Страх и отчаяние в Зимнем дворце

Мне сказали, сходи в Эрмитаж, ну ты и увидишь. Сказали, там обязательно надо провести несколько дней, одного недостаточно. Я знаком с одним русским графиком – настоящим виртуозом глубокой печати, – который уверял, что уже 40 лет ходит туда как в церковь. А я забрел туда с похмелья и злой как раз вечером накануне Нового года. В билетной кассе какая-то красноволосая фурия сказала: «Билеты со скидкой продаются только гражданам Российской Федерации».

В гардеробе пахло спиртом, и гардеробщик за стойкой лукаво улыбался. За три часа до закрытия барочные коридоры Зимнего дворца напоминали переполненный троллейбус.

Оказалось, что такое настойчивое присутствие истории искусства может вызвать не только священный трепет, но и страх и отчаяние. Для меня это было открытием. Я бродил по залам Ренессанса и классицизма и чувствовал себя погребенным под всей этой парчой, орденами, портупеями и коричневым цветом. За 40 лет здесь наверняка можно спятить. Трудно чувствовать себя свободным в месте, где с каждой стены на тебя смотрят генералы, императоры, святые и камеры слежения.

Этажом выше я вступил в диалог с дежурной.

– Извините, – сказал я, – какой это век?

– Семнадцатый, – ответила она.

– О боже. Как мне быстрее добраться до двадцатого?

– По лестнице до самого верха, потом по коридору налево.

Западноевропейская экспозиция ХХ века в Эрмитаже оказалась довольно маленькой, но этого хватило, чтобы почувствовать, как тяжесть истории искусства свалилась с плеч. Военачальников и аристократов сменили любители абсента и отблески света на водах Сены. Иногда мне нравится воображать, что я живу в мире, в котором модернизм еще не закончился и расщепление портрета на геометрические детали походит на маленькую революцию. Но в Эрмитаже эта глупая фантазия казалась совершенно реальной. История остановилась где-то между мировыми войнам, и никто больше не хотел снова приводить ее в движение. Кажется, там даже были люди, которые задерживались у работ немецких экспрессионистов и говорили: «Фу, какая мазня! Я тоже так могу». Экспозиция была расположена в анфиладе: почти в каждом зале один выход вел в хронологическое будущее, другой – в прошлое, создавая впечатление, что развитие искусства просто, как улица с односторонним движением. В тот момент, когда я остановился у обнаженных, избавленных от всего лишнего танцовщиков Матисса, я в это даже поверил. Представил, что если бы история кончилась здесь и сейчас среди этих одухотворенных хиппи, я бы не имел ничего против.

Но история завершилась убедительно и цинично – «Черным квадратом». Он висел в дальнем углу Зимнего дворца, в абсолютно пустом помещении. Точнее, рядом были и другие картины, но «Черный квадрат» их впитал и стер из памяти. Было неясно, почему он вдруг оказался в Эрмитаже, а не в Третьяковской галерее. Может, это была одна из авторских копий Малевича. Но это было не важно. Главное, что какому-то гениальному куратору пришло в голову повесить эту картину в самом «конце» Эрмитажа как жирную точку предметного искусства и музея. Я знал, что Малевич говорил, что этот квадрат «сильнее смерти», но это была только красивая идея, и не больше. Теперь, противопоставленный чрезмерному интерьеру Зимнего дворца, классической крупнобюджетной живописи и нескольким векам политического лоббирования, «Черный квадрат» разыграл с сознанием странный трюк. Мне казалось, что я начал думать в обратном порядке. Как будто вся коллекция Эрмитажа была подчинена одной этой картине, а не наоборот.

Вскоре музей закрылся, но я чувствовал себя удивительно легко, потому что «Черный квадрат» заблокировал все лишнее. Отвращение к портретам вождей. Злость из-за обледеневших улиц. И потом даже салют на берегу Невы и обращение президента.

Нет, честное слово. Если бы от меня зависело, велел бы в каждом офисе повесить по черному квадрату.