Закон дает нам свободу

Гражданин Италии Джозеф Галеви Горовиц Вейлер (род. 1951) появился на свет в Южной Африке. Его родители, евреи из Восточной Европы, уехали в Палестину еще до основания государства Израиль. Отец Вейлера вырос в Риге, учился в Рижской немецкой гимназии и, как рассказывает сам Вейлер, дружил с Исайей Берлиным. Бывший президент Европейского университета-института во Флоренции, почетный доктор и почетный профессор нескольких десятков других университетов, Вейлер в настоящее время является профессором Школы права Жана Монне Нью-Йоркского университета и старшим исследователем Центра европейских исследований Минды де Гунзбург в Гарварде.

Академические интересы Джозефа Вейлера связаны с международным и европейским правом, его работы посвящены вопросам конституционного права и европейской политики, в особенности влиянию христианства и христианской традиции на европейскую интеграцию. Эту тему профессор раскрыл на практике, когда Европейский суд по правам человека рассматривал дело «Лаутси против Италии», в рамках которого истица возражала против размещения распятий в итальянских школах. Вейлер взялся представлять Италию в Большой палате Европейского суда по правам человека после того, как итальянское государство проиграло суд первой инстанции. Вейлер убедил суд в том, что Европа представляет собой совокупность народов, которых объединяют плюрализм и уважение к различиям, а не навязанное уравнивание.

Для Джозефа Вейлера нет табуированных тем (он согласен с Дональдом Туском, что для тех, кто продвигал брекзит, не имея ни малейшего понятия о том, как его осуществить, уготовано особое место в аду). Право высказывать критические суждения Вейлер готов защищать в суде. Важность суда в иудео-христианской традиции он подчеркивает, сравнивая случаи Иисуса и Сократа. В двух совершенно разных судебных процессах Вейлер обнаруживает удивительную общность: ни Иисус, ни Сократ не возражали против юрисдикции суда, полномочий суда решать их судьбу. Приговор не лишил голоса их идеи. Как раз наоборот – осудив, суд наделил их бессмертием и укрепил основы современной Европы.

Лаурис Лиепа

Не знаю, заметили ли вы, но в последнее время Макрон стал часто рассуждать о «душе Европы», и я понятия не имею, что он имеет в виду. Может быть, вы знаете, что такое душа Европы?

Я точно знаю, что о чем бы он ни говорил, ни о какой душе Европы он речи не ведет, потому что он по-прежнему придерживается материалистического понимания механизмов функционирования Европы: что ты добиваешься роста благосостояния и что если люди станут жить лучше, они будут довольны и так или иначе сохранят свою преданность Европе. Кризис 2008 года показал, что это всегда было ложью. Антиевропейский поворот имеет два направления: один – это евроскептицизм, и он уже стал мейнстримом. Но есть и второе направление – это восстание против принципов либеральной демократии. Мы начинаем слышать странные выражения вроде «нелиберальная демократия», однако недоверие к основам либеральной демократии зрело на протяжении последних 60–70 лет. И когда случился кризис 2008 года, люди возмутились, что безработица слишком высокая и распределение печенек нечестное; казалось бы, стоит только вернуться к полной занятости и подкорректировать схему распределения, и проблема будет решена. Но экономический кризис давно позади, а недовольство не только не исчезло, но даже выросло. Польша вообще не почувствовала на себе экономического кризиса, в плане экономики они очень хорошо справились. Так что когда Макрон приезжает и начинает говорить об укреплении банковского союза и поддержке ведущих европейских производителей, то это не то чтобы неважно – просто никак не соотносится с тем, что на самом деле движет людьми.

И какое место в этой материалистической картине занимает душа Европы?

Подождите, до этого я еще дойду. Я исхожу из того, что людям нужна осмысленная жизнь. Другими словами, наше время на этой земле сильно ограничено, и в глубине души всем хочется какого-то смысла. Под «смыслом» я имею в виду нечто выходящее за пределы удовлетворения корыстных интересов, заботы о себе, о ближайших родственниках и т.д. Смысл обычно ассоциируется с чем-то большим, чем я сам. Теперь, имея это в виду, подумаем о европейских ценностях. В чем состоят европейские ценности? Я просмотрел речи глав государств и правительств, которые они произносят в момент перехода председательства в Евросоюзе от одной страны к другой. Когда внутри какой-то страны происходит смена власти, новые политики выступают с программными речами – передавая президентство в ЕС, политики только и говорят, что о европейских ценностях.

Но разве это не «ду-ду-ду» – все эти разговоры о ценностях?

Нет, это не «ду-ду-ду» – под этим подразумевается всегда одно и то же, и это важные вещи: права человека, демократия, верховенство закона. Если речь идет о Германии, то это будет верховенство закона, права человека, демократия. Я называю эти принципы святой троицей, потому что, как и Святая Троица, они нераздельны. Не бывает демократии без прав человека и не бывает прав человека без верховенства закона. Поэтому когда г-н Орбан начинает рассуждать о «нелиберальной демократии», он говорит о чем угодно, только не о демократии, потому что он разделяет святую троицу. Но… В чем здесь «но»? Все это часть либерального проекта. Что нам дают фундаментальные права человека? Они гарантируют нам свободу, но они не говорят, что нам делать с этой свободой. Что делает демократия? Она задает устройство нашего самоуправления, но она не определяет содержательно, как нам это самоуправление осуществлять. То же самое верно и для верховенства закона. Что же нам делать с этой нашей свободой? Можно быть демократией, но при этом очень мерзкой демократией. Так вот, раньше, когда люди думали: «Я занимаюсь чем-то таким, что превосходит меня самого», это относилось главным образом к трем вещам: патриотизму – но мы устранили слово «патриотизм» из нашего политического словаря, и я понимаю почему: потому что оно напоминает нам о Гитлере, о Муссолини, о Франко…

Оно напоминает нам о Сэмюэле Джонсоне.

Оно напоминает нам о Сэмюэле Джонсоне! Разумеется, есть другой род патриотизма, отличный от фашистского. Фашистский патриотизм – это «индивид принадлежит государству». Республиканская демократия тоже завязана на патриотизм, но здесь как раз государство принадлежит индивиду: ты чувствуешь свою ответственность, ты определяешь образ правления, ты по-настоящему, осмысленно сопричастен политике и обществу. La République française, La Repubblica Italiana – не республиканские демократии, это шумпетерианские демократии: каждые четыре или пять лет проходят выборы, и если правительство нам не нравится, мы просто меняем его – так же, как мы меняем телефон или мобильного оператора.

Давайте поясним, как в таком случае выглядит республиканская демократия.

В республиканской демократии люди не просто… Демократия там осуществляется не только посредством голосования каждые четыре или пять лет – в республиканской демократии люди принимают активное участие в определении ее конкретных шагов. Это и есть республиканская демократия, в этом был ее первоначальный смысл, и в некотором роде там он и сохраняется.

Но ведь если подойти к вопросу исторически, то «республика» просто значит «не монархия». Именно в этом смысле это слово вошло в европейские конституции, никто тогда не думал о «республике» в смысле Цицерона.

Возможно, исторически это так и есть, но если посмотреть на относительно молодое государство, на старую конституцию, на американскую республиканскую традицию, то там «республика» вовсе не значит, что это просто не монархия. Там республика подразумевает активных граждан, которые понимают, что у них не только есть власть определять ее шаги, но и ответственность за то, что происходит. Теперь это исчезло, поэтому наши демократии и стали такими меркантильными, у нас все просто: правительство оказывает мне услуги, и если они мне не нравятся, я просто меняю правительство. Это шумпетерианская демократия, очень жидкая форма демократии, она не дает людям почувствовать, что это я делаю что-то прямо сейчас. И мне хотелось бы объяснить, почему патриотизм и национализм находят сейчас такой отклик. Потому что они наделяют жизнь смыслом, превосходящим каждого конкретного человека. Ты принадлежишь к какому-то народу – значит, у тебя есть история. Ты умираешь, но народ продолжает жить, ты участвуешь в чем-то большем, чем ты сам. Теперь народ и нация изгнаны из нашего политического словаря. Вторая ценность, от которой мы отказались, причем не просто отказались, а стали относиться к ней пренебрежительно, – это приверженность человека его идентичности. Стоит человеку сказать, что у него есть собственная идентичность и так далее, ему отвечают, что это атавизм. Мне бы хотелось показать, что идентичность обладает глубокой моральной ценностью – дело не просто в том, что это находит отклик в сердцах граждан, дело в том, что эту приверженность себе можно уважать. Приведу в качестве примера религиозную версию, но существуют и светские – религиозная просто нагляднее. Религия учит, что человек создан по образу и подобию божьему, и именно поэтому главная европейская ценность, закрепленная в декларациях о правах человека, это достоинство. «Достоинство человека неприкосновенно» – первая статья почти всех европейских конституций. В чем заключается это достоинство? Во-первых, в том, что все мы в самом фундаментальном смысле обладаем одинаковой ценностью. Другая сторона этого понятия достоинства – в том, что каждый из нас уникален. Среди миллиардов жителей Земли нет второго такого, как ты. Поэтому если кто-то придет и скажет, что ты такой же, как вот тот, – он посягает на твое достоинство. И я полагаю, что то же самое относится и к коллективной идентичности. То есть все государства, может, и равны и все такое, но я итальянец, а не француз, и в моей итальянскости есть нечто, что достойно сохранения и уважения, потому что оно мне близко. И если кто-то посягает на мою идентичность, то это посягательство на мое достоинство.

Помедленнее, пожалуйста. Вы сравниваете уникальность национальной идентичности с индивидуальной идентичностью, что кажется мне спорным, потому что все до одной нации, на мой взгляд, это искусственные конструкты, продукт ума, продукт воображения. На каком основании эти выдумки следует оберегать как нечто ценное?

А выдумка ли это? Изначально, может быть, да. Но посмотрите… Возьмем две нации, итальянцев и французов. Итальянский язык – не французский. Французская кухня – это вам не итальянская кухня. Французская музыка – не итальянская музыка. Это не выдумка, а реальные культурные факторы, которые привносят смысл в жизни людей, и с цивилизационной точки зрения мир стал богаче! И мне нравится искусственность этого конструкта. Почему? Потому что я не люблю органический национализм, ужасно не люблю этнический национализм, тогда как искусственный национализм означает, что у любого, независимо от крови, есть свой дом, есть что-то, про что можно сказать: «Это мое. Это то, что я есть». Пусть это лишь продукт воображения, но он представляет наполненную смыслом реальность – и в жизни отдельных людей, и с цивилизационной точки зрения. Но сейчас в этосе Европы это не уважают. Есть еще и третье – религия. Мы живем в эру секуляризации. Что мы потеряли из-за секуляризации? Из-за секуляризации мы потеряли вездесущий голос, вещающий в публичном пространстве каждое воскресенье. Люди ходили в церковь, и священник рассказывал им не об их правах, а об их обязанностях и долге. Сейчас ничего подобного в публичном поле не происходит. Приведу пример. В положении о гражданстве Евросоюза сказано, что граждане государств-участников являются гражданами Европейского союза и обладают такими-то правами и обязанностями, но если читать дальше, то никаких обязанностей вы там не найдете. На самом деле…

Только права?

Да! То есть мы живем в культуре, где есть права, но отсутствуют долг и обязанности. Но ведь долг и обязанности добавляют людям веса. Не требовать от людей никаких жертв, кроме налогов, значит относиться к ним как к детям. Итак, я упомянул три вещи, которые считаю ценностями: патриотизм – для меня это республиканский патриотизм, и это ценность; идентичность; долг и обязанности. Люди жаждут этого, потому что это наделяет их жизни смыслом. Найдется ли сегодня в Европе хоть один политик, который бы вышел и сказал, как Кеннеди в 60-м: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя; спрашивай, что ты можешь сделать для своей страны»? Его немедленно отправили бы в отставку. И кто сейчас пришел на смену, чтобы удовлетворить эту почти онтологическую потребность? Орбан, Качиньский, Марин Ле Пен. Я отказываюсь верить в то, что миллионы европейцев внезапно превратились не то в фашистов, не то в идиотов. Я считаю, что на протяжении многих десятилетий мы говорили только о благоденствии и материализме. Я верю в либеральный проект от начала до конца – с человеческими правами, демократией, верховенством закона, – но ему недостает телоса, цели.

Давайте затронем в нашем разговоре одну мелочь, потому что она может оказаться значительной. Недавно на европейском уровне рассматривалось дело президента Банка Латвии, и, как я понял, это был первый пример того, как европейская институция отменяет решение местного органа власти, как будто у нее есть на это право. Ваш коллега Даниель Сарменто назвал это переходом через балтийский Рубикон: это первый прецедент, показывающий, что все правила игры в Европе могут поменяться. Когда мы с вами говорили об этом пару дней назад, вы сказали, что не понимаете, почему в Латвии так спокойно к этому отнеслись…

Ну, дайте время, но в данном случае мне придется высказаться как юристу. Правовой порядок Евросоюза предполагает превосходство европейских законов над национальными, и есть мно-гие десятки примеров, когда Европейский суд говорил: «Этот национальный закон несовместим с законами Евросоюза». Такое происходит сплошь и рядом – и с большими государствами, и с маленькими. Но раньше Европейский суд в таких случаях просто говорил: «Этот закон несовместим с законами Евросоюза», и потом национальным институциям нужно было его изменить, потому что это как раз их сфера ответственности, в этом их суверенное право. В данном случае Рубикон был пройден в том смысле, что Европейский суд по сути отменил латвийский закон. Прежде власти Евросоюза ничего подобного не делали. Как вы помните, самый успешный лозунг брекзита гласил «Вернем себе контроль», потому что людям казалось, что власть над ними захватил Брюссель. И такие судебные решения только усиливают подобные настроения – такое впечатление, что они могут аннулировать любой закон, как если бы они были национальным латвийским органом.

Но они отменили не закон, а решение.

Да, решение, но все же это было решение латвийского правительства. Они должны были сказать правительству Латвии, что это решение несовместимо с законами Евросоюза, а латвийское правительство бы им ответило: «Мы его поменяем, отменим или сделаем то, что сочтем нужным». Думаю, Латвии не надо спешить или разжигать конфликт по этому поводу, но какое-то решение должно быть принято. Например, если дело дойдет до Конституционного суда Латвии, где кто-то скажет: «Мы всецело принимаем то, что наши законы и решения должны соответствовать нашим европейским обязательствам, однако изменение этих решений – дело наших институций, и мы не можем принять то, что вы напрямую отменяете решение нашего правительства». Думаю, если бы Конституционный суд Латвии вынес такое решение, ему бы аплодировали многие конституционные суды в разных странах Европы. Могу вас заверить, что если бы Европейский суд отменил решение германского правительства, то немцы бы вежливо ответили: «Спасибо, но это зона нашей ответственности, а не вашей».

Для этого требуется определенная смелость и уверенность в себе, а они у нас в дефиците.

Да. Вы хотите сказать, что латышам недостает решимости, отваги и ответственности?

Ну я бы так не обобщал.

Мой отец вырос здесь, и он был человек чрезвычайно решительный и отважный. Почему бы латышам такими не быть?