На погосте

B свое время, конечно, я тоже служил кладбищенским сторожем, целый месяц. Случился этот трудовой эпизод в сентябре 1983-го, когда после изгнания и стройбата я восстановился на втором курсе истфака МГУ. Кладбище это было Новодевичьим [1].

[1] Новодéвичье клáдбище – кладбище в московских Хамовниках при Новодевичьем монастыре. Основано при Новодевичьем монастыре, построенном в 1524 году [1]. Официально возраст кладбища отсчитывается с 1904 года [2]. Современная территория кладбища делится на три части: старую (участки 1–4), новую (участки 5–8) и новейшую (участки 9–11) [3][4]. Общая площадь кладбища превышает 7,5 га. На нем похоронено около 26 тысяч человек [5]. В начале XXI века у кладбища появился филиал – Кунцевское кладбище [6][7]. Входит в состав московского государственного бюджетного учреждения ГБУ «Ритуал». На монастырской стене находится монументальное панно «Максим Горький» – многомоторный аэроплан начальной эпохи авиации, названный в честь писателя. Под панно установлены урны с прахом погибших в авиакатастрофе этого самолета, произошедшей 18 мая 1935 года [40]. На главной аллее старого кладбища находится стела с изображением композитора Александра Скрябина [41]. Многие могилы и урны с прахом являются памятниками культурного наследия регионального и федерального значения [10]. Ближайшая станция метро Moskwa Metro Line: 1.svg Спортивная Moskwa Metro Line, 14.svg Лужники.

Служба моя заключалась в обязанности бродить среди могил и следить за порядком: чтоб не бухали, чтобы цветы не пиздили и не срали на места упокоения. Мой предшественник Рома – невысокий, тщедушный, с чахоточным румянцем и горящими глазами, похожий на покойного композитора Скрябина в молодости без усов и бородки (3-й уч., 40-й ряд, м. 1), – показал мне территорию, бегло охарактеризовал охраняемый контингент, сказал, что на Новодевичьем все спокойно, только не надо в годовщину смерти, в полночь, близко подходить к нише с прахом старого большевика Наума Соломоновича Аушвица (1853–1927), в колумбарии на втором участке, целовать овальный портрет усопшего и громко, четко произносить его ФИО. «Годовщина, кстати, – он уточнил, – скоро, 30-го». И куда-то ушел.

Стояла золотая осень. Кладбище походило уже не на кладбище, а на аккуратный парк грустных скульптурных сооружений разного формата. После его закрытия (19:00) я оставался один на один с несколькими десятками тысяч покойников, что-то неслышно и печально шепчущих на закате дня о тяготах и лишениях загробной жизни. Я резво бродил среди могил и думал о смерти – так уж повелось, что кладбище почему-то тесно связано с этой темой. Где-то рядом, за кладбищенскими стенами, шумела жизнь.

Периодически я заходил отмечаться в павильон при входе. Там сидели милиционеры из ОВО и всегда пили водку. «Слушай, – говорили они, – ты не бзди, тут все спокойно. Видишь, мы тут, блять, много лет уже охраняем – и ничего. Только к этому, к Аушвицу, 30-го числа сего месяца не ходи, ладно? Сам-то откуда?»

Кладбище мне нравилось. Как начинающий искусствовед, я радовался неорусской лапидарности надгробия Чехова работы Браиловского (2-й уч., 15-й ряд, м. 23), тотемной экспрессии сидуровских памятников академику Тамму (7-й уч., 14-й ряд, м. 8), супругам Варга (6-й уч., ряд 10, м. 5) и академику Фрумкину (4-й уч., 53-й ряд, м. 16), жестким модернистским шахматным формам надгробия Хрущева (7-й уч., 20-й ряд, м. 9) Эрнста Неизвестного.

Стоя перед иным реалистически выполненным памятником, я думал о том, что хорошо бы на кафедре написать курсовик, раскрывающий тему неистребимого желания оставшихся в живых предельно натуралистически изобразить того, кого они закопали навсегда под этим изображением. Там, конечно, нужно было бы еще поговорить и об эпитафиях 30-х годов, которые были просто копией партийной анкеты: годы жизни, год вступления в РСДРП/ВКП(б), даты работы в разных партийных и государственных институциях, получения госпремий, званий и прочих важных событий в жизни навсегда усопшего фигуранта, потому что это тоже натурализм.

На работе я подружился с могильщиком Колей. Коля по ночам копал могилы, и мы часто разговаривали с ним на смертельные темы. Был он человек сосредоточенный, немногословный, несколько угрюмый, но любящий свое дело. Тени он ни на что не отбрасывал. Мыслил нестандартно. Однажды я застал его озирающим окрестности из могилы: «Это ж сколько тут гектаров пахотной земли жмуриками засеяно! А ведь что посеешь, то и пожнешь. Подумать страшно». И слегка клацнул зубами. Жена от него ушла.

Как-то с ним произошла такая история. Один автолюбитель ночью сбил на Лужнецком мосту гаишника. «Ну, – думает, – пиздец, что делать?» А тут кладбище рядом. Он подумал: «Возьму отвезу его туда, дам могильщику четвертак, он и закопает». Ну привез. Там Коля пьяный, как раз могилу кому-то роет. Договорились. Мужик уехал. На выезде на Третье кольцо опять гаишника сбивает. А денег больше нет. «Ну, – думает, – могильщик же пьяный, привезу ему и этого, как-нибудь всучу незаметно». Привез. Коля ничего не заметил, копает. Уехал мужик. А там недалеко пост ГАИ находился. Сидит там гаишник и думает: «Что это такое – ночь, а машины на кладбище туда-сюда так и ездят, и все время одна и та же?» Пошел проверять. Подходит – Коля как раз второго закапывает – спрашивает: «Что тут такое у вас происходит?» Ну Коля обернулся – хуяк его лопатой! «Да ты, блять, уляжешься, сука, или нет, в конце-то концов!»

Однажды я спросил Колю, есть ли на кладбище вурдалаки. «У нас нет, – ответил он, слегка присвистывая губами, – их всех комары разогнали. Сырое место, у реки, особенно по ночам».

Вдругорядь беседовали мы с Колей и милиционером Певцовым*¹из охраны о таинствах смерти. Коля, посверкивая в темноте глазами, копал могилу, мы же с Певцовым сидели на ее краю. Пахло тленом.

– Вот вы с кем рядом хотели бы лежать? – спросил нас Коля, внимательно разглядывая попавшуюся под лопату кость.

– Я – рядом с академиком Вернадским, – ответил Певцов. – Я на проспекте Вернадского живу. Привычно как-то.

– Я, – сказал я, – рядом с Левитаном. Хороший был художник.

– А я хотел бы лежать рядом с Софией Ротару, – неожиданно высказался Коля.

– Так она же жива!** – удивились мы с Певцовым.

– В том-то и дело, – причмокнув, глубокомысленно ответил Коля.

Как-то раз, войдя в гостеприимно распахнутые кладбищенские ворота, я вдруг услышал звуки безудержной радости, доносящиеся с нового, одиннадцатого участка. Раздавался смех, хлопало шампанское, рвались шутихи, множество молодых голосов весело звенело над погруженной в печаль территорией.

– Что это тут у вас за нестандартная церемония? – спросил я Колю.

– Да студенты это, профессора вашего, университетского, хоронят, – отвечал Коля снизу замогильным, приглушенным сырой землей голосом. – Четвертый раз уже на бис закапывают.

Незаметно подошел конец сентября. Начались дожди. Смерклось. Природа увядала, как перед кончиной. К этому времени я стал спокойным и ко всему безучастным, и все больше я напоминал молодого Скрябина без усов и бородки. На лекциях профессора Гращенкова по раннему Ренессансу я думал о том, что бог дал – бог и взял и все там будем, что смерть поставлена в конце жизни, потому что по-другому не получается, и никто еще не выбирался из этого мира живым, что смерть дается человеку один раз и умереть – поле перейти.²

Иногда ко мне на работу приходила девушка Таня – девушки же должны ходить на работу к своим любимым. Пришла она и в тот злополучный день, за коим последовала еще более злополучная ночь, о чем я, конечно, тогда еще не знал. Мы с ней зачем-то выпили красного вина на могиле лирического тенора Собинова с лебедем (2-й уч., 22-й ряд, м. 5), и я ей предложил поебаться. В те времена я активно пропагандировал карнавалистские идеи Бахтина, и мне показалось, что если поебаться с Таней на могиле Лемешева с лебедем, то это и будет торжество карнавалистских идей Бахтина – ну, там, жизнь и смерть в нерасторжимом единстве, жизнь побеждает смерть, одно порождает другое и т.д. Таня сказала, что тут ходят люди и это ей мешает. Тогда я повел ее на могилу революционерки Веры Фигнер (1-й уч., 47-й ряд, м. 5), это у монастырской стены, далеко от входа, но там тоже ходили люди и мешали. И мы поехали ко мне в общагу, а когда приехали, я подумал, что кровать удивительно напоминает могилку, и сделал, чтобы еще больше было похоже, из подушки надгробную плиту, и написал на ней Танины данные с датой смерти. Мне эта инсталляция сильно понравилась, а Тане не понравилась, и она не стала со мной ебаться и ушла из моей комнаты навсегда, и где она теперь, я не знаю.

С горя от непредусмотренной потери любимой я начал сочинять эпитафию на подушку:

Я привел на кладбище Татьяну,

Я хотел с ней трахнуться там спьяну.

Но стихи эти не очень напоминали эпитафию, и я поехал обратно на скорбную свою работу, ибо смена моя еще не закончилась.

В павильоне при входе, уютном, как старая, хорошо обжитая могила, сидели милиционеры и пили. «Давай к нам! – закричал Певцов. – Посиди, отдохни, твои там не разбегутся». Продолжая испытывать боль от Таниного ухода, я сел и стал активно пить водку. Я пьянел, боль уходила, приближалась полночь. Перекидной календарь на столе ритуального обслуживания показывал 30 сентября.

И тут какая-то неудержимая сила вытащила меня на территорию, стремительно повлекла на второй участок, к колумбарию, вытолкнула прямо к нише с пеплом Наума Соломоновича Аушвица и оставила перед ней одного. Я ошеломленно оглянулся вокруг. Стояла полная кладбищенская тишина, рядом, на мрачном громоздком надгробии, в лунном свете весело, нарушая формат, сверкала эпитафия: «Спи спокойно, дорогая мама, ты этого заслужила»***. Неожиданно зазвонил монастырский колокол, отмечая наступление полуночи. Мало чего понимая, я поцеловал замшелый овал с фотографией противного старого большевика и громко, отчетливо произнес его ФИО.

В ту же секунду ниша распахнулась настежь, из нее выставилась черная рука и с диким, каким-то загробным хохотом со всей силы ебнула меня в глаз. В ужасе бросился я с участка вон и, не заходя отметиться, выскочил за пределы кладбища и больше там никогда не появлялся. ³