Суд

Хрюша. – А? – Это было убийство.

Уильям Голдинг. Повелитель мух

1ноября, угрюмый рассвет, я стою на площади в Престоне в ожидании тюремного фургона. За углом, на территории крытого викторианского рынка, торговцы раскладывают свои товары: игрушки, детскую одежду, старую кухонную утварь, дешевые видео, пустые сумки для гольфа, карты окрестностей в пыльных рамах, но покупателей пока нет. В противоположном направлении – скопление фургонов телевизионщиков, приехавших освещать соревнования по снукеру; там тоже никаких признаков жизни. Небо напоминает смазанную газетную полосу, и на унылую мощеную площадь из-за памятника расстрелянным рабочим начинают просачиваться редкие серые души.

Девять месяцев назад в Ливерпуле убили двухлетнего ребенка, и сегодня двое убийц предстанут перед судом. За полчаса до этого, сидя в гостиничном номере, я перебирал копии газетных вырезок, чтобы восстановить в памяти все случившееся, хотя никакой необходимости в этом не было – в моей душе, как и в душе каждого, это оставило след, легло тенью на сердце: похищение Джеймса Балджера, его тело, найденное на железнодорожных путях, неделя расследования, арест двух младших школьников. Тревога в связи с этим делом вылилась в статьи и редакционные колонки, документальные фильмы и спецрепортажи, и за ними маячил куда более фундаментальный страх: что дети стали расти слишком быстро, что они ожесточены и вышли из-под контроля. Я читал эти колонки. В некоторых фигурировали такие слова, как «твари» и «звереныши». Со своими колонками выступили писатели Энтони Бёрджесс, Мартин Эмис, Уильям Голдинг, Элис Томас Эллис, Пирс Пол Рид. Эти кого только не винили – матерей-одиночек, отсутствующих отцов, школы, церковь, контрацепцию, наследие шестидесятых, – но чаще всего сходились на том, что дети в наши дни стали испорченными. Об этом говорится в Библии: «Лелей дитя, и оно устрашит тебя». Отказавшись от розог, мы вырастили поколение хулиганов. Бандитов с личиками херувимов. Насильников, у которых еще волосы на лобке не выросли. Не достигших половой зрелости головорезов. До чего мы докатились с таким детством? Придержите своих детей. В детстве им не место.

Я беру себе капучино и стою, облокотившись о витрину магазина игрушек в тени аркады. За стеклом – остатки реквизита к вчерашнему Хэллоуину: страшные маски, клыки Дракулы, вилы дьявола, ведьмовские метлы и емкости с кровью. Хэллоуин: когда-то его не особенно жаловали. Тридцать лет назад на севере Англии мы отмечали вместо него Ночь проказ – милые шалости с вымазанными патокой дверными ручками. Сейчас детки шутят покруче. «Папа, а можно мне комикс про голову смерти, можно скелет?» Видел я этот комикс – сплошные распятия и инопланетяне. Вчера вечером я ехал на поезде и на каждой станции видел людей в черных плащах с черепами из тыквы. Кости теперь не под кожей, а нарисованы на ней светящейся краской. Ужасов, больше ужасов!

Над чашкой кофе в моей руке поднимается пар. Тюремных фургонов пока не видно. Другие тоже ждут – тут люди со всего света. Они стоят с планшетами, сумками для камер, мохнатыми микрофонами на палках размером с валик из автомойки – и ждут новостей. В Сефтоне в феврале, когда мальчикам предъявили первые обвинения в убийстве Джеймса Балджера, у дверей суда собрались сотни людей – родители, бабушки и дедушки, подростки, дети в колясках. Среди моих газетных вырезок есть фотография десятка будущих линчевателей, по большей части молодых людей – они кричат и гневно размахивают кулаками. Карательное правосудие, базовый принцип мафии и тесных локальных сообществ, предполагает право на самосуд. Люди с этой фотографии пришли, чтобы убить детей, убивших ребенка, потому что нет ничего хуже, чем убийство ребенка. Когда фургоны с детьми отъехали, во всяком случае попытались, толпа ринулась сквозь оцепление. В воздух полетели яйца и камни, и полиции пришлось начать задержания. Сегодня именно в ожидании чего-то подобного журналисты собрались на площади за несколько часов до начала суда. Их тоже целая толпа, но на фотографиях такую толпу не увидишь: они увенчаны объективами и экспонометрами, и это они щелкают, а не их.

По площади гуляет ветер, поднимая в воздух обрывки бумаги. Я выкидываю бумажный стаканчик и продолжаю стоять в облаке собственного дыхания. Что если слух о том, что мальчиков привезут утром, неправда? Что если их привезли еще вчера вечером? Вдруг начинается какое-то движение, люди вытягивают шеи. В дальнем конце площади появляются два белых фургона. Они проезжают мимо магистрата и библиотеки в сторону памятника убитым рабочим не быстро, но и не вальяжно – где-то двадцать миль в час – и приближаются к высоким воротам. Я двигаюсь с места, чувствуя виноватое возбуждение. Перед воротами стоят заграждения, у которых дежурят полицейские, на случай если фотограф попробует через них перескочить – такое вполне возможно, и фоторедактора не против, если это ради удачной фотографии. Фургоны проезжают памятник, и ворота начинают открываться как будто по волшебству; машины не замедляются. Объективы следят за их зарешеченными окнами – туда же направлены все глаза в надежде увидеть глаза внутри или, может, уголок рта с кровавой пеной. Но стекла затемнены, а окна узкие и покрыты сеткой. Все это выглядит так, будто в цирк привезли опасных животных, – впрочем, может, так оно и есть. Сохраняя дистанцию, фургоны один за другим проезжают между заграждениями. Под автоматной очередью фотозатворов и иллюминацией вспышек они исчезают за стремительно закрывающимися воротами. Толпа снаружи редеет и рассеивается тонкими струйками, будто сожравший добычу зверь укладывается спать.

Я разделяю всеобщее разочарование и отхожу в сторону. Я не видел мальчиков. Я даже не знаю, как их зовут.

Их имена я узнаю через три часа. В отделанном дубовыми панелями и зеленой плиткой зале суда под застекленной крышей и портретами покойных предшественников в мантиях выступает судья Майкл Морленд, глава Северного округа, хотя у него нет характерного северного выговора. Этот седой человек в красном кожаном кресле спокойно, без громких слов объясняет журналистам, что до особого разрешения обвиняемых Роберта Томпсона и Джона Венеблса следует называть во всех репортажах из зала суда Мальчик А и Мальчик Б. Томпсон и Венеблс: теперь, когда их имена прозвучали, пусть и в закрытом пространстве, я вдруг чувствую волнение.

А вот и главная сцена. Из помещения внизу мальчики поднимаются на скамью подсудимых по лестнице, выходящей из центра амфитеатра. Они не одни. Перед ними, как футбольный рефери, идет полицейский, а по бокам, как судьи на линии, два социальных работника. Плотники накануне подняли скамейку на три дюйма, чтобы мальчикам было видно судью и присяжных. Но они все равно малыши и за перилами вокруг скамьи смотрятся так, будто они в детской кроватке или манеже. Кто из них кто? Один одет в темно-синий костюм и голубую рубашку, на другом – черный джемпер, галстук и белая рубашка; Венеблс и Томпсон. Когда все рассаживаются, их лиц не видно, потому что мы сидим сзади, но из-за того, что они украдкой озираются по сторонам, заметно, что они пухленькие, с двойным подбородком и нездоровой бледностью на щеках. У них одинаковые аккуратные стрижки, так что они похожи на братьев, даже близнецов. Им явно неудобно в этой одежде – на них надели рубашки, чтобы они казались старше, чище и милее, чем они есть. Но как их ни одень, все будут на них глазеть. Это и в хороший-то день трудно выносить, а тут в плохой… Даже убийцам – если они убийцы – тяжело, когда на них глазеют. Уж лучше допрос – потому как что ответишь на взгляд? Либо посмотреть в ответ, либо отвернуться. Томпсон невозмутимо возвращает взгляд, Венеблс смотрит вниз, и уже по их позам еще до всяких слов ясно: в одном случае презрение, в другом – раскаяние.

Вот к мальчикам обращаются непосредственно. Очень кратко в первый и последний дни суда и никогда в промежутке: вот столько будут длиться заседания суда, вот здесь они будут сидеть, а если что-то неясно, надо спросить своего адвоката. Томпсон, который слева, держится спокойнее, чем трепещущий Венеблс, который сидит, обхватив голову руками и облокотившись о плечо социального работника. Оба не похожи на закоренелых и бездушных уголовников. Оба не тянут на убийц. Как вообще выглядит убийца? А убийца ребенка? Мэри Белл двадцать пять лет назад: у нее было доброе детское лицо со спокойной улыбкой, она душила своих жертв. А теперь Джон Венеблс – он такой же симпатичный и ранимый, как и она. Роберт Томпсон пожестче и пособранней, но пока у него в тюрьме не отрос второй подбородок, соседи называли его «ангелочком» и подшучивали, что он ведет себя как девочка. А и Б, Т. и В.: вид у них совершенно невинный, хоть они и совершили преступление. А может, и в нем они не виновны. На это никто не рассчитывает, но поживем – увидим.