Террор и мысль

События этой недели вызвали массу чувств, мнений и соображений. Это вполне естественно. Было бы трудно требовать в течение такого феноменально короткого времени после страшных событий в Нью-Йорке и Вашингтоне какого-то обдумывания или осознания того, что произошло. Удивляет другое: я прослушал несколько десятков выступлений самых разных людей в Штатах, в России, в Германии, в других странах. Эти выступления могли быть интересными или неинтересными, умными или неумными, эмоциональными или неэмоциональными. Но то, чем буквально все они отмечены – от слов пострадавшего на Манхэттене до слов германского министра или российского государственного деятеля, – это полное отсутствие какого бы то ни было мышления о том, что произошло, даже самого элементарного. Между тем (может быть, это одна из моих иллюзий) я все-таки уверен, что каждый человек может мыслить, если захочет. Даже в таких драматических ситуациях. Здесь, мне кажется, мышление можно начать просто с осознания тех слов, которые мы употребляем в наших реакциях на страшные события последних дней.

Я хочу начать с истерических заявлений нескольких крупных государственных деятелей: «Это не террористический акт, это война!» Это высказывание повторяется во всех странах и на всех континентах бесчисленное количество раз. Что здесь интересно? Интересно, что здесь присутствует факт традиционного противопоставления войны террору. Между тем если мы серьезно подумаем над значением этих двух слов или понятий, то придем к совершенно иным выводам: в контексте первой половины XX века война, как феномен имела только одну альтернативу – мир. Сама война мыслилась как война целых государств, целых стран, целых наций друг с другом (или как война коалиций этих государств), а мир – как отсутствие такого рода войны. Ужас человечества в середине XX века можно суммировать как ужас перед новой такой войной – войной огромных масс населения, огромных армий друг с другом.

Я думаю, что сейчас настало время разглядеть в том, что называется террором, альтернативу войны. Ведь война, если взять ее в той тенденции, которая наметилась уже к концу XIX века, объективно, как сказал бы Гегель, а за ним и Кожев, тяготеет к столкновению могущественных стран, к столкновению империй, и в результате такой войны все должно привести – опять же выражаясь гегелевским языком – к одной империи. То есть к конечному торжеству общего над частным. Общего мирового государства над частным. Иначе говоря, любой гегельянец увидел бы в войне реализацию такого рода генеральной, наиболее существенной тенденции.

Что же оказалось? В истории мы видим три войны: первую мировую, которой, конечно, является Тридцатилетняя война в Германии в XVII веке, Первую мировую войну 1914 года, Вторую мировую войну. Четвертой была всеми ожидаемая и всех страшившая Третья мировая война. В этой обстановке страха перед войной – в обстановке еще такого замечательного феномена, который был обозначен как «холодная война», войны за мир – постепенно начинает меняться само понятие войны. Ведь зачастую война между государствами превращается в войну внутри государств, которая как бы и войной-то не считается. Как не считалась войной война сталинского режима против советского народа 20-х и 30-х годов. Как никто и не думал назвать войной кровавую резню в Индии 1946 года, которая унесла миллион человек, или блестяще завершенную войну Пол Пота со своим населением, которое он уничтожил, и никто и пальцем не двинул. Это не война! Тут интересно задать вопрос: хорошо, а что же это такое? Разумеется, тогда над этим никто не думал. Потому что думанье – это омерзительно трудная вещь, от которой люди предпочитают уклоняться.

Так что же это такое? Я позволю себе произвести самую элементарную редукцию. Здесь, как правило, шла речь (особенно если мы возьмем последние события в Руанде, которые сейчас называют омерзительным словом «геноцид») об уничтожении меньшинства большинством. Какого бы то ни было региона, какой бы то ни было страны, какого бы то ни было государства. Государственные рамки придают формальный характер, как бы фиксируют и закрепляют эту тенденцию большинства подавлять, а иногда и просто уничтожать меньшинство. Что здесь интересно?

Террора мы сейчас боимся хуже смерти, и я бы даже сказал – хуже войны, потому что мы же должны всегда чего-то бояться, без этого нет нормального психологического режима. Террор – это не просто альтернатива классической войне. Террор – это одновременно и альтернатива такой войне, как война большинства с меньшинством. По самой своей природе террор, если хотите, – это война меньшинства с большинством. Я не говорю, что этим исчерпывается вся феноменология террора, но при сопоставлении с войной это чрезвычайно важно. И заметьте: страшное возмущение во всех странах мира, во всех местах от Аляски до Куала-Лумпура вызывает то, что какие-то маленькие кучки людей угрожают существованию масс. А если не существованию, то, по крайней мере, спокойной жизни масс. А когда было наоборот, когда массы могли в один день уничтожить полмиллиона людей в Руанде, то это было ОК, прекрасно, нормально. Но когда маленькие группы угрожают массам или, как сейчас все подчеркивают в Штатах, угрожают всему миру, притом что каждый, конечно, прежде всего имеет в виду самого себя как весь мир, это не принимается во внимание. Микрогруппы получили возможность войны, причем не только психологической войны, вызывающей мощный психологический ответ, – они получили и техническую возможность такой войны, а она не была запрограммирована в немыслящих мозгах большинства среднемыслящих людей.

Мы уже сейчас не боимся, что Америка нападет на Россию и ее разгромит или что Китай нападет на, простите, Забайкальский район и его разгромит. Теперь нас страшит, что какая-то маленькая кучка людей нападет на огромную массу. И в этом, в силу аморальности среднего мыслящего человека, видны угроза и несправедливость. Когда все уничтожают микрогруппу, это по крайней мере допустимо. Когда микрогруппа начинает угрожать всем, хуже этого быть ничего не может. Поэтому я полагаю, что думающему человеку ближайшего будущего, если такой найдется, придется войти в какой-то новый мыслительный режим в смысле войны и мира. При этом придется отказаться от каких-то ценностей не только тоталитарного, но и либерального порядка. Потому что в реакции на террор либеральная идеология столь же банальна, что и идеология тоталитарная. Надо попробовать неидеологически мыслить, чтобы осознать эту ситуацию. Тут я все-таки позволю себе какой-то пусть самый дилетантский и поверхностный прогноз.

Господа, на этом история нашей проблемы не кончается. Ведь меньшинство, угрожающее большинству, маленькая группа, угрожающая стране и миру, исторически может превратиться в отдельных личностей. Если раньше мы боялись государств, а теперь боимся малых групп, то скоро мы окажемся в фазе – и я думаю, это будет чрезвычайно интересно, – когда вместо малых групп будут выступать личности, недовольные порядком мира, его устройством или чувствующие ненависть и отвращение к более крупным социальным группам. И если сейчас нам легко бояться исламских фундаменталистов, каких-то, с вашего любезного разрешения, полусуществующих чеченцев, или, как говорят по русскому радио, лиц арабского происхождения, то потом нам придется бояться неизвестных нам личностей, индивидов, которые могут с неменьшим успехом заниматься тем же – террором. Террор как явление гораздо многообразнее войны как явления. Тут, мне кажется, действительно потребуется перестройка социального мышления, социального менталитета среднего мыслящего, вернее, не-мыслящего человека. То есть опасность заложена не столько в отделенности – психологической, социальной, этнической, национальной – одной малой группы от другой, сколько в отдаленности одного индивида от другого. В этом я вижу новый источник террора, особенно если брать во внимание доступность самых сложных и тонких технологий не только группам, но и индивидам. Значит, придется меняться. Индивид не находим. Никакое сотрудничество всех идиотских государств друг с другом – замените «идиотских», это невежливо – или континентов друг с другом, или сверхдержав друг с другом в борьбе с этим терроризмом никак не поможет. Здесь, я думаю, придется начинать с изменения людьми самих себя. С их весьма трудной умственной, а не только политической перестройки.

Почему эти люди, выступавшие в связи с событиями последних дней, не хотят думать? Этому есть какие-то психологические причины?

Здесь есть и объективная причина, о которой можно говорить философски. Вообще, человек, представляющий любую сколько-нибудь крупную общественную единицу, такую как государство, страна, нация, партия, часто вынужден не мыслить по одной очень важной причине: потому что он должен быть понятным той социально-политической единице, которую он представляет. А мысль не может быть понятна ни в каком социально-политическом контексте. Поэтому я их обвиняю не лично. Я говорю, имея в виду конкретный контекст их функционирования. От них ведь никто и не ждет мышления. От них ждут формулировки, которая могла бы дать психологический ответ на событие. Они должны работать с людьми, за которых они говорят и к которым они обращаются. Делать обе эти вещи одновременно чрезвычайно трудно, если не невозможно.

Увеличится ли роль мысли в таких больших обществах, как, например, Америка?

Существует очень много вынужденностей, необходимостей, меняющихся в историческом развитии. Но я до сих пор не знаю такой объективной необходимости – социально-политической или экономической, которая принуждала бы человека мыслить. Ее нет. Это как бы объективное противоречие. Тем не менее мы знаем определенные периоды, когда люди, целые страны, иногда целое человечество отчаянно, вопиюще не мыслили. Например, канун Первой мировой войны в Европе. Я думаю, пока что это недостижимый уровень безмыслия. Причем речь идет не только о массе сограждан – речь идет о великих умах. Речь не только о премьерах, президентах, главнокомандующих и королях, которым сам бог велел не думать, но речь идет о крупнейших ученых. О философах, социологах, которые в каком-то смысле идеологически оформляли это недумание. Возвращаясь к нашему времени, я думаю, что любое увеличение угрозы среднему существованию имеет шанс возбудить мысль – не во всех среднедумающих людях, но хотя бы в каких-то. То есть имеется шанс к выделению каких-то думающих групп. Я понимаю, это утопия, с сильным американским оттенком «думающих микрогрупп», противопоставленных недумающим макрогруппам. Поэтому я полагаю, что то, что сейчас называется «террором», может оказаться объектом мышления, на котором они смогут хотя бы какое-то время, пока угроза близка, упражняться.

Достоевский в дневниках пишет о таком теоретическом случае, когда вы видите молодого человека, обвешанного бомбами, который идет взрывать нашего государя. Если я сообщу о нем, то окажусь предателем, а если не сообщу, то погибнут люди. Реальна ли эта проблема в контексте террора как мысли?

Я думаю, что эта проблема, как и большинство проблем, которых касался Федор Михайлович, абсолютно реальна, но далеко не так элементарно моральна, как сам Федор Михайлович об этом думал. Я думаю, что с этой проблемой надо встречаться (не думаю, что ее надо решать, это глупость), только решив какие-то свои собственные проблемы. А именно: а кто я такой, идущий за человеком, обвешанным бомбами? Может быть, я сам тоже обвешан бомбами – просто у меня этих бомб нет. Здесь должны возникать какие-то другие альтернативы практического мышления. А не альтернатива «предатель–сообщник–преступление». Мне вообще кажется, что альтернатива «предатель–сообщник» в смысле мышления человека о самом себе скажем так, этически устарела. Я вообще не верю в вечность этических проблем. Они будут меняться. Думаю, что будущее за индивидуальными проблемами, прежде всего за проблемой этического осмысления индивидом самого себя.

В любом террористическом акте есть по крайней мере две стороны – сторона жертв и сторона организаторов этого акта. Нет ли какой-то возможности соотнести эти две стороны в одной картине события? Скажем, сострадания к жертвам и понимания гениальности замысла организаторов?

Мне кажется, здесь возможны какие-то редукции, какие-то упрощения. Потому что организаторы и исполнители террористического акта, в сущности, могут быть противопоставлены организаторам и исполнителям любых государственных акций. До уничтожения части населения или отдельных людей. Поэтому мне кажется, что сама категория сострадания как этическая категория может быть включена, только когда сознание уже изменено. Объективности террора не существует, она – иллюзия. Террор, в отличие от войны, действует прежде всего на каком-то субъективном уровне. На уровне воли и эмоций. То есть на уровне, к которому редуцировать такие феномены, как война, невозможно. Так что сострадание здесь может быть только аспектом какого-то другого, измененного мировоззрения и другого, уже измененного мышления.

Но если террор объективно не существует...

Он не существует только в своей объективности. Его нельзя оторвать от субъективности организации и исполнения.

Тогда можете ли вы сказать, что все-таки произошло в среду в Нью-Йорке и Вашингтоне?

Я думаю, то, что мы называем фанатизмом, то есть эмоционально-волевой всплеск каких-то людей, всплеск, целиком подавивший их способность мышления. Здесь интересен такой момент: террор сам и организует свою собственную обстановку. В отличие от войны. Террористический акт намного более целостен в своей структуре именно из-за психологического характера, субъективного аспекта своего выполнения. Учитывать политические, социально-психологические и даже экономические факторы гораздо легче, чем учитывать психологические факторы в действиях хотя бы одного человека. Иначе говоря, мир опасности с приходом террора стал гораздо сложнее.

В общем, это гораздо труднее, чем создать унифицированную картину палача и его жертвы. Жертва государственного террора всегда готова. Человек, даже еще не будучи арестованным, готов к тому, что его убьет государство. Он как бы запрограммирован историей XX века, что это будет, поэтому это – по крайней мере, сейчас – стало сознаваться как нормальное. Но одно дело, когда государство вырезает четверть своего населения. А тут террор. Это ужас. Почему ужас? Жертве гораздо сложнее быть подготовленной к террору, чем к войне. Для этого ей надо начать думать.

Вы сказали, что террор принципиально неэстетичен, и упомянули некую традицию античности. Как быть с такой категорией, как рок? Это же символизирует некое абсолютное насилие, объектом которого может быть принципиально любой. Каждый человек понимает, что ему не нужно ничего делать или не делать, чтобы стать объектом приложения этого насилия. Поэтому история стремится изжить этот момент случайности, введя момент детерминированности в историческое перераспределение жертв и насилия. Раньше было более или менее ясно, что делать, чтобы не стать объектом этого насилия. А сейчас налицо попытка встать на точку абсолютной случайности, когда объектом террора может стать принципиально любой.

И самое страшное для многих то, что этим объектом может стать сама власть. Что тогда они, бедные, будут делать? Потому что когда власть их душила, пытала, это было ужасно, но законно, нормально, понятно, а теперь, когда само государство под угрозой, даже те, кто пять дней назад проклинал государство, теперь начинают истерически кричать: «О боже, как противно на это смотреть! Ну сделайте же что-нибудь, наконец! Сделайте! Надо же что-то сделать!»

Конечно, эти крики максимально иллюстрируют бездумие. На самом деле современный человек унаследовал это из XIX, XX и других прошлых веков: принять что угодно от государства. Что угодно от религиозной общины, что угодно от массы. А тут такая ситуация, когда он оказывается психологически беззащитен. Поэтому и нужна перестройка.

Не является ли террор неким возвращением к ситуации, которую культура с самого момента своего возникновения пыталась вытеснить в сферу иного, в сферу, трансцендентальную той сфере детерминированности, в которой культура пребывает? Не получается ли так, что культура начинает работать, производя те механизмы, которые раньше она пыталась вытеснить в свое бессознательное, в свое иное, во что угодно? Она включает в себя элемент случайности.

Разумеется. То, что произошло, заставляет нас переосмыслить какие-то, кажется, не нуждающиеся в мышлении мыслительные проработки и феномены, такие как культура, народ, государство. И в этом, опять же, я вижу возможность. Конечно, вы правы, возникшая ситуация может нас возвратить к каким-то архаическим состояниям мышления.

Однако теперь мы опять возвращаемся к тому состоянию, которое как бы уже решил миф, отводя особую сферу абсолютному насилию, но выводя его за пределы обитаемого мира.

Да. Верно. Я не уверен в том, что это так исторически быстро произойдет. По-моему, это важно как новый повод для мышления современного человека о самом себе. Как, между прочим, любая немотивированная угроза.

Об этом уже говорилось в работах Лифтона, Эриксона[1. Роберт Джей Лифтон (род. 1926) – американский психиатр, известный работами о людях в условиях войны и теорией реформирования мышления. Эрик Эриксон (1902–1994) – американский психолог, специализировавшийся на психологии развития, автор термина «кризис идентичности».]: человека убивает немотивированность волевых ситуаций. Когда воля находится на другой стороне, но нет привычной мотивированности, которая была у государства, была у общества, у племени, у религиозной общины. При всем разбросе и всей хаотичности мы все-таки могли вычленить какие-то линии мотивированности. С террором это очень трудно, а с террором индивидуальным это будет принципиально невозможно.

Интересно, что даже сама образная структура того, что произошло в Нью-Йорке и Вашингтоне, воспроизводит античную ситуацию: смерть приходит с неба. Как симптом это о чем-то говорит. Возможно, организаторы продумывали не только техническую сторону, но и символическую.

Конечно! Насколько мне известно, малые фанатические группы (как, впрочем, и многие большие) не могут работать без своей символики. Это тоже показатель, если хотите, энтропии, усиления хаоса. Тут можно только сожалеть о Гегеле и Кожеве, для которых идеалом было идеальное общее общество. Общество общего. Именно на примере террора мы лишний раз видим, насколько иллюзорна теория постепенного преобладания общего над частным, включая все современные идиотские теории глобалистов, теории единого государства мира, единой человеческой суперорганизации. Они пренебрегают колоссальным разнообразием индивидуальных человеческих психологий. В этих групповых теориях, говоря по-аристотелевски, в пренебрежении остается человеческая природа.