Почему прогресс в кулинарии зашел дальше, чем в сексе?

Что произойдет с девочкой-испанкой, если отдать ее в школу, которой заведуют монахини-француженки, дома для обучения манерам приставить к ней мамзелей, а на лето отправлять во французские семьи, чтобы сделать ее произношение безупречным? Девочка превратится в женщину, мимо которой на улице просто так не пройдешь. Алисия Р. Иварс всегда одевается изумительно, но не по последней французской моде, а в своем особенном стиле.

Какие последствия имело для нее то, что в молодости она с головой погрузилась во французсконемецкую философию, усвоила ее жаргон и превратилась в виталистку, волюнтаристку, гештальт-экзистенциалистку, исследовательницу раз­ломов и разрывов и поклонницу Бергсо­на, Башляра, Фишера, Шивы, Кальво и так далее? Она стала всемирно известным экспертом по оливковому маслу. Неизбежности не существует, предсказать ничего нельзя.

За эффектными костюмами, которые шьются исключительно на заказ, и сочетанием застенчивости и эксгибиционизма скрывается стремление Алисии быть гейшей. Будучи женщиной чрезвычайно умной, она – из всех сторон своей личности – культивирует прежде всего склонность к чувственным удовольствиям. Несмотря на долгие годы, потраченные на философское образование, она решила сосредоточиться на том, чтобы быть приятной другим и не погружаться с головой в вопросы типа «Кто я на самом деле?». Гейша – это, конечно, не девочка-зайчик; ею восхищаются не потому, что она молода и красива, а потому, что она владеет навыком, который старше самой древней профессии, навыком, присущим скорее священникам, совершающим свои обряды, чтобы примирить мужчин с тем, что те никогда не получат всего, что им хочется.

Одно дело – то, чему учат в школе, другое дело – то, что происходит в душé. От детства в Алисии сохранилась застенчивость; ей еще не было двадцати, когда мужчина неожиданно признался ей в любви – до этого дня она даже не замечала, что он проявляет к ней какой-то интерес. Она не просто училась в школе для девочек – даже ее семья, если не считать отца, состояла исключительно из женщин: три сестры, бабушка, две горничные и мать, которую природа занимала гораздо больше, чем мужчины. Мужчин в ее мире не было, и она научилась наслаждаться миром и в их отсутствие. Поэтому на появление этого первого мужчины (он написал ей: «Я долго пытался выразить свои чувства, но вы их просто не замечаете») она отреагировала тем, что влюбилась в него «из благодарности» за то, что он открыл ей нечто до сих пор неизведанное. С тех пор она борется с собственной застенчивостью, намеренно выдавая себя за экстраверта, и в процессе почти уже такой и стала. Она решила, что жизнь человека застенчивого не так интересна, как жизнь того, кто никак не ограничивает свое любопытство, того, кто «одновременно дик и воспитан».

Не так важно, в кого быть влюбленным, считает она; стремиться к тому, чтобы тебя любил человек, которого ты любишь, тоже неправильно. Есть некая «мировая справедливость» в распределении любви, превосходящая по важности все наши личные разочарования. Подаренное кому-то расположение – всегда хорошая инвестиция; быть может, человек, которому оно досталось, тебе его и не вернет, но ты получишь его от кого-то еще, и чем больше ты даешь, тем больше получаешь. Привязанность всегда в дефиците, потому что люди неохотно ее проявляют: им не хочется привязанности от кого угодно, поэтому они ограничивают свои возможности, сужают собственное представление о себе: вот они такие и никакие больше. В результате нежданному любовнику сложнее найти их и открыть нечто неожиданное.

Поэтому Алисия стремится быть личностью максимально неустойчивой, «текучей». Ее религия – «культ повседневности». «Я полагаю, что можно видоизменять роли, в которых ты выступаешь или принятия которых от тебя ждут, не говоря уже о маниях или разного сорта психологических комплексах и ограничениях, которые человек сам себе ставит». Английским она владеет не блестяще, что, впрочем, вполне соответствует ее принципам. Она предпочитает распространяться вширь, уметь объясниться на четырех языках, а не довести до абсолютного совершенства знание какого-то одного. Можно перестать быть невротиком, если отказаться от бесконечного разбирательства с тем, что тебе кажется собственным характером: не бойтесь ошибок, прекратите жаловаться на собственные комплексы, перестаньте рассказывать всем и каждому о том, что вы можете и чего не можете сделать, что вам нравится и чего вам хочется. Относитесь к встрече с каждым человеком как к отдельному, ни с чем не связанному событию. «Гейша всегда готова доставить удовольствие, невзирая на собственные потребности». Отвлекитесь от собственных амбиций, перестаньте думать о том, что вы ждете от самого себя. Научитесь быть гейшей, став прежде всего гейшей для собственного тела; следите за ним, готовьте для себя так, как будто вы приглашаете себя на пир; позаботьтесь о своей душе, насытив ее поэзией и музыкой. Не надо составлять слишком определенные понятия о том, чего вам хочется. Представьте, что вы амеба, плывущая по жизни и все время делящаяся: не бойтесь утратить идентичность. Или взгляните на себя как на гирлянду: не подавайте всего электричества только на какую-то одну лампочку – она взорвется; сделайте так, чтобы ваша энергия свободно проходила сквозь все грани вашей личности. Чем свободнее и неопределеннее, чем шире будет ваша идентичность, чем меньше пределов вы будете ей ставить, тем лучше. Относитесь к своим эмоциям как к саду, в котором нужно поддерживать порядок. Будь­те щедры, и это поможет вам открыть в себе новые ресурсы и идеи. Соблюдайте «законы природы». Все зависит от вас.

С такими убеждениями оставаться просто профессором, пусть даже и весьма эксцентричным, было невозможно. Алисия открыла ресторан. Поначалу она три дня в неделю готовила, а три дня – читала лекции в университете. Потом оставила академическую стезю и полностью посвятила себя возделыванию Сада наслаждений. Ресторан стал ее театром; каждый день, когда он открывал свои двери, посетителей ждало нечто неожиданное. «Я была благодарна людям за то, что они приходили нарядно одетыми, и я сама старалась надеть что-нибудь новое». Она поразительно изобретательна в одежде; экстравагантные, сюрреалистические детали не оставляют сомнений: она постоянно на сцене, все время в образе. Когда гости настаивали, чтобы она вышла к ним из кухни, Алисия всегда переодевалась. Но дело было не только в том, что она давала два представления ежедневно. Люди никогда не знают, чего именно они хотят. Она находила удовольствие в том, чтобы открывать для них их собственные желания, выступить в роли эксперта по фантазиям, «кулинарного толмача», переводящего смутные устремления в изумительные блюда, окутанные густым символизмом. «Повар-гейша внимательна, порой молчалива, но всегда способна проявить таинственность, впасть в экстаз, выступить в качестве минималиста, сторонницы строгих ритуалов, эстета, целиком отдаться другому». Ее коньком стала организация странных вечеринок, создание необычной атмосферы, которая заставит людей «почувствовать себя иначе»: например, эдвардианское великолепие в декорациях колониального Египта, сады, освещенные факелами, фонтаны, в которых купаются красавицы, вина странных цветов с экзотическими фруктами, арабская еда. Подобно волшебникам, она стала называть себя Али + Сия.

Притом что она никогда не была ни хиппи stricto sensu, ни феминисткой («Хотя мне близка эта позиция, не нравится лишь воинственность»), участие в разнообразных университетских событиях и политических организациях давало ей возможность вступать «в очень интимные длительные отношения, в том числе и сексуальные, с очень разными compañeros». Замуж она вышла только в 28 лет. Для этого ей потребовалось убедить своего избранника – на это ушло пять лет, – что она единственно правильный для него выбор, что ему следует отказаться от удобной холостяцкой жизни, даже если она «не соответствовала его представлениям об идеальной жене». Он тоже не был девственником, «отнюдь», но она сказала ему, что он погряз в рутине и отстал от жизни и она его из этой ситуации вызволит. Пако – единственный мужчина во всем мире, говорит она, который кажется ей «на сто процентов приемлемым».

Что, однако, не помешало ей бросить его через десять лет после свадьбы. В ее ресторане появился завсегдатай – невероятно привлека­тельный мужчина из театральных кругов, полу­чивший боевое крещение на парижских бар­рикадах в мае 1968-го. «Приходите ко мне на время сиесты», – сказал он. Она стала ходить к нему домой; они ездили за город и занимались там любовью. «Это был рай» – такой страсти она еще никогда не переживала. За этим последовал «главный конфликт моей жизни». Алисия сказала Пако: «Мне надо разобраться в том, что со мной происходит». Отказаться от того опыта, который она получала от общения со своим новым любовником, значило бы ослабить собственную личность. На протяжении десяти месяцев она вкушала страсть. После чего решила, что любовник оказался «не вполне приемлемым». И она вернулась к Пако. Пако – человек зрелый, вежливый, элегантный, с характерной для ученого рассеянностью – несмотря на всю свою хладнокровность, был обижен. Тем не менее они снова вместе. «Пако ни разу не коснулся этой темы». Брак только укрепился; ее восхищение мужем не знает границ; «он никогда не сердится».

Тем не менее Пако «знает меня лишь частично. Мы не ищем абсолютной близости, между нами сохраняется какая-то тайна… Когда знаешь слишком много, становишься пленником». Чтобы сохранить брак, надо прекратить копаться друг у друга в душе. Нужно тщательно следить за тем, чтобы не высказываться слишком прямо, чтобы не обидеть партнера. Если тебе нужно излить душу, найди кого-нибудь другого. Для Алисии таким человеком стал специалист по патристике, «женоненавистник, неженатый, но и не гей», который дружит и с ее мужем: это в высшей степени «духовный человек», и они с Алисией часто устраивают пикники за городом. «С ним я могу говорить о чем угодно. Я вдохновляю его, он вдохновляет меня. Он понимает мельчайшие тонкости в моих рассуждениях». Секса между ними никогда не было.

Секс – отдельная материя, совершенно особое занятие, и его не следует «портить излишне близкими отношениями или предельной доверительностью, потому что это порабощает». Это не значит, что Алисия стремится избегать близости или интимных переживаний. «Я никогда не боялась своих интимных переживаний. Психотропные наркотики всегда доставляли мне удовольствие, мысль об утрате контакта с собственным “Я” или с собственным телом никогда не внушала мне паники. Я знаю, какое именно интимное переживание принесет мне та или иная мелодия, ритм, запах или прикосновение». Заниматься сексом в этом смысле – все равно что готовить: и то, и другое приносит «интимное удовольствие», и то, и другое позволяет доставить удовольствие другому.

Прежде всего она выделяет «чистый секс». В юности такой секс у нее был с «одним тантристом»: они поддерживали «ультраэротическую переписку со множеством иллюстраций», и она ездила к нему два-три раза в год, чтобы «реализовать все наши фантазии»; она называет это эмоциональной роскошью. Секс в сочетании с дружбой – иное дело. Сочетание само по себе прекрасно, но секс редко приводит к дружбе, хотя «в качестве стимула» она не стала бы его отвергать. Но если к сексу примешивается любовь, то это ведет либо к конфликту, либо к браку.

С годами частота и разнообразие сексуальных контактов уменьшились. Друзья стали менее требовательными; стало меньше времени и меньше места. Более молодые партнеры Алисии не по вкусу, люди ее возраста или старше «раздражительны, ревнивы, амбициозны, это невротики, не способные отвлечься или включиться в игру». Хорошо вести разнообразную сексуальную жизнь: «Это поддерживает любовь к жизни». Бывшие любовники навсегда остаются с ней, они «стали частью моей манеры любить»; она по-прежнему их любит, хотя и не скучает по ним; ее возбуждает память о прошлых любовях, воспоминания о том, как это было, – это почти все равно что переживать влюбленность.

Нет такой причины, считает она, по которой следовало бы ограничивать сексуальную жизнь: «Я пока что не нашла ограничений для своих склонностей». Групповой секс и лесбийская любовь ее, правда, не интересуют, но она вспоминает визит иностранки, которая показалась ей «очень привлекательной: с ней я могла бы вступить в игру и получить удовольствие, она так замечательно ко мне относилась, ей так нужна была привязанность, она недавно овдовела; наверное, у нас с ней был телепатический секс». Есть и другие формы секса, тяги к которым она не испытывает: «слабые мужчины, которые от меня зависят или что-то от меня требуют», «вампиры» и «мужья, которые приходят домой и ждут, когда жена принесет им тапочки и виски со льдом – тихий ужас!».

Пако – идеальный мужчина, потому что он не ревнив, всегда относится к ней с уважением, всегда счастлив, умеет рассмешить и, главное, не давит «излишним присутствием». Его величайшая добродетель – полная независимость. «Мы можем проводить время вместе, а можем и не проводить, можем пойти куда-то вместе или каждый по своим делам».

«С младенчества меня учили наслаждаться и получать чувственное удовольствие. Каждый год мы проводили четыре месяца в райском уединенном местечке (этот дом и сегодня просторен и прекрасен, но окрестности давно испорчены) в окружении олив, фиговых и миндальных деревьев, виноградников и плантаций помидоров, рядом с морем, на свободе; собиралась вся семья, приглашали друзей – это были долгие, нескончаемые дни, целиком посвященные чувственным удовольствиям». Если бы ее высадили на необитаемом острове, она взяла бы с собой нож, «чтобы можно было вырезать слова на деревьях, охотиться на животных, пить их кровь, есть их плоть и выстроить хижину, в которой можно было бы предаваться одинокой любви».

Все амбиции у Алисии сугубо частные. Ей не интересно менять мир. Помимо того, чтобы Пако был счастлив, никаких особых целей у нее нет – разве что «желание достичь совершенства в восточном смысле», то есть реализовать свой потенциал. К славе стоит стремиться потому, что она позволяет познакомиться со многими интересными людьми, и никакого другого смысла в ней нет. Деньги нужны, чтобы расширить круг собственных возможностей, но это опасно, потому что богатые знакомятся только с богатыми, думают исключительно о своих дорогущих шмотках и занимаются одним и тем же. Тем не менее профессионального успеха в жизни мало: слишком уж часто он сочетается с безнадежной личной жизнью. Пять лет, которые она проработала в ресторане «как сестра милосердия, как капитан корабля», дали ей ощущение успеха, но этого недостаточно.

После того как Пако недавно заболел – к счастью, все закончилось полным выздоровлением, – она задумалась: чем бы она занялась, если бы он умер? Работа в офисе – точно не для нее. Она взяла бы двух постояльцев и стала бы о них заботиться. Перспектива бедности ее не тревожит: она не помешает ей предаваться удовольствиям мышления и обустройства личной жизни. Одиночество ее тоже не пугает. Обратной стороной ее экстравагантной общительности является застенчивость или погруженность в собственный духовный мир. Человек, который больше всех смеется, часто самый несчастный, а тот, кому больше всех нравится ходить на вечеринки, может оказаться самым одиноким. Алисия настаивает на своем отшельничестве. Наблюдая из окна за просторами вокруг Мадрида, она видит природу, которой человек совершенно безразличен, и это для нее образец для подражания: потребность сохранять безразличие по отношению к собственным тревогам, отстраниться от самой себя. Но для того, чтобы вести отшельническую жизнь, совершенно не обязательно отказываться от общения. Она и не отказывается; бывают дни, когда она встречается с друзьями, идет в кино (там она тоже устраивает пикник и обязательно ест что-нибудь на протяжении всего фильма) или остается одна. Общительность для нее – нечто вроде языка: чем больше у тебя практики, тем богаче отношения, в которые ты способен вступать с людьми. Но еще в юности она научилась сама себя стричь и с тех пор ни разу не была в парикмахерской. Это признак независимости. У нее всегда экзотические прически, ни у кого больше таких нет.

Венский коллега Фрейда, специалист по сексуальным извращениям Крафт-Эбинг говорил, что миром правят голод и любовь. Однако что он, что Фрейд, забыв о голоде, сконцентрировались на муках любви, что неразумно, потому что секс, еда и выпивка всегда идут рука об руку, когда речь заходит о поисках удовольствий. Если бы сексология не стала отдельной научной дисциплиной, если бы знание структурировалось по-другому, если бы существовали профессора счастья, изучающие страсть к удовольствиям в целом, во всех ее формах, общая картина могла бы быть иной.

Гастрономия – это искусство обращения с едой для достижения счастья. Существует три способа принятия пищи, соответствующие трем способам поиска счастья. Первый и самый традиционный – есть, пока не наешься – основывается на вере в старые рецепты и опробованные методы. Его цель – добиться удовлетворения, удовольствия, неги, желания помурлыкать. Это осторожный подход к удовольствию, девиз которого: «Защити себя от чужих тел».

Чужие тела – это не только муха в супе, но и все необычное, запрещенное, немодное, пугающее. Именно в процессе обучения принятию пищи люди назвали страх перед чужими телами добродетелью и окрестили его вкусом. Умственные привычки следуют шаблонам, заданным едой: страх перед чужими телами распространился на многие сферы жизни, и самой надежной страховкой от контакта с ними кажется заведенный порядок, пусть даже очень скучный. Существенную часть человеческой истории составляют войны с чужими, потому что в первую очередь счастье – это когда ты в безопасности. Ничего бы и не изменилось, если бы возобладала подобная осторожность, но всегда найдутся нервные одиночки, которые не чувствуют себя в безопасности, думая, что они и есть эти чужие, чужие среди своих, и для них удовольствие недостижимо.

Так был изобретен второй способ есть – относиться к еде как к удовольствию, некой форме распущенности, щекотанию чувств. Цель – соблазнить и быть соблазненным при свечах, создать пир среди приятных запахов. В таких условиях отношение к миру в целом меняется лишь на короткое время: флирт с чужими на вечеринке никак не влияет на то, как мы потом ведем себя на работе. Такой способ есть подходит тем, кто отчаялся найти удовлетворение в обыденной жизни, кто хочет развлечений и неожиданностей и ищет счастья в распутстве, балагурстве, цинизме, иронии, отказе страдать из-за вечных бед вроде голода и глупости. Те, кто готовит им еду, похожи на джазистов, которые бесконечно импровизируют и никогда не доходят до коды.

Однако быть счастливым можно, разумеется, не только внешне на фоне чужих несчастий. Когда надоели мир и покой или остроумие и отрешенность, родилась другая страсть – внести в жизнь что-то оригинальное, личное. Этот поиск счастья третьего типа – современные люди называют его творчеством – требовал соответствующего способа есть. Все изобретения и прогресс происходят благодаря тому, что между двумя идеями, никогда прежде не встречавшимися, образуется связь, и чужие тела соединяются. Для человека, который хочет заниматься творчеством, еда стала еще одним авантюрным видом познания мира. Креативные повара открыли в еде качества, о которых никто не думал, смешали ингредиенты, которые никто никогда не смешивал. Публика в креативных ресторанах неустанно борется со страхом перед незнакомой едой и чужими телами.

Из всего этого, впрочем, не следует, что людей тоже три типа и привычек они не меняют. Креатив – дело повара-экспериментатора, но те, кто готовит по бабушкиным рецептам и считает себя врагом прогресса, часто, сами того не осознавая, также занимаются творчеством. Конечно же, есть люди, питающиеся примерно так же, как их предки тысячу лет назад, но разнообразие все равно украдкой появляется в нашем меню, сколь бы ограниченным оно ни казалось. Например, бедняки в Гане, о которых никакой кулинарный эксперт знать ничего не знает, питаются 114 видами фруктов, 46 видами бобов и 47 видами овощей. Крестьянин в Андах без труда различает 300 сортов картофеля, используя в рагу от 20 до 40 его видов в строгой пропорции. Каждый раз, когда мы хоть немного отклоняемся от рецепта, когда заменяем ингредиент или его количество, готовка блюда становится творческим процессом, в который мы вкладываем душу, – и неважно, насколько удачным окажется результат. Изобретение нового блюда – это акт свободы, пусть маленький, но не ничтожный. Простор для таких актов огромен, ведь человечество сейчас употребляет в пищу лишь 600 из сотен тысяч съедобных растений.

Детей обычно приучают либо сохранять верность вкусам семьи, либо (особенно в последнее время) формировать собственные вкусы, утверждая независимость личности. Теперь, правда, детей иногда учат относиться к вкусам так же, как они относятся к людям: любая еда заслуживает уважения, все следует признать и понять, не возводя высоченных стен между теми, с кем они готовы разговаривать, и теми, с кем нет, между едой, которая им нравится, и той, которая не пришлась им по вкусу. Французские школьники, которым теперь систематически прививают умение разбираться в еде, стали пионерами очень важной революции. Непредвзятость в отношении еды и вкусовых привычек иностранцев неизбежно влияет и на то, как они будут относиться к своим соседям.

Мир долгое время разделялся на три основных империи примерно одинакового размера, каждая из которых опиралась на свой основной продукт: пшеницу, рис и кукурузу. Но еще больше разделяли людей соусы и специи, которыми они заправляли свои блюда: оливковое масло в Средиземноморье, соя в Китае, чили в Мексике, масло на севере Европы и целый букет специй в Индии. В 40-е годы XIX века русские бунтовали в ответ на попытки правительства заставить их выращивать картофель; веками их основной пищей был ржаной хлеб, и картофель казался им орудием заговора, нацеленного на их порабощение и обращение в новую религию; через каких-то пятьдесят лет они были без ума от картошки. Объясняется это просто: они научились придавать картофельным блюдам ту кислоту, которая всегда отличала их пищу и без которой они просто не могли ничего есть. Каждый народ наделяет свою еду особым привкусом и перемены способен принять только тогда, когда их удается скрыть от непосредственного восприятия, придушив все новое привычным привкусом или ароматом. Питать какой-либо оптимизм в отношении перемен, будь то в политике, экономике или культуре, можно только исходя из этой предпосылки.

Американец способен смириться с любым блюдом, если там есть сахар. Сахар, не имеющий запаха и обладающий волшебной силой превращать едва ли не все что угодно в более или менее удобоваримое блюдо, действительно стал самым успешным ингредиентом в деле объединения вкусов всего мира. Когда-то сахар был редким, почти божественным снадобьем (мед называли испариной небес, слюной звезд), но за последние сто лет его производство выросло в сорок раз: сахар стал воплощением демократии в кулинарии. Латиноамериканский шоколад, который изначально приправляли чили, получил мировую известность только после того, как к нему добавили сахар (этот союз был заключен Конрадом ван Гутеном в Амстердаме в 1828 году). В 1825 году автор «Физиологии вкуса» Брилья-Саварен предсказывал, что сахар неизбежно станет «универсальной приправой». В тот момент Гете отдавал 2,70 золотых марки за килограмм – сахар был эликсиром удовольствия, предназначенным только для богатых, они и тратили на него больше, чем на хлеб. Сегодня пророчество сбылось: сахар содержит практически любая еда, которой торгуют в супермаркетах.

Любой прогресс в кулинарии всегда был связан с включением в национальное меню иностранной еды и приправ, которые сами изменяются в процессе присвоения. Китайская кухня достигла апогея своего развития в XII веке благодаря товарам, которые привозили предприимчивые купцы. Европейская еда ориентализировалась за счет широкого использования специй – в Средние века она была почти что индийской. Позже она подверглась американизации с появлением картофеля, помидоров, рождественской индейки и прочих американских продуктов. Фастфуд по своему характеру не американский и не европейский – это наследие торговцев с Ближнего и Дальнего Востока. Nouvelle cuisine – результат прививки японских идей к французской традиции. Все эти заимствования всегда делались меньшинствами, все они поначалу встречали сопротивление. Любое новшество сталкивается с противостоянием.

Тем не менее голод и по сей день удовлетворяют, до конца не понимая, чего, собственно, недостает. Есть очень вкусная еда, не имеющая ни малейшей питательной ценности, есть еда, которая не нравится, пока не разовьешь к ней вкус, есть еда, которая не удовлетворяет голода, а, наоборот, пробуждает аппетит, чтобы продлить удовольствие от еды, как любовник стремится к тому, чтобы объятие длилось как можно дольше. Если мы попытаемся осмыслить подобное поведение, яснее станут не только и не столько наши кулинарные предпочтения – выяснится, например, насколько сильно людей интересуют новые типы удовольствия или изобретательность и новизна в целом; готов ли человек рисковать, невзирая на возможность разочарования или провала; что ему больше хочется – проявить смелость и свободу или снискать всеобщую похвалу; нравится ли ему обсуждать собственные удовольствия; получает ли он удовольствие от того, что доставляет его другим. Гастрономия – еще только нарождающаяся область знания, в центре внимания которой стоит не потакание собственным прихотям, а исследование, причем исследование не только самих себя, но и природы в целом. Эта область знания обращена к ширящимся горизонтам удовольствия и понимания, хотя своя темная сторона есть и у них: гастрономия пока практически ничего не сделала, чтобы облегчить ужасы голода и жестокости, и, вероятно, настоящее признание она получит только тогда, когда это случится. Тем не менее вилки и ложки, похоже, сделали для примирения несогласных друг с другом куда больше, чем ружья и бомбы.

А вот удовольствие от секса со временем скорее уменьшилось, нежели увеличилось. Секс – это удивительная вещь, которая заставляет людей, обычно чурающихся незнакомцев, чувствовать влечение к некоторым из них. Но пока у секса не получилось взрастить даже малой части цветов – например, привязанности и понимания, – на которые он способен.

Как достичь в сексе того ощущения теплоты и уюта, которое дает мамина еда, учат языческие религии. Мир, согласно им, это одна большая самодостаточная секс-машина: небо оплодотворяет влагой землю, и каждое такое соитие – часть постоянного процесса самообновления, утверждение единства со всей природой, а вовсе не что-то низменное. Индуистский бог Шива не скрывал, что ему нравится одаривать женщин своим семенем, и его последователи считали собственные сексуальные инстинкты доказательством того, что и в них тоже есть нечто от бога.

Удовлетворение в связи с тем, что ты часть целого, усиливается, если ты чувствуешь, что мир живет благодаря тебе – ведь природе нужно помогать, а не только воздавать ей благодарности. Восточноафриканское племя масаев занималось этим во время регулярных любовных пиршеств: сбросив на несколько месяцев все брачные и дружеские узы, люди из разных мест собирались вместе, чтобы под присмотром жрецов оплодотворить землю, зверей и друг друга; все совокуплялись со всеми, кроме своих матерей и сестер. Это были не оргии, а способ сделать жизнь ярче. «Секс – это тяжелый труд, – заметила женщина из народа кикуйю в беседе с антропологом, – даже поговорить некогда». Но ничто не может испортить удовольствия, если оно заслуженно.

Китайцы сделали секс источником радости, поместив его в центр своей медицины как средство для поддержания здоровья: считалось, что секс улучшает кровообращение и успокаивает нервы. Мужчина становится сильнее, если регулярно занимается сексом, поскольку соединение мужского и женского начал производит энергию; однако важно, чтобы он при этом доставлял такое же наслаждение женщине, подобно тому, как возделывают почву для лучшего урожая – ведь жизненные соки женщины необходимы для поддержания жизни. Причудливые метафоры в этих учениях заслоняли их более глубокую мысль. Чжан Чан, премьер-министр ханьского императора Вэнь-ди, пишет, что рассчитывает дожить до ста восьмидесяти лет, питаясь грудным молоком. Все старинные учебники секса сходятся в том, что очень важно не забывать об удовольствии женщины. В европейском фольклоре говорится, что зачатие невозможно, если женщина не получает удовольствия. Причиной бесплодия, согласно «Руководству по повивальному искусству» (1656) Калпеппера, является отсутствие «любви между мужем и женой». Те, кто считает секс неотъемлемой частью здоровой жизни, основываются на тех же языческих традициях, которые с точки зрения даосизма посвящены «простому и веселому искусству жизни, которую заботит только сама жизнь».

Но подобно тому, как кто-то устает от маминой еды и открывает в поисках удовольствий экзотические рестораны, кто-то ищет в экзотических спальнях удовольствие ради удовольствия. Но если знания о еде расширялись и постоянно пополнялись благодаря торговле и путешествиям, то эротическая фантазия быстро истощилась. К 450 г. н.э. аскет Ватьсьяяна уже подробно описал сексуальные практики в «Камасутре», обобщившей множество куда более длинных работ. Несмотря на то, что она послужила вдохновением для ряда сексуально-приключенческих романов – например, «Матушка-наставница» Кшемендры (990–1065) или «Тайна любовной страсти» Коки (между 1060–1215), – набор доступных наслаждений оставался неизменным. Европе через тысячу лет после Овидия и Лук­реция тоже нечего было добавить. У порнографии были свои священные книги, и ее при­верженцы имели вполне определенные пристрастия. Фантазии, укоренившиеся в их головах, касались главным образом завоевания, доминирования и подчинения – как будто самый распространенный вид отношений за пределами спальни окружил эту спальню забором. В фантазиях, где человека заставляют совершать запретные поступки или соблазняют запрещенными связями, не было подлинного бунта. Каждое поколение воображало, будто обретает в этих мечтах свободу, а на самом деле попадало в одну и ту же – или какую-то похожую – ловушку.

Так что самым бурным сексуальным переживанием для китайца начиная с Х века было хоть мельком увидеть крохотную женскую ступню, которую искусственно деформировали с раннего детства. «Не знаю, откуда этот обычай. / Но придумал его подлец» – писала одна китайская поэтесса. Первыми ноги начали бинтовать придворные танцоры. Вскоре аристократы сделали это знаком благородного происхождения. Позже эту практику перенял – ради вящей респектабельности, из ложного целомудрия – и средний класс, и на сотни лет маленькая ножка стала бесспорным объектом сексуального желания, ибо секс не склонен заниматься самокопанием и ставить под вопрос собственные пристрастия. Женщина с перевязанными ногами не могла ни работать, ни ходить на сколько-нибудь значительные расстояния, в связи с чем выяснилось, что муж может позволить себе держать жену дома, даже если она ничего не делает. Не­естественная хромающая походка возбуждала мужчин, игра с ногами стала обязательной прелюдией к половому акту, в руководствах по сексу описывалось не менее 18 позиций, в которых половой акт можно было сочетать с разнообразными манипуляциями с ногами, и предлагались советы о том, какими разными способами ими можно овладеть ради нагнетания экстаза: целовать их, сосать, покусывать и жевать, целиком засунуть стопу в рот или постепенно съедать помещенные между пальцами дынные семечки и миндаль. Родители знали, что если продавать дочь в проститутки, то за девочку с деформированными ногами заплатят дороже, самих же девочек хвалили за то, что они терпеливо переносят огромную боль, связанную с перевязыванием, оставлявшим их на всю жизнь с переломанными костями. На праздниках в буддистских монастырях устраивали конкурсы на самую красивую миниатюрную ножку – «собрания для осмотра ног», изначально предназначавшиеся для отбора кандидаток в гарем императора. И хотя маньчжуры, захватившие Китай в XVII веке, отменили обычай специальным декретом и провозгласили, что гордятся своими большими ногами, это не заставило женщин отказаться от перевязывания ног, потому что чувственность всегда потакает привычкам; в качестве источника удовольствия перевязанные ноги ценились не меньше, чем сам половой акт, эта жертва давала мужчинам возможность пережить особое, замешенное на жалости удовольствие; ноги всегда держали закрытыми, в силу чего они становились столь же загадочными и влекущими, как и половые органы. Лишь два столетия спустя движению за освобождение женщин удалось обосновать желание свободно передвигаться на собственных ногах. Но даже в 1895 году французский врач сообщал, что китайцы-христиане признавались на исповедях в том, что женские ноги вызывают у них похотливые мысли, а в северной провинции Суйюань женщины вплоть до 30-х годов сохраняли фанатическую приверженность перевязыванию ног и изготовлению красивых, обильно декорированных туфелек. На пике своего могущества Китай, бывший в то время мировым лидером в искусстве и технологиях, выработал именно такую форму жестокой эротики; страна процветала и могла себе это позволить. Европа получала похожее удовольствие от затянутых в жесткие корсеты осиных талий, хотя врачи и в эпоху античности, и в период Возрождения, и позднее, вплоть до XIX века, не уставали повторять, что это опасно для здоровья.

Понятие удовольствия не расширялось; скорее, периоды его подавления сменялись периодами большей терпимости. Богатые упрекали бедных за остроумную похабщину, но через какое-то время сами начинали восхищаться привычками, которые только что порицали, и перенимали их. В приличном обществе бедняков попеременно то ругали, то хвалили. О перемене отношения к блуду, разгулу и беспутству свидетельствуют горы эротического искусства, высота которых варьируется в зависимости от десятилетия, а то и столетия, когда оно производилось. Например, в Китае, где древнейшие порнографические объекты датируются как минимум 1000 годом до н.э., первый пик в производстве порнографии случился лишь в VII веке н.э., когда империя расширилась настолько, что включала в себя территории нынешних Ирана, Кореи и Вьетнама: процветание способствовало эротическим излишествам, несмотря на то, что люди крайне серьезно относились к своему успеху (а быть может, и благодаря этому); именно в этот период в Китае изобрели систему экзаменов, которая распространится впоследствии по всему миру, и никого не заботило, что во главе страны стояла фанатичная и закоснелая в своих предрассудках бывшая монахиня императрица У Чжао. В качестве официальной доктрины благочестие было восстановлено лишь в XIII веке. Но уже в XVIII веке произошел новый подъем эротического искусства, показывающего нам модных проституток в элегантных борделях, которые явно воспринимаются как центры культуры и развлечений; громадные «кварталы удовольствий», непревзойденные в своей роскоши, приносят Нанкину мировую славу. В XIX веке император Тунчжи умирает от сифилиса, а в ходе восстания тайпинов (1850) шесть тысяч молодых пленников были кастрированы и превращены в мальчиков-проституток; им тоже перевязывали ноги и принуждали обильно пользоваться косметикой. Похожие волны одержимости сексом и отвращения к нему имели место в большинстве других стран: пуританство приходило то слева, то справа, порой исходило от властей, а порой утверждало себя в качестве реакции на их действия. Никакого золотого века в вопросах сексуальности не было. В 50-е годы XX века китайские коммунисты систематически уничтожали громадные количества образцов древнего эротического искусства в попытке стереть память обо всех этих двусмысленных традициях.

Когда в 1930-е и 1940-е годы Кинси попытался выяснить, в чем находят сексуальное удовлетворение современные ему американцы, он обнаружил, что представления богатых и бедных были так непохожи друг на друга, словно они живут на разных планетах. Бедные с раннего возраста однозначно ограничивали себя генитальным половым актом; добрачный секс встречался в их среде в семь раз чаще, чем у богатых, к услугам проституток они прибегали в три раза чаще. Тем не менее в зрелом возрасте они чаще, чем богатые, сохраняли верность супругам. Богатые, напротив, начинали жизнь с большим благоразумием: в юности они мастурбировали в два раза чаще, чем бедные, и по большей части ограничивались петтингом, однако по ходу жизни они начинали культивировать «искусство любви» и все больше внимания уделяли грудям и предварительным ласкам – в отличие от бедных, которые с сомнением относились к экспериментированию и даже к поцелуям, а наготу вообще считали неприличной. Другими словами, секс усложнялся по мере роста благосостояния человека. Советы, собранные в «Камасутре», исходили от праздных купцов, обитавших в богатейших городах средневековой Индии.

Результатом третьей формы сексуального удовольствия является любовь и прочное взаимное расположение, это удовольствие творческое, но к нему всегда относились как к тайне, начиная от самых ранних образцов фольклора и до нашего времени. Западноафриканские сказки, в которых детям рассказывается о сексе, уподобляют его игре в прятки, где никаких готовых решений нет; популярные детские истории о приключениях мистера Пениса и миссис Вульвы – это преисполненный трагизма фарс, он не учит следовать традиции, а предлагает справляться с неизбежными трудностями посредством юмора. Родители представлены как фигуры гротескные; мистер Пенис, выпрыгивающий из-за деревьев, человек щедрый, но мистер Яички – настоящий эгоист; мораль каждой следующей истории противоречит морали предыдущей; измена идеализируется и в то же время оказывается наказанной; секс приносит радость и одновременно бывает жестоким, а фантазии не всегда возбуждают желание.

Во всем остальных странах к сексу продолжают относиться как к загадке – возможно, потому, что едва ли не все происходящее в мире основывается на предпосылке, что процветание достигается только благодаря эгоизму, и силы сексуальности, способные пробудить самопожертвование, кажутся поэтому разрушительными, изгоняются из публичной сферы и перенаправляются в сферу домашней приватности. Даже религия любви, христианство, с опаской относится к сексуальности, отводя ей строго ограниченное место: секс возможен лишь в браке, который Лютер сравнивал с больницей, где пациентов излечивают от похоти.

Чужим телом, ставящим под угрозу секс как источник любви, всегда была ревность. Дидро в своей «Энциклопедии» определял любовь как «обладание и наслаждение другим существом». Именно это стремление обладать – от которого, наверное, никуда не деться, пока право собственности определяет все без исключения отношения, – вселяло в любовников сомнения, страх утраты и нежелание признать, что любовь нужно заново переживать каждый день. Корни этого отношения следует искать в древнеиндийских руководствах по сексу, где любовь представлена как сражение, заканчивающееся завоеванием, – и этого тоже было не избежать, пока судьбы людей вершила война. «Камасутра» выдвинула гениальный тезис: любовь совершенна только тогда, когда победителями являются обе стороны. Вот только слишком часто приходилось выяснять, кто кого больше любит.

Все или ничего, полное подчинение: эти военные идеалы ограничивали влияние секса на отношения, имевшие место за пределами спальни, не давая ему в полной мере проявить свою творческую сторону. Есть ведь огромное количество сексуальных чувств, которые никогда не найдут генитального выражения, – неразделенная любовь, влечения и пристрастия разной степени умеренности, по большей части не находящие себе никакого применения. Часто забывают, что в младенчестве причины сексуального возбуждения могут быть самыми разнообразными, и многие из них ничего общего с сексом не имеют: необычное или внушающее страх переживание, ситуация, когда за тобой гонятся или тебя бьют, воздушный перелет; спектр источников сексуального возбуждения сужается постепенно – какие эмоции считать сексуальными, а какие нет, отчасти решается под давлением сверстников. Сосредоточенность на оргазме, на моменте триумфа и капитуляции, сужает идею сексуального удовольствия – как и представление о том, что сексуальная энергия требует разрядки, как граната с вынутой чекой, которая разорвется у тебя в руках, если вовремя не метнуть ее в цель. Совершенно забывается, что многие индусы и китайцы высказывались в пользу полового акта без семяизвержения, что у многих так называемых примитивных племен, вроде индонезийского народа дани, за рождением каждого ребенка следуют от четырех до шести лет полного сексуального воздержания, что у народов йоруба женщины обычно не спят в одной кровати с мужьями, что до того, как контрацептивы стали общедоступными, пары могли часами исключительно целоваться, что пенетрация – далеко не единственная форма нежности.

Возможность направить смутные сексуальные влечения на достижение полезных целей исследовалась в XVII и XVIII веках главным образом французами, которые возвели кокетство и флирт в социальное искусство, позволявшее избежать излишних обязательств. В те времена слово «любовник» (amant) еще могло означать просто поклонника, не обязательно сексуального партнера, а «любить» значило скорее ухаживать, чем вступать в половую связь. Флирт задал новое направление куртуазной любви, которая была сексом без секса, затягиванием игры, предшествующей сексу, который становился таким образом необязательным; флирт не идеализировал возлюбленного, а пытался понять его или ее и выяснить, как стать друг для друга еще приятнее и желаннее. Но большинство все равно спешило кого-нибудь завоевать, флиртующих обвиняли в обмане и притворстве, в неспособности любить, в том, что они ведут себя так, будто жизнь – лишь вечный маскарад. Такую враждебность можно было понять, когда главной функцией женщины считался брак и производство потомства, но когда женщины и мужчины стали рассматриваться как независимые личности, мнения которых заслуживают особого внимания, флирт вполне можно признать первым шагом в создании отношений, цель которых – взаимное узнавание. Быть может, флирт следовало бы переназвать каким-нибудь другим словом, чтобы подчеркнуть его более широкий смысл: приключение, которое основывается на взаимном влечении, но стремится к чему-то большему, чем просто привлечь партнера.

«У мужчины и на одну женщину мыслей не хватает», – гласит пословица африканских бушменов. Измена и развод – не слишком изобретательные способы примирить себя с этим фактом. Но писатель из Конго Сони Лабу Танси, сказавший среди прочего, что эротика – это умение «хорошо приготовить любовь», напоминает, что в этом деле нам еще предстоит открыть для себя весьма обширное меню, иначе львиная доля привязанностей, которые мы переживаем, так и будут оставаться ненужными. Для приготовления пищи, конечно же, нужны не только чувства, но и интерес ко всему живому, и еда вкуснее всего тогда, когда она наполняет поглощающих ее доброжелательностью друг к другу, сколь угодно мимолетной.

© Theodore Zeldin. An Intimate History of Humanity. London: Sinclair Stevenson, 1994.