Десять тезисов и один вопрос о человеке, времени и войне

Человеческая мысль исходит из глубины времени. Глубина времени находится в теперь, сейчас и вдруг настоящего. Оглядываясь в прошлое, мысль находит образы непроницаемых контуров и конструкций бывшего и полупридуманные остатки памяти, но легко забывает свое настоящее; всматриваясь в будущее, мысль попадает в турбулентное поле неопределенности и непредсказуемости, но, не находя себя, не узнавая себя, легко теряется. Возвращение к себе, вспоминание себя и узнавание себя – три образа, три способа и даже три фазы рефлексии или внутренней жизни мысли вне зависимости от ее временной или предметной направленности.

Содержание и качество времени доступно мысли, которая их создает; предел этого созидания открывается в событиях и знаках (значениях) времени, в которых мысль может соприкоснуться с тем, что ею не является. Смерть как предельный случай того, чем мысль не является, совмещает в себе наибольшую знаковую насыщенность (полноту значения) и событийную наполненность времени. Тем самым время человека изначально раскрывается как качественно негомогенное и содержательно дискретное.

Для своего созревания и кристаллизации мысль требует больше времени, чем действие. Слова, высказывающие мысль, предполагают время их восприятия и понимания; действие требует только начала действия или момента принятия решения действовать. Для продолжения мысли необходимо к ней возвращаться; для продолжения действия приходится следовать разветвлению последствий, ведь, начиная любое действие, производится событийная непредсказуемость и знаковая неопределенность. В этом смысле значение сделанного и происходящего раскрывается постепенно, в долгом времени и никогда не полностью.

Начать войну можно мгновенно, завершить ее требует времени. Война как произведение смерти – один из предельных, наиболее очевидных и интенсивных случаев человеческого производства того, что не является мыслью. Немыслимость войны фокусирует различие между мыслью и действием и прикрепляет человека к содержанию времени, не зависящему от его понимания.

Военное действие в любой своей форме – огнестрельной, экономической, информативной, психологической – исключает возможность предметного рассмотрения, прямого взгляда и нейтральности. Участнику военного действия оно доступно только со стороны его ментального или физического участия и по мере взятого на себя риска и ответственности; не участвующему в самом действии и ничем не рискующему оно недоступно. Смотря с любой стороны военного действия, видны настоящие или кажущиеся свои и враги. Не видя своих или врагов, военное действие невидимо.

Главная опасность врага – в расчеловечивающей силе его образа. Бесчеловечное расчеловечивание происходит мгновенно и сразу, вчеловечивание и очеловечивание требует длинного времени. Расчеловечивание предвосхищает изощренные формы насилия и унижения; очеловечивание требует нахождения во враге человека. В эмоциональной, чувственной интенсивности событий (от страха до ненависти, от ужаса до восторга) тонкая и хрупкая цивилизационная оболочка человека легко, сама по себе, естественно теряется; вернуть ее трудно, это требует усилия и искусности. Это постоянный переход от естественного к искусственному, от естества к искусству. [С искусством быть человеком в любой ситуации связаны и Шесть правил становления человеком.]

Понимая миф как неотрефлексированный (вернее – нерефлексируемый), неисчерпаемый, нередуцируемый и нерационализируемый элемент мира и мысли, сознания и реальности, ясно, что миф войны пронизывает всю историческую культуру всех известных цивилизаций – в нем основная сила героизма, подражания, вдохновения и доблести. Хотя философская традиция иногда рисует мирное созерцание или сосуществование как конечную задачу политической деятельности и законодательства, миф мира и образ мирного мира нигде не выделен из чувственных начал наивности, сентиментальности и утопизма; отсутствие привлекательного и убедительного образа мира уменьшает его силу. [Искусство, литература и любое творчество военного времени могут содержать и стремление к миру, и стремление к победе; эти стремления могут противоречить друг другу.]

Миф войны предстоит в двух основных ипостасях: война как временное, нежелательное, проходящее, чуждое состояние человеческой жизни и война как постоянное, вечное, желанное, родное человеку состояние. Введенный почти сто лет назад этико-юридический взгляд на войну (точнее, на начинание войны, агрессию) как преступление – одна из последних вариаций первого образа; аристотелевский взгляд на захватническое нападение как на разновидность охоты и разные формы современного социального дарвинизма – частные случаи второго образа. Многоаспектность и сложность человеческой ситуации не исключает сосуществования обеих позиций рассмотрения, но каждая из них производит свои формы человеческой жизни.

В широком смысле образ внутреннего конфликта как постоянного, напряженного состояния не только человеческого, но и нечеловеческого бытия допускает неизбежность и постоянство войны как борьбы частей целого за ограниченность ресурсов от микробиологического до макрокосмического уровня. Образ внутреннего согласия всего со всем как нормативного идеала совместности в виде частного случая допускает и возможность «вечного мира», и утопически-риторическую фигуру миролюбивости как существенного признака человеческого существования (особенно в разных формах просвещенческого оптимизма и прогрессизма, который идет по прямой космополитической линии от упрощения известного трактата Канта 1795 года «К вечному миру» до создания Организации Объединенных Наций в 1945 году). Этот мистически-бюрократический оптимизм производит все более беспомощные, отмирающие органы жизни, которые требуют переосмысления и поисков иных форм взаимодействия активных субъектов истории. Умение находится в конфликте, его не упрощая, требует более сложных институциональных и психических форм жизни, чем пацифистский самообман.

Изменения политических границ не меняют способ мышления и человеческого присутствия во времени. До всеобщего нападения инопланетян на человечество как целое и до тотальной войны внеземной и земной цивилизации нет ни оснований, ни предпосылок принимать человечество как единство и целостность; свои, семья, род, народ, город и держава остаются первичными общностями приобщения, содержащими корни асимметрии между своим, родным и чужим, чуждым. Шаг, меняющий будущие жизненные формы, может потребовать увидеть чужое в своем и свое в чужом.

Что – какая мысль, какие слова, какое действие – необходимо для такого изменения взгляда?

Арнис Ритупс, The House of Six Rules, август-сентябрь-октябрь 2022 г.

Bторая преамбула к Шести правилам

Высшая форма жизни, или таинственная жизнь сознания является постоянным невидимым потоком неповторяемости. Человек, живой или мертвый, имеет особое и уникальное отношение к жизни сознания.

Человек как человек не является и не может стать предметом никакого позитивного знания или науки. Сократический поиск и культивация специфически человеческого в человеке являются одной из движущих сил философии как поиска лучшего образа жизни, без которой человеческая жизнь теряет свою особенность и превращается в подражание не свойственным ей формам жизни грибов, овощей, насекомых, рептилий, хищников и т.д. или нежизни машин и становится производителем хуйни.

Хуйня как самозадуривающая симуляция форм сознательной жизни сама себя кормит и съедает, размножается, подражая другим, и распространяется производством гнилой речи; в этом смысле хуйня – бесконечно неиссякающий ресурс, влияющий на каждое индивидуальное сознание по мере соприкосновения с ним. Это объясняется тем, что этот ресурс автоматически, спонтанно и постоянно самопорождается каждым индивидуальным непросветленным сознанием, после чего иногда закрепляется во внутренних привычках или внешних действиях и событиях или даже затвердевает в созданных из него и ради него учреждениях (или институтах), которые бессмысленно продвигают и активизируют постоянное производство разной мертвящей хуйни, которую трудно опознать по причине ее вездесущности, повторяемости и подражаемости.

[Этот тезис не критика институциональных форм жизни, а лишь напоминание о том, что при отсутствии продолжения породившей определенный институт мысли вместо жизни движущей силой становятся разного рода мертвые и мертвящие намерения, образы, цели, вопросы и т.д.

Ради ясности и точности стоит добавить, что целью этой преамбулы и самих шести правил ни в коей мере не является утопическое уменьшение общего или частного объема порождаемой хуйни, но исключительно реалистичное уменьшение ее влияния на индивидуальное сознание.]

Главным фронтом сопротивления вездесущему влиянию хуйни, производящейся внутри и встречаемой вовне, выступает развитие индивидуального мышления, которое стремится к неповторяемым и неподражающим формам сознательной жизни. Если все еще сохранился какой-то смысл в слове «культура», то его смысловым центром остается культивация этой внутренней линии защиты, однажды схваченной Цицероном во фразе culturaanimi.

Развитие индивидуального мышления может процессуально совпадать с уникально человеческими формами самоизменения или самосозидания, которые недоступны другим живым существам, которые – в отличие от весьма сомнительных человекообразных и даже в принципе неопределимых человеческих существ – имеют предетерминированную экологическую нишу.

Человек, будучи управляемым сверху известными и неизвестными божественными законами, ограниченным сбоку со всех сторон разными законами природы и связанным снизу глупыми или умными установлениями криминального права, для развития индивидуального и индивидуализированного мышления нуждается в детекторе хуйни, который помогает узнавать и ограничивать влияние разных видов гнилой речи и симулирующего псевдосознания внутри самого себя, а также вне себя во взаимодействиях с другими индивидуальными сознаниями и их проявлениями. Для этой цели пока не найден заменитель образованной души, которая формирует себя с помощью одновременного поиска добра, красоты, истины, мудрости и в конечном случае – силы, в полной мере осознавая, что она стремится к недостижимому.

Недостижимый горизонт поиска специфически человеческого в человеке указывает на то, что процесс становления человеком может иметь начало, но не может иметь конца. «Шесть правил становления человеком» ни в коей мере не заменяют образование и культивацию души, но могут послужить как безопасное и самообъясняющее руководство для практики осознанной жизни в рамках действительного или практического взаимодействия с другими существами, часть которых включилась в поиск и культивацию в себе специфически человеческого.

Одним из способов наблюдения над мельчайшими происшествиями в невидимой жизни человеческой души, по крайней мере со времен Платона, было рассмотрение большей и более видимой жизни города. Если город является своего рода овнешнением сознания или внешней жизнью души, то жизнь города определяется взаимосвязями внутренних движений и порывов – намерений, желаний, страстей, интересов, инстинктов и т.д. – его обитателей. В той мере, в какой город ограничивает спектр возможных проявлений сознательной жизни, душа или присутствие сознания образуют город и возможное содержание городской жизни. Тем самым душа образует город в том же смысле, в котором город формирует жизнь души. В этом смысле город является самым большим и сложным образовательным институтом, придуманным или найденным человеком. Понятно, что все имеющее хоть какой-то образовательный и формообразующий потенциал имеет ровно такой же потенциал для деформации.

В отличие от гомогенных сущностей, города по самой своей природе сопротивляются этнической, идеологической или религиозной монополизации. В то же время города, будучи исторически намного более крепкими и устойчивыми сущностями, чем страны и государства, которые от них зависят и исторически, и экономически, и семиотически, являются главными производителями, культиваторами и потребителями значимых, осмысляемых и осмысленных знаков, взаимосвязь которых образует рамку сознательной жизни горожанина. Взятые вместе эти факторы – во-первых, популяционная и пространственная гетерогенность, во-вторых, производство и потребление значимых и осмысляемых знаков – канализируют, специфицируют и конкретизируют образовательный потенциал города, а также те жизненные формы или формы жизни, которым город подходит (и которые, в свою очередь, подходят городу) и которые он привлекает. Из взаимодействия этих факторов выводятся три основные функции города по отношению к образованию души: город как фильтр, город как магнит, а событийность города как способ его – и души – взаимной энергизации.

По большей части производство значимых и осмысляемых знаков – включая сны, видения, цели, которым стоит следовать, намерения, которых потом не надо стыдиться, – происходит в непубличном пространстве умов, страстно заинтересованных в невидимой жизни сознания; то, что доходит до публичного пространства и влияет на общественное мнение, не более чем плоские следы и часто ослабленные побочные продукты работы сознания. Тем самым ясно, что невидимая, внимательная и сосредоточенная работа человеческого сознания является: а) ресурсом для энергизации и магнетизации города и городского пространства; б) источником осмысленности фильтрующих функций городской жизни; в) силой для взятия будущего под известным лозунгом «Occupy the Future!». Что осталось от города – и где – как образовательного института в дебрях глобальных деревень, информационных пузырей и быстро растущего трайбализма и варварства, остается еще увидеть. Пока в это смутное время публично невидимая подпольная деятельность на уровне «мицелия» будущих событий остается единственным источником для продолжения человеком его сознательной жизни как человека, ищущего в себе человеческое.

На основе английских Вильнюсских тезисов, обсуждавшихся в Vilnius Club 18 мая 2017 года; переработано по-русски для последующего обсуждения с московскими друзьями 2 мая 2018 года; завершено в The House of Six Rules (Юрмала, Латвия) 7 октября 2022 года.

Шесть правил становления человеком