровный цементный шов соединял автомобильную дорогу со старой железнодорожной эстакадой. Холодный сырой воздух пах крысами. Я греб быстро и вскоре оказался у заброшенного Секондо, захламленного кусками пластика медицинских зеленых и розовых оттенков. И тут примерно в миле я увидел еще один остров – его светящиеся на солнце луга вздымались над водой, как мираж.

Остров не был обнесен стеной, и мой ferro был нацелен на плавучий док и красную сандолу, рядом с которой стояли два человека. Я увидел, что они заметили, как я приближаюсь, и помахал им, оторвав одну руку от весла. Мужчины испуганно сели в лодку и отошли по бессмысленно широкой дуге. Я пристал на их место. Потом услышал тихие голоса. По другую сторону пирса стоял красно-черный катер, в котором сидели двое мужчин в черном. У одного был серебряный зуб и кольцо в носу. Оба были подстрижены под ежик.

Я сказал: «Ciao».

Молчание. Я отвернулся. Вскоре до меня донесся сильный запах травки.

Я взглянул на свою карту. Я был на острове Кампальто, где всегда полно наркоторговцев. Гребцы из красной сандолы, вероятно, сбежали в такой спешке, потому что увидели цвета моей лодки и подумали, что я, конкурент из другого клуба, настучу на них. Я затаился, надеясь сойти за венецианца. Вскоре услышал звук мотора. Коренастая девушка, сгорбившись, сидела за рулем фиолетово-белого катера, на задранном носу которого было написано (фиолетовыми буквами): «Бейби Фрагола». Она приближалась очень быстро под грохот техно, держась рукой за ошейник огромного канарского дога. Следом за ней на белом катере шел аккуратно одетый подтянутый молодой человек. Они пристали к берегу и скрылись в роще. Десять минут спустя оба вернулись и забрались в «Бейби Фраголу». Вслед за ними появился человек с панковской стрижкой, на руках – трайбл-татуировки. Ежики вскочили на ноги. До меня доносились обрывки фраз.

Панк: «Я его сбросил с моста около Сан-Марко».

Ежик № 1: «Я все скурил».

Панк: «Потом я снял одежду».

Вскоре пришла деревянная шлюпка с большим американским подвесным мотором. Человек сред­них лет в белой футболке и брюках цвета хаки подозрительно оглядел обитателей острова, а потом сошел на берег со своим черным с проседью ши-тцу.

Панк спросил время, ежик ответил: «Без пяти восемь». Обед. Они завели двигатель и унеслись в сторону Венеции. Я выскочил на пристань и пошел в рощу. Посреди большой поляны – тот мираж, который я увидел издалека, – я встретил того самого мужчину с собакой.

– Безопасно ли здесь переночевать? Наркотики и все такое? – спросил я.

– Укурки безобидные. Но сюда приходят драться. – Он встал в боксерскую стойку. – Искать драки.

Кроме Пьяцца Сан-Марко, все венецианские площади называются полями (campi). Раньше они были покрыты травой и на них проходили боксерские поединки. В 1574 году Генрих III, которого потом провожали торжественной канонадой с Сан-Джорджо-ин-Алга, наблюдал постановочную драку, описав ее как «недостаточно большую для войны, но слишком жестокую для игры».

– Вы иностранец?

– Да.

– Если встретите драчунов, скажите, что вы не местный. Скорее всего, они оставят вас в покое. А теперь я покажу вам, где растут лучшие фрукты. – Он отвел меня вниз по холму к сливовому дереву с плодами размером с вишню. – Никаких пестицидов. Вкуснотища.

Я съел одну сливу и тут же потянулся за второй.

– Только без излишеств. Если съедите слишком много, пронесет.

Он присел на корточки, иллюстрируя свои слова.

Когда он ушел, я остался один. Это была поляна на холме, окруженная деревьями, – как тонзура у монаха. Я увидел несколько каменных домов – заброшенную деревню – за густой рощей.

В дальней части поляны под навесом были сложены ветки. Трибуны для зрителей боев. Рядом находилось кострище, на котором можно было бы зажарить целого быка. На дощечке было два конкурирующих граффити:

«УВАЖАЙТЕ ЭТО СВЯТОЕ МЕСТО».

«СЪЕШЬ МОЙ ЧЛЕН ТЫ С ПОЛНЫМИ КАНОЭ ДЕРЬМА».

Я развел костер, потушил помидоры с фасолью в котелке, разделся, помылся водой, которую принес в большом резиновом мешке, выполнявшем также роль балласта. С дощечки за мной наблюдал большой ярко-зеленый кузнечик. Я надел пижаму, убрал котелок и вилколожку и посмотрел на купола и колокольни города. Кекваэкеа: иностранец в пижаме с котелком фасоли и ручным кузнечиком. Он оказался один в сердце Венеции.

В девять утра я уже греб в сторону обеда с Джино. Был отлив и такая сильная secca, что мне удавалось лишь наполовину опускать весло в воду. Однако сандола приспособлена к любым условиям. Я быстро дошел до канала Фондаменте Нуове, западного шоссе Венеции. Внаглую пересек шесть полос плотного трафика, уворачиваясь от такси и автобусов, как скейтбордист, и занял полосу прямо у каменной набережной. Меня тут же зацепили. Мимо проходили автобусы. Такси. Маленькие моторные лодки. Шлюпки размером с небольшой грузовик. Бесчисленные ялики, как мопеды. Наполненные туристами vaporetti шли один за другим, они давали задний ход у плавдоков, запирая меня в бурлящих пеной карманах – между камнем и железом. Я шлепал по воде веслом, не двигаясь с места, – я видел, как гондольеры так делают, но не знал, что сам так умею. Справа от меня находился Канал нищих – Рио деи Мендиканти. Меня подрезало такси, и я спокойно пошел в его кильватере.

Пройдя пару сотен футов без особого напряжения, я увидел белокурого человека у дока гребного клуба. Я протянул ему руку. Он без колебаний схватил ее и помог мне подняться. Я представился.

– Тони, – ответил он.

– Вы, наверное, из гребного клуба.

– Да, мы «Генералы».

На берегу я стал разбирать свою экипировку, в подробностях рассказывая о событиях предыдущего вечера.

– Фруктовые деревья. Трава. Луна. Вид. Домаш­ний кузнечик. Это было невероятно. Лучшая ночь в моей жизни.

– Раньше там была свалка, – сказал Тони. – Ее закрыли после того, как она сгорела.

Я принял душ в раздевалке клуба, надел ковбойские сапоги и пиджак, который всю неделю таскал в непромокаемой сумке, и пошел через город. На площади Сан-Марко, в окружении туристов, мне пожал руку Джино: «Добрался все-таки».

Перед тем как я уехал из Венеции двадцать лет назад, Джино впервые разрешил мне покатать платных пассажиров на своей лодке. Две немки-близняшки, блондинки, смотрели на меня, как мне казалось, с благоговением, пока мы шли по Рио дель Пьомбо. Я греб без слов и брызг – храня молчание, чтобы усилить впечатления от момента, когда мы войдем в Гранд-канал.

Наконец я оторвал одну руку от весла, показывая поверх их голов, и закричал: «Понте Риальто!»

Девочки завертели головами, раскачивая лодку, из-за чего я потерял плавность хода. В этот момент из-за крутого поворота показался vapo­retto экспресс № 2, прошел через арку под мостом и попер прямо на нас. Еще чуть-чуть, и он врежется прямо в нас. У меня зашкалил адреналин, но я понятия не имел, как убрать с дороги тридцатишестифутовый скейтборд. Тут чья-то сильная рука оттолкнула меня вниз и схватила весло.

Все это время Джино наблюдал за мной и был готов в любой момент встать на мое место, шепотом делая замечания и предупреждения. Теперь я сидел понурый, пока он разбирал мои многочисленные ошибки.

– Ты почему весло отпустил?

– Чтобы показать виды.

– Никогда не отпускай весло.

– Окей.

– Говори об истории города, но без рук.

– Да.

– И что ты, интересно, думал, когда чуть в стену не врезался? Знаешь, сколько стоит новый ferro?

Джино остался у весла. Я сидел в смущении. Вдруг я мельком заметил, что двойняшки в полном восторге. Через пятнадцать минут их родители протянули больше ста долларов за то, что я их чуть не утопил.

– Можно с вами сфотографироваться? – спросили они меня на безупречном английском.

Ответив на запинающемся английском: «Да. Без проблем», я встал между сестрами, обхватив их за плечи, а Джино сфотографировал. Наверное, я до сих пор есть в семейном альбоме где-то в Германии – как сын гондольера.