Против медовых месяцев

Медовый месяц, каким мы его знаем – путешествие вдвоем после свадьбы, – появился не так давно. В XIX веке существовало так называемое «невестино путешествие»: молодожены в компании друзей и членов семьи навещали родственников, которые не смогли приехать на свадьбу. Эта традиция имела смысл, потому что брак тогда гораздо больше, чем сейчас, был установлением связей между двумя семьями: молодые ехали не в туристическую поездку, а объезжали родственников. На рубеже веков новобрачные стали рассматривать такое путешествие скорее как развлечение. Стефани Кунц в своей «Истории брака» связывает переход от невестиного путешествия к медовому месяцу с революцией в семейной жизни: она становилась все более закрытой и частной, а брак все больше и больше превращался в союз двух людей.

Несложно понять, почему в первой половине ХХ века медовый месяц оказался такой привлекательной идеей. Вплоть до относительно недавнего времени свадьбу предваряли ухаживания – обычно полуофициальные встречи с избранницей в присутствии ее семьи. Медовый месяц предоставлял желанную возможность побыть друг с другом наедине. Разумеется, такая интимная обстановка способствовала и телесному сближению супругов. Именно поэтому в идее медового месяца изначально заложено что-то скандальное – слишком тесно он ассоциировался с супружеским ложем. Однако в ХХ веке отношение к сексуальности смягчилось и минус поменялся на плюс. Для поколения моих дедушек и бабушек громовые раскаты Ниагары – это метафора новобрачного секса, к водопаду ехали, чтобы раствориться в непреодолимых силах природы. (Неслучайно созвучие с «Виагрой» – именно такую ассоциацию она и должна вызывать.)

То есть все прекрасно понимали, что такое медовый месяц: это время и место для интимного знакомства новобрачных. Он до сих пор вызывает такие образы, до сих пор на этом делается акцент в рекламе свадебных туров: мы видим парочку на балконе с видом на пляж, в ее расслабленной руке – бокал вина, глаза говорят что-то вроде «наконец-то!». Проблема в том, что в наше время настоящий медовый месяц не имеет почти ничего общего с этим «наконец-то». Отправляться в свадебное путешествие ради уединения – нелепость для большинства из нас. Молодые планируют поездку на далекий остров, где никто не помешает им смотреть друг другу в глаза, однако планируют они ее в одиночестве за кухонным столом.

Моя жена сидит в шезлонге. Она смотрит поверх книги, как я подхожу к развалившимся на песке тюленям. Этих гавайских тюленей-монахов в природе осталось не больше тысячи. Когда они выползают на пляж, волонтеры веревками отгораживают зону, где их нельзя тревожить.

Поэтому тот факт, что я миновал натянутую на уровне колена веревку, привлекает внимание всех, кто стоит вдоль ограждения и смотрит на тюленей. Развалившись, те похожи на гладкие бурые камни, разбросанные на песке. Они неподвижны. Все зрители, включая мою жену, затаив дыхание, следят, как я подхожу к стаду. Я уже совсем близко, всего в двух шагах, когда ближайший ко мне тюлень вскидывает голову. Внезапно он поднимает нос строго вертикально. Потом издает двукратный вопль, как Джабба Хатт: хриплый раскатистый лай сотрясает воздух.

Момент нашего медового месяца, который жена любит больше всего: я съеживаюсь в смертельном страхе, нога в сандалии замирает на полушаге, и вдруг – акробатический прыжок с поворотом в сторону, будто я наступил на пружину. Публика, доселе с недоверием следившая за мной из-за веревок, меня прощает. Значит, это не плюющий на правила негодяй. Человек просто забылся. Или, точнее, совсем забылся. Тюлень бросает голову на песок с хлюпаньем, будто сток засасывает последние капли воды. Затем громко фыркает, поднимая фонтан песка. Я удаляюсь неторопливым шагом, чтобы не походить на убегающую жертву. Высокая блондинка с короткой стрижкой улыбается мне с сочувствием, глядя, как я перелезаю через заметную ярко-оранжевую веревку. Возможно, некоторые зрители бессознательно увидели в произошедшем метафору того, что нам на этом острове не место.

Есть много способов быть рассеянным. Можно отвлечься, потому что на самом деле ты в другом месте: вроде бы я шел по пляжу, но на самом деле беседовал в уме с сестрой или что-нибудь в этом роде. Есть состояния, когда не можешь ни на чем сосредоточиться, – например, если ты ребенок с СДВГ(Синдром дефицита внимания и гиперактивности (ADHD)). А бывает состояние рассеянности, в котором я оказался на пляже. Оно другое. Я ни о чем не думал. Я был в раю, не обремененный никакой ответственностью, но чувствовал я себя как актер, который боится выйти на сцену: внимание зациклено на самом себе, сфокусироваться невозможно, темы скачут, как буи в гавайский шторм. В каком-то смысле я даже заметил этих тюленей.

У меня был медовый месяц. Неожиданный подвох медового месяца в том, что в нем живешь сразу же как в истории. Он еще продолжается, а мы уже говорим о нем как о чем-то законченном.

На обложке путеводителя была фотография Кауаи сверху. Трудно представить, что еще там могло быть. С такого ракурса, как мне кажется, Кауаи особенно неотразим: он похож на жирную устрицу с наростом посерединe. Нарост – это вулкан. Естественные достопримечательности равномерно распределены по берегам: огромные каньоны – на западе; длинная череда пляжей – на юге (здесь мы и будем жить); более густонаселенное Кокосовое побережье с реками и водопадами – на востоке; скалистое побережье, которое прорезает река Ханалеи, протекающая по идеально ровным долинам, – на севере.

Идеальную круглую форму Кауаи замечаешь, только открыв путеводитель и увидев карту дорог на форзаце. Там даже есть кольцевая дорога, но она не может забраться на скалистую возвышенность На-Пали на севере. Так что хоть остров и круглый, объехать его по кругу можно разве что на лодке; он мог бы с тем же успехом быть узким и вытянутым.

Мы приехали в наш отель в час ночи. В центре огромного холла находился атриум под открытым небом, а в нем ютились (если так можно выразиться) крохотные джунгли. Регистрируясь, мы заметили попугаев, сонно сидящих на ветках, а из-за деревьев, снаружи, доносился звук прибоя. Насколько я помню, на следующий день мы проснулись около полудня. Мы долго проспали из-за разницы во времени, но еще и потому, что снаружи было темно. В местах, откуда я родом, дождь мелкий. Здесь, едва я вышел за дверь, первая же упавшая на меня капля оставила на рубашке пятно размером с большой палец. Полчаса спустя мы прохаживались по холлу, и в атриуме бушевал тропический ливень – я никогда не видел ничего похожего. Это было потрясающе, но становилось как-то не по себе – будто смотришь, как в твою комнату врывается океан. Пробуждалась инстинктивная боязнь наводнения.

Плавать под дождем по заводям и изгибам поросшей водорослями лагуны; плескаться в искусственном водопаде, оглушающем тебя стеной воды; сидеть в 38-градусном джакузи, глядя, как холодный дождь оставляет радужные круги, будто поверхность воды вскипает и испаряется, – все это очень мило. Но этим нельзя заниматься бесконечно. Во всяком случае, тело на это не способно. Мы даже забрели в место, которое на этом курорте называется библиотекой – на самом деле это бар, – и поиграли в шашки сморщенными от воды пальцами.

На следующий день дождь не прекратился, и все связанные с райским досугом планы пошли насмарку. Я подумал зайти в ближайший ботанический сад – вроде бы дождь этому не помеха, – но, позвонив, узнал, что ведущую туда дорогу разрушило оползнем. Попутно работник сада сообщил мне – хоть я и не спрашивал, – что если я вдруг собираюсь поплавать с аквалангом, вода на пригодных для этого отмелях будет мутной из-за дождей (к тому же именно туда смыло дорогу), и в таких условиях акулы по ошибке нападают на людей. В утешение он добавил: «Хорошая новость в том, что таких сильных дождей еще никогда не было». В тот день дождь ослаб только на час. Мы нашли небольшую песчаную полоску между зазубренными вулканическими скалами на Шипрек-Бич [пляже Кораблекрушений] недалеко от нашего отеля и осторожно покатались на буги-борде. Потом, впрочем, пришла семья гавайцев со своими буги-бордами, и мать семейства едва не врезалась в меня с каменным лицом, на котором было написано: «Я тебя не вижу».

Не буду притворяться, что я из тех людей, которые любят дождь – во всяком случае, не когда он идет сутками. При виде лежащего на прикроватном столике бесполезного путеводителя с закладками, отмечающими пункты запланированной программы, все происходящее казалось сценарием занудной комедии с одной-единственной смешной шуткой. Однако я не собираюсь жаловаться здесь на дождь. Наоборот, эти строки пишутся потому, что по дальнейшем размышлении стало ясно: это были наши лучшие дни. Путеводитель и весь мир потратили немало сил на то, чтобы мы приехали сюда и не увидели ничего, кроме дождя. Теперь я понимаю, что этот бесконечный дождь защищал нас. Я злился, но на душе у меня было более-менее спокойно.

На третий день мы с женой решили сделать вид, что дождя нет. Поверив в свой блеф, мы вышли из гостиницы. Мы увидели одинокого тюленя-монаха, кувыркающегося среди отполированных водой скал, и уже собирались повернуть назад (вымокнув до нитки), как вдруг заметили тропинку – или, точнее, сеть расходящихся тропок, – уходящую в сосновую рощу, которая тянулась вдоль монолитных скал. Пройдя рощей, мы вышли на дорогу, которая привела нас к захоронению королей острова. Нам повезло: дождь немного ослаб, превратившись в морось. Небо над океаном заволокло сплошным толстым полотном облаков, под которым сновали еще более низкие и близкие тучи. Вдруг полотно отдернули и выглянуло солнце. Я запомнил, что именно в тот момент она пришла: необъяснимая на первый взгляд тревога по поводу этой поездки. Я запомнил, что именно там, наверху, при взгляде на серые красоты Тихого океана во мне что-то сломалось. Я понимал, что вижу перед собой красоту, но она всего лишь заставляла меня смотреть на взбитые облака и переживать из-за плохой погоды. Таково было тихое начало моих подлинных переживаний из-за «впечатлений». Мы шли по скалам, спускаясь к далекому пляжу. Пейзаж то проступал сквозь туман, то утопал в нем.

Мне кажется, довольно много людей не получают никакого удовольствия от туризма. Наверняка есть те, кто не может полностью «отвлечься», забыть обо всем на свете. Классический пример – когда молодая жена, извиняясь, убегает в комнату, чтобы ответить на очередной звонок по работе. А если ей никто не звонит, ты замечаешь, что она просто смотрит перед собой.

В большинстве случаев забыть обо всем на свете – дело нехитрое. Выключаешь телефон. Еще и время на твоей стороне. Но мне не давало покоя нечто едва уловимое. Причем тем сильнее, чем больше мне нравилось само путешествие. Дело не в том, что я не замечал идеально приготовленную махи-махи, запеченную с австралийским орехом, потому что мысли мои были далеко, нет – я прекрасно видел махи-махи. Но, вгрызаясь в нее вилкой, я одновременно зацеплял что-то еще – свои будущие воспоминания о ней. Я не витал в облаках, но при этом жил во времени, отличном от настоящего. Я хотел быть здесь и сейчас. Но чем больше я понимал это, тем это было недостижимее. «Да расслабься», – говорил я себе. «Как же я расслаблюсь, если я волнуюсь из-за того, что не могу расслабиться», – отвечал я сам себе (вполне правдиво), а между тем новые и еще более тонкие способы самокоррекции предлагали себя в качестве решения проблемы, которую сами же и создавали.

В заключительной части нашего путешествия стало посуше. В первый день без дождя, когда выглянуло солнце, мы пошли на пляж, где я едва не наступил на ласту тюленя, находящегося, как пишут, под угрозой исчезновения. На второй день мы пошли на пешую прогулку. Название горы – Спящий гигант – казалось многообещающим. Я надеялся устать так, чтобы кислородное голодание отключило мое alter ego. Прогулка, как писал Торо, приводит нас в чувство.

Тропинка на Спящий гигант превратилась из-за дождя в черную вулканическую грязь – мокрую, мягкую и липкую, как гончарная глина. Она причмокивала каждый раз, когда ты отрывал ногу, и с тихим хлопком налипала на обувь со всех сторон, когда ставил ее на землю. Приближаясь к вершине, мы встретили спускающуюся пару. Я не жалуюсь на то, что мой выбор, куда поехать, был недостаточно оригинальным. Однако когда за поворотом встречаешься лицом к лицу с такими же молодоженами, ощущаешь нечто странное. Мало когда в жизни меня посещало столь сильное чувство, что у нас есть двойники. Она была блондинкой с прямыми волосами. На нем были джинсы, сандалии «Чакос», за спиной небольшой рюкзак, в руке – бутылка воды. В такой ситуации можно вместе поохать по поводу грязи. Но они прошли мимо нас в молчании.

Трудно сказать, что их туда привело. Мне показалось, что я увидел в них ту же растерянность, в какой пребывал я сам. Разумеется, это домыслы. Однако все, кого мы встретили в наш медовый месяц, когда кончились дожди, были на удивление безмолвны. Когда шел дождь, мы говорили о погоде. (Никогда не понимал, почему люди издеваются над разговорами о погоде. Это вечная тема для беседы, и поэтому в ней не может не быть хоть чего-то интересного.) Однако когда небо прояснилось, никто уже не хотел ни с кем говорить.

Как я уже упоминал, медовый месяц, каким мы его знаем – как путешествие, – изобретение недавнее. По сути, это явление ХХ века. Однако само понятие «медовый месяц» гораздо старше. Обычно под ним понимали сладость первых дней семейной жизни. Кто-то считает, что само выражение восходит к некоторым европейским культурам, в которых молодожены в первую брачную ночь пили мед, потому что он считался афродизиаком. Забавная этимология, хотя едва ли правильная.

В Оксфордском словаре английского языка питье меда не упоминается. Там указано, что присутствие месяца в «медовом месяце» отсылает к тому факту, что полная луна сразу же начинает убывать. Лексикограф Ричард Хьюлет пишет в 1552 году: «Медовым месяцем в народе обычно называется первое время после свадьбы, когда молодые не бранятся, а, наоборот, беззаветно любят друг друга, но потом эта беззаветность убывает». Томас Блаунт в 1656 году более явно раскрывает лунную метафору: «Про медовый месяц обычно говорят в отношении тех, кто недавно женился: поначалу они души не чают друг в друге, потом же страсти их охладевают. Поначалу жизнь их сладка как мед, но потом она меняется, как луна». То есть в прошлом сказать про пару, что у них «медовый месяц», было не столько умилением, сколько диагнозом – как сказать, что кто-то достиг пика продаж. Возможно, это звучало чуть более сентиментально, но по сути было подшучиванием над молодоженами (и всем человеческим родом).

Есть большое искушение сказать, что выражение «медовый месяц» в XVI и XVII веках употребляли не без цинизма, но если задуматься, в этом был бы определенный анахронизм. Не было ничего циничного в указании на тот факт, что «беззаветная любовь» со временем утихнет, потому что в ту эпоху любовь не считалась идеалом супружеской жизни. У этого института были другие приоритеты, и капризы любви могли создавать проблемы. Для правящего и привилегированного класса брак был способом установления связей и управления порядком наследования. Для низших классов это тоже было важно, но еще имело значение и совместное ведение хозяйства. Это была богоугодная связь. Лишь с началом Просвещения стало считаться, что любовь и брак каким-то образом глубоко связаны, что в идеале «женятся по любви». И уже гораздо позднее появилась современная крайность – что брак без любви ужасен.

Некоторым кажется, что как только любовь заполнит собой институт брака, он исчезнет, поскольку (у нас еще будет повод в этом убедиться) его логика и цели окажутся невостребованными. Может быть. Однако идея клясться друг другу в вечном союзе оказалась не такой уж наивной, что бы там из года в год ни твердили консерваторы. Брак на Западе пережил некоторые ключевые элементы строя, для поддержания которого он создавался: например, отмену законов и культурных норм, связанных с «незаконнорожденными» детьми. Он пережил то, что женщины начали ходить на работу. Судя по всему, он даже переживет однополые браки. И вообще, однополые браки лишь подчеркивают его мощь, ведь речь идет о желании структурных отщепенцев стать частью этого института. С другой стороны, очевидно, что брак будет не таким, как прежде. Изменилась сама его суть. Чем больше центром и условием брака считается любовь, тем больше трансформируются связанные с ним обряды, роли и законы.

Показательным примером является свадьба. Как правило, на церемониях произносятся клятвы, восходящие еще к XI веку. Однако после любовной революции эти слова стали работать по-другому. Раньше два человека заходили в церковь и, публично принеся друг другу клятвы, выходили уже в другом качестве, с другими обязанностями и правилами. Независимо от этического измерения, формально свадьба была контрактом, который соответствующим образом исполнялся.

Когда в основе брака оказывается любовь, клятвы получают другое значение. Они становятся декларацией, разыгрыванием страсти, которую два человека испытывают друг к другу. Последние пятьдесят лет эта трансформация набирает ход: все больше пар начинают жить вместе до брака, по сути создавая мини-браки. Клятва – лишь напоминание об этих узах, их венец, но сама по себе она ни к чему не обязывает. Однако напоминание не пустой звук. «Да» в ответ на вопрос «Согласны ли вы стать мужем и женой?» становится воспоминанием как само по себе, так и в качестве знака взаимной преданности, которая не замечается и не проговаривается в обычной жизни, даже если она протекает в любви и согласии. Однако такое разыгрывание придает всей церемонии радикально другой смысл, и участники совершенно по-другому ее воспринимают.

Мне кажется, что с медовым месяцем сейчас происходит нечто подобное. В ХХ веке он существовал ради близости и инициации. Но для пары последних поколений его прямая функция утрачивается. Теперь близость и инициация происходят в первые месяцы того, что мы максимально туманно и мило называем «быть вместе».

Что происходит, когда медовый месяц теряет свою функцию? Не становится ли он просто отпуском под другим именем? Именно так воспринимал его я (не сильно об этом задумываясь). Я думал, что это хороший предлог уехать куда-то в теплые края в декабре. Мы были измотаны – как и все, кого мы знаем. Я смутно догадывался, что молодожены XXI века падают не в объятья друг друга, а в кровать, чтобы выспаться. Это звучало заманчиво. Но на опыте оказалось, что медовый месяц – это немного другое. Он превратился в то же самое, чем стали свадьбы и прочие традиционные вещи: то, что раньше было представлением, теперь оказалось поводом вспомнить.

Это создание воспоминаний – о том, что нам сейчас хорошо, что нас, условно говоря, все время снимают на видео, – подталкивает к самым идиотским поступкам. Я всерьез собирался начать выяснять отношения с семьей гавайцев – шестеро против одного (интересно, как бы это выглядело), – потому что они помешали нам кататься на буги-борде. Я стоял на отмели, по моим икрам хлюпала пена, и я думал, как именно жить настоящим.

Но все-таки самое ужасное – эта проклятая патология присутствия. Человек в медовый месяц хочет присутствовать. Причем присутствовать больше, чем когда-либо. Эффект, судя по моему опыту, получается прямо противоположный: каждый момент уходит сквозь пальцы, он уже всегда в прошлом.

В каком-то смысле и свадьба – ради того, чтобы о ней вспоминать. Но в свадьбе есть некое внутреннее благородство. Свадьба – это опыт, который осуществляется во времени. Важно и то, что на свадьбе ощущение неловкости, потные ладони, волнение, гости и тому подобное соответствуют важности принимаемого жизненного решения, той работе и воле, которая за ним стоит – в XXI веке более чем когда-либо. В то же время современный медовый месяц – вовсе не время для неловкости. Он вроде бы много чего предзнаменует, но предзнаменования эти никак не воплощаются в жизни. Медовый месяц пытается сделать предметом памяти чувственное и спонтанное – сладостную первую пору брака. Странным образом мы создаем не то, что будем потом вспоминать, а сразу сами воспоминания. В результате чего имеем легкое помутнение рассудка.

Спускаясь со Спящего гиганта, мы слышим, как кукарекают дикие петухи. На Кауаи полно диких кур. Они живут в лесах. Встречаются разные расцветки: серые, рябые, черно-белые, зеленые, оранжевые с ржаво-коричневым хохолком; была одна тускло-коричневая, похожая на мать, у которой нет времени заняться собой, – с десятью цыплятами, которые все время что-то клюют, пищат, занимая весь тротуар. Они сидят на столбах сетчатых заборов. Носятся туда-сюда по освещенному флуоресцентным светом участку под навесами. В путеводителе про них было написано. Кур сюда привезли гавайские аборигены, проплыв на своих двухкорпусных каноэ 2500 миль из южной части Тихого океана; этот колониальный бросок состоялся в IV веке. (Самая большая загадка в том, куда, собственно, они хотели попасть.) На острове нет хищников – например, ни одной змеи на всем архипелаге, – так что курам здесь раздолье.

Возле нашей машины, стоящей у начала подъема, на изогнутой ветке сидит блестящий сине-зеленый петух с серым хвостом. Он кричит: «Кукареку», спрыгивает на землю и гордой поступью уходит в пышные заросли. Но счастливый молодожен этого не слышит. Последняя стадия медовомесячной болезни – это когда слово «ПО-ТРЯ-СА-Ю-ЩЕ!», само по себе самое пустое из восклицаний, и так написано у тебя на лице.

© The Point Magazine, лето 2015, № 10