В безмятежном потоке тишины

В моих воспоминаниях о шотландской больнице небо всегда голубое, хотя я точно знаю, что такого быть не могло. Лето подходило к концу, и в Эдинбурге, как мои друзья к тому моменту уже успели ощутить на себе, часто случаются неожиданные бури. Тем не менее я не помню ни одного дождя за те две недели, что пролежала в постели. Сквозь дымку морфинового забытья до меня доносились лишь обрывки реальности: бодрящий ветерок из открытого окна, шершавые, но нежные пальцы матери, вытирающие горячечную испарину с моих бровей, слезы отца. Наверное, тогда мне сложно было понять, что происходит, но в памяти осталась ясность, а не смятение. Я помню Покой.
Это был не тот Покой, который я знала раньше. Это был безмятежный поток, присутствие в большей степени, чем отсутствие. Все, к чему я притрагивалась, все, что слышала, излучало непостижимое ощущение порядка. В голове моей было пусто – лишь какие-то обрывки как будто покачивались на волнах. Я была невероятно сконцентрирована на настоящем, совершенно не интересуясь своим прошлым и будущим. Окру­жавшие меня вещи казались как-то связанными между собой, будто это клетки огромного дышащего организма. Охвативший меня Покой и меня сделал своей частью.
Однако окружающие не разделяли моей безмятежности. Когда я потеряла сознание в эдинбургском баре, распевая под караоке, и меня увезла скорая, друзья позвонили моим родителям в Соединенные Штаты. В Эдинбурге была уже глубокая ночь, а в Лос-Анджелесе вечер только начинался, и никто особенно не беспокоился из-за того, что я упала со сцены, – наверное, легкое сотрясение мозга. Все изменилось через два часа, когда в больнице сделали компьютерную томографию и она показала, что состояние критическое. У меня произошел разрыв аневризмы с обширным кровоизлиянием в мозг. Нейрорентгенолог объяснил родителям, насколько серьезно мое положение, насколько часто разрыв аневризмы приводит к смерти даже после лечения – почти половина больных умирают в течение нескольких дней. Каждая секунда была на счету, и врачи готовились к экстренной операции. Между тем мои напуган­ные родители застряли в Калифорнии. Их паспорта лежали в банковской ячейке, а банк ночью закрыт. Ранним утром они уже стучались в его окна. Им удалось убедить персонал пустить их к ячейке до открытия, потому что нельзя было терять ни секунды. Несколько часов спустя они сели в самолет, оставив дома моего брата и бабушку, а меня тем временем уже везли в операционную. Когда они добрались до Эдинбурга, операция закончилась. Родители и друзья при­шли в больницу вместе. К их облегчению, я была жива, но они прекрасно понимали, сколь опасно мое состояние.
В полной мере я проснулась только через не­сколь­ко дней – сыграло роль сочетание отека моз­га и тяжелого наркоза. Однако, придя в себя, я ощутила такой Покой, что потеряла всякий интерес к своему здоровью. Я проснулась в новом мире, приглушенном и полном неожиданностей.
Один из таких волшебных моментов случился, когда меня перевозили из реанимации в палату. Меня завезли в лифт со стеклянными стенками, и хотя на лице у меня не было бинтов и ничто не мешало мне смотреть, я едва могла узнать собственное отражение. Однако меня это не беспокоило. Более того, это казалось совершенно логичным, потому что я быстро заметила, что изменилось не только мое отражение. Трансформировалось практически все. Такие всегда казавшиеся неизменными понятия, как «стена» или «окно», вдруг потеряли смысл, а разница между «он», «она», «я» и «оно» стала ничтожной. Я понимала, что мои родители – это мои родители, а мои друзья – мои друзья, но чувствовала себя не столько собой, сколько окружавшим меня миром.
Меня подвезли к кровати у окна, выходящего на запад. В палате были еще три женщины, которые много разговаривали. Я вполне понимала, что они говорят, даже несмотря на их шотландский акцент, но сама предпочитала молчать. Мне нравилось слушать их голоса, то ускоряющиеся, то замедляющиеся, как шаги в танце.
Тогда я еще не знала, насколько пострадал мой мозг. У меня ничего не болело, так что мысли о болезни были неконкретными и скоротечными. Меня не занимало, почему я в больнице и что со мной произошло, мой ум был заполнен совершенно новым видом ощущений. Самые незначительные вещи казались мне захватывающими. Одеваясь, я поражалась космическому пространству между одеждой и телом. Чистя зубы, я восхищалась твердостью щетины и податливостью десен. Часами смотрела в окно, не в силах оторваться. Большую часть вида занимала крыша больничного флигеля, покрытая гладкими серыми панелями, но со временем меня заинтересовало и растущее рядом дерево. Мне были видны только верхние ветки, и я внимательно рассматривала все сучки и иголочки, изумляясь, как малейшее дуновение ветра меняет их положение. Дерево было всегда одним и тем же и вместе с тем разным. В тот период меня почти ничто не беспокоило. Но даже в такой бесформенной дреме запомнился момент, когда я ощутила настоящее горе. Или, по крайней мере, поняла последствия того, что со мной произошло.
Кажется, это случилось около полудня, потому что солнечный свет лился из окна и, как прожектор, вывел на первый план тумбочку слева от меня. Родители разложили на полках мою одежду, а медсестры натащили всяких жидкостей, которые мне полагалось пить. В тот день я заметила, что там же лежит пачка журналов и книга. Я не знаю, когда они там появились – может быть, еще до того, как я оказалась в больнице, – но тут я впервые проявила к ним интерес.
На ощупь глянцевая журнальная обложка показалась мне мокрой. Открыв журнал, я оказалась в водовороте фотографий с красных ковровых дорожек, иллюстраций к советам по макияжу, в буйстве цепляющих внимание цветов. Я не могла ни на чем остановить взгляда. Было чувство, что журнал на меня орет. Я почувствовала облегчение, только закрыв его.
Я взяла в руки книгу. Это был роман Агаты Кристи, который я наверняка давным-давно читала. Я открыла первую главу и, как всегда, пробежала глазами пару страниц. На третьей я остановилась, вернулась на первую и стала читать с начала – на этот раз медленнее. Гораздо медленнее. Щурясь, я пыталась сфокусироваться на тексте в ярком солнечном свете, но вместо слов видела лишь черные прямоугольники. Думая об этом сейчас, я не понимаю, почему я решила, что это роман Агаты Кристи. Именно тогда я поняла, что больше не могу читать. Держа в руках эту знакомую и одновременно незнакомую книгу, я вдруг осознала, что слова мне теперь недоступны. Всю жизнь язык находился в центре моих профессиональных и личных достижений, и мало что иное приносило мне такую же радость и ощущение смысла. Если бы мне сказали, что в какой-то момент я потеряю возможность читать – пусть даже на короткий срок, – я впала бы в невыносимое отчаяние. Во всяком случае, так мне казалось. И вот этот день наступил: абзацы превратились в набор бессмысленных закорючек, но я отнеслась к этому на удивление спокойно. Безусловно, это была неприятная новость, но охватили ли меня ужас и горе? Нет. Моя реакция была куда менее острой. Я почувствовала смутное разочарование, но вообще… неспособность читать слова показалась информацией краткосрочной важности. Утратив способность читать, я не думала, как и почему это может влиять на мою жизнь. Сейчас это кажется удивительным: почему столь чувствительная потеря не вызвала у меня более сильных эмоций. Но я жила только в настоящем, в удобном Покое, и не могла полностью осознать, как изменилась моя личность. Лишь через несколько недель я поняла, сколь большая часть меня исчезла и сколько сил потребуется, чтобы ее восстановить. Тогда же неприятные ощущения испарились, едва я закрыла книгу. И без малейшего усилия погрузилась в созерцание невозможно голубого неба.