1 + 1

Дом, в котором на пятом этаже находится мастерская художника, писателя и поэта Владимира Буркина, – известный в Москве «Дом художников» на Верхней Масловке. В этом доме Владимир Владимирович Маяковский по деревянной лестнице поднимался в мастерскую художника и архитектора Татлина. Это было в 1929 году.

С Владимиром Буркиным мы познакомились в московском издательстве «Зебра Е», где я был редактором. Буркину предложили проиллюстрировать несколько книг – он и до этого иллюстрировал книги. Первой была «Вредные советы» Григория Остера: Буркин книгу эту со всей ее «насоветованной вредностью» нарисовал так, что люди в 1987 году просто ахнули. Затем иллюстрировал книги А. Чехова, И. Ильфа и Е. Петрова, Ю. Мамлеева, Г. Сапгира, Ю. Нагибина, К. Дикамилло, Э. Т. А. Гофмана, Дж. Р. Р. Толкина и других – более 60 книг. Он – художник книг, которые сам же и написал: «Жижа», «Тайна озера Глубокое», «Ручная работа», «Моргун», «Арка».

Буркин всегда изображает свои миры, что бы он ни рисовал: карикатуры, пейзажи, портреты. Число «миров Владимира Буркина» неизвестно, так же как и количество действующих в «мизансценах» лиц. А если послушать, с какой страстью он говорит об этих густонаселенных мирах, то получается сложная и объемная художественная картина, придумать которую никому не под силу, кроме, понятное дело, самого Буркина. При всей сложности такого многомерного дела делает он его с легкостью – с такой же, с какой летает во сне и создает рукописные книги в единственном экземпляре. И вот уже почти сорок лет рисует не меньше одного рисунка в день (а то и больше), не забывая завет Пикассо: «Чтобы научиться рисовать так, как рисует ребенок, я должен был жизнь прожить».

А рисовать Буркин научился, когда еще не родился в 1957 году в Омске. Так по всему получается, а особенно по уникальному расположению звезд, комет, людей, птиц и деревьев. Карикатуристом стал позже, в детском саду, объединив в рисунке садовое яблоко и образ вождя мирового пролетариата, то есть Ленина – оба вышли похожими. После школы закончил МАРХИ. В армии, как-то хитроумно соединяя военную службу с художественным призванием, заслужил уважение высокого армейского начальства, полюбившего его как талантливого сына Таманской дивизии.

Художник, писатель и поэт Владимир Буркин – мастер изображения своих миров тонким, вибрирующим штрихом на бумаге. Получается то, о чем сказано в умной книге: «Конец света всегда позади, а карикатура всегда впереди». Известен он и как художник-постановщик рисунков живых и двигающихся, то есть мультипликации. Отличный охотник, рыболов, орнитолог, ботаник, он любит игру в шахматы и особенно блиц, когда на всю партию отводится минута. Шахматы, говорит, заряжают. Все эти качества, слова и смыслы соединились в образах его главной авторской книги «Рассказы. Картинки. Сочинения». На обложке издание представляет картина «Примерка ботинка». Фрагмент предисловия поясняет: «Каждый, кто откроет эту книгу, узнает о том, что есть в ней не только картины и рисунки замечательного художника Владимира Буркина, а еще и тексты. О Владимире Буркине и самого Владимира Буркина. И если первые с удивительной прямотой и искренностью рассказывают о том, как он достиг таких художественных высот, то вторые – о том, каких невероятных высот достиг идиотизм окружающего мира. Того самого мира, в котором, помимо идиотизма, жива еще вера в силу разума и великую силу искусства».

Буркин создает образы из воздуха, пальца, узоров гранита в облицовке стен метро, странно отломанной ветки, шуршания шин троллейбуса, разводов в лужах после дождя, гвоздей, поленьев, колес детской коляски, прочего «сора», воспетого великой поэтессой. Он и в этом смысле, и в смыслах иных – выдающийся поэт.

Я думал об этом и когда поднимался к нему в мастерскую в старинном железном лифте. А потом, уже в мастерской, стал думать о том, что любые слова, обо всем этом сказанные, теряются в громадной массе того, что я увидел и – больше того – ощутил. И если до сего дня не был осуществлен проект «Петербургские повести» Н. В. Гоголя в пяти книгах с иллюстрациями Владимира Буркина, то будет осуществлен. И все другие проекты, лишь задуманные на пятом этаже того дома на Верхней Масловке, где по лестнице к Татлину поднимался Маяковский.

Владимир Вестер

Я прочел одно замечательное короткое предисловие к твоей книжке. Там написано, что ты принципиально рисуешь то, чего нет. А потом оказывается, что только это и есть. И когда я смотрю все эти сюжеты – например, бабушка готовит глаза людей, и все за столом их едят, – мне начинает казаться, что у тебя и впрямь есть какая-то способность увидеть то, что есть на самом деле. Хотя «на самом деле» – плохая фраза, потому что мы не знаем, как на самом деле. Что ты рисуешь? Что это за сюжеты? Рисунки в этих альбомах – это что?

Ты знаешь, на самом деле это жизнь. Почему я книжки рисую? Для меня важен бумажный вариант. Потому что по ходу дела, когда я читаю, я делаю беглые зарисовочки. У меня башка отработана, я профессионал. Есть вот шахматные гроссмейстеры, а я гроссмейстер в карикатуре. Исходя из этого я придумаю 10 рисунков в течение 15 минут. Это такая специфика.

Ну давай за твою энергию!

Нет, энергия была раньше. Сейчас остался профессионализм. Я не могу сидеть на месте, мне надо все время что-то делать. Это еще со школьных времен. Вот у людей есть интуитивное восприятие прочитанного текста, они все через себя пропускают. Я воспринимаю мир в визуальном виде, я все это вижу. Меня в детстве всегда поражало, когда шевелилась листва. Вроде бы обычное дерево, выделяет какие-то орехи, исполнив простую, мо-жет быть, банальную жизнь, – там собака пробежала, там птичка пролетела... Это кайфово. Я думал, что это все видят вокруг себя. Одному скажешь: «Посмотри!» – он на тебя смотрит как на дурака: «А что? Листва как листва, ветер шевелит листья». Тут я понял, что, пардон, не все это могут наблюдать. Облака, похожие на собак, рыб и так далее, – это не каждый видит. А видеть нужно все. Элементарные вещи, которые просто поражают воображение. Спускаешься в метро, а там гранитные плиты стоят. На них можно смотреть бесконечно. Застывший огонь, лава – это тоже бесконечность. Я туда прихожу и уже здороваюсь с некоторыми вещами. Вижу: там, например, обезьяна сидит. А потом присматриваюсь, и вдруг возникает еще чтото другое. Это целый мир, который стоит рядом, а другие его не видят. Сейчас у нас ремонт в подъезде, там стенку прошпаклевали. Пока она сырая была, она местами подсыхала, менялась на глазах. Ни одна фотография не сравнится с ней. Все проходят мимо, а я останавливаюсь, смотрю: а там, в этом пятне, уже готовое произведение. Обнаженная фигура, лицо... Рембрандт близко не стоял, Микеланджело близко не лежал. То есть это надо показать людям своими глазами. Я не знаю – я художник, я мультипликатор, я просто вижу в маленькой вещи, в пылинке произведение. Нет, «произведение» – это плохо сказано. Вижу жизнь. Жизнь все время бросает знаки, а знаки нужно уметь читать. Если ты не прочитаешь, ты кое-что потеряешь.

По твоим рисункам видно, да ты и сам говорил, что ты рисуешь очень быстро. Будто рука сама рисует. Можно даже сказать, что это рука видит, а не ты. В том смысле, что она рисует до того, как ты это увидел где-то в пространстве. Эти сюжеты, которые рисует рука, являются для тебя таким же сюрпризом, как и то, что ты наблюдаешь в листве или на стенах?

Нет, Улдис, рука – это продолжение твоего сердца. Раньше, когда я рисовал пером, не было этой быстрой схватки с листом. Нужно было макать перо в тушь. Это был кайф. Я всегда рисовал без предварительного наброска, мне не нужен набросок, я вижу сразу всю фигуру. Я в своем творчестве всегда отличался тем, что был самым классным набросчиком. Вот ты про руку сказал. Это и есть продолжение твоей души, твоего сердца, всего твоего мира. Я могу взять и набросать – видишь? Это две секунды. Я рисую по памяти. Для меня восприятия руки, ноги не существует. Я настолько это дело изучил, что знаю, что это все существует. У меня таких набросков... Вот, например, барана зарезали. Мы поехали за бараном, а я это потом нарисовал. Мужик берет и режет. Кровь. Кругом мухи, еще что-то такое. А для него это бизнес, это его жизнь, он это все знает. Там стул стоит, у барана ноги смотаны, это маленькая деталь. Он знает, как баран себя поведет. Через 10 минут у него будет снята шкура, через 15 минут – кишки, туда-сюда. Другой человек при виде отрубания головы дергается. Когда ИГИЛ резал головы, для меня это был страшный шок. Я нашел на YouTube этот ролик. Человеческое может себя фильтровать, есть какие-то границы. Можно их взять, схавать, пережить, а потом выдать.

Но я заметил, особенно если говорить не о графике, а о масле, что ты работаешь в разных направлениях. Более того, в книге видно, что там есть стилизации под определенные картины – и классические, и более современные. Очевидно, тебе все время хочется чего-то нового.

Улдис, ты смотришь в корень. Да, мне скучно рисовать в одной и той же манере. Я преклоняюсь перед этими художниками, перед Рембрандтом, но когда ты постигаешь их творчество... У Рембрандта вообще холсты вот такой толщины. Там, чтобы выявить кожу тела, нужно было накладывать массу цветов, и я это проживал за этим мольбертом. Здоровый у меня тут стоял холст. Я на него накладываю, накладываю – бах! – красные пятна, желтые. Ты его можешь закрасить как хочешь, убрать этот цвет, а потом опять вдруг к нему вернуться. Когда у тебя начинает работать ощущение тела, происходит сумасшествие.

В каком смысле?

В том, что картина становится живой. Вот мы сейчас говорим, да? Мы живые.

Вроде как да.

Вроде как да. Был у меня такой период, мне нужно было пройти через определенный патологоанатомический этап, когда ты видишь мертвое тело. Это вообще удивительно. Вчера ты с человеком говорил, а сегодня он лежит в холодильнике. А патологоанатом тебе спокойно рассказывает, что у человека сердце... Вот ты видишь стол? Ты видишь труп?

Да.

Ты видишь, как с тобой работают просто вообще? Ты представляешь, что над тобой это?

Представляю ли я себя мертвым? Как, я не знаю, у Гольбейна какого-нибудь?

Да. Евстигнеев так и помер. Он представил себя мертвым. Он сделал операцию и сказал: «Черт, все болезни...»

Актер?

Да! Актер. Ему делали операцию на сердце в Германии. Все объяснили, сказали, что будет шунтирование, что будут у вас подсоединены определенные сосуды, что у вас будет там все хорошо. Евстигнеев лег в койку, позвонил, сказал, что завтра помрет. И короче, он всю эту операцию прожил в своем мозгу. А он актер. И он эту роль сыграл.

Значит, Евстигнеев продумал это все в голове, всю операцию, и помер?

И помер.

Потому что он актер.

Нет. Потому что он... Потому что он личность. Он не актер, он личность. А он переживает любую роль, он же входит в любой образ. Нет, это такая шаманская вещь.

Ты интересуешься шаманами?

А я сам шаман!

В чем это выражается?

Это через моих предков. У меня дед обладал каким-то даром. Он был церковный староста. Это Омск, берег Иртыша – в общем, вот. Его все знали в деревне и боялись. Он был одноглаз, на правый глаз, и мне тоже гадалка сказала, что-то с правым глазом не так.

Не так?

Да, это уже потом. А на деда один там рубаха-парень наехал и говорит: «Ты кривой, все такое, я тебя сейчас это...» В общем, какие-то оскорбительные слова сказал, как-то обозвал его. А дед только посмотрел на него – и все. Через неделю тот ослеп, а еще через неделю помер. Он же к нему не подходил, ничего не делал – просто. И вот как бы такие моменты у него по жизни происходили. И он как-то меня... Не знаю, как это объяснить, но какие-то вещи я могу даже предвидеть. Случайно. Вот 11 сентября 2001 года, когда эти самолеты врезались в башни, я чувствовал на своей шкуре какие-то моменты.

Каким образом ты это предвидел? Ты же, наверное, не знал этих башен.

Наверное, не знал. Я сидел в парке за шахматами и вдруг чувствую: что-то происходит. Это были не башни, у меня было другое предчувствие, но я просто видел это все. Видел страшную трагедию, которая происходит именно в этот момент, именно в этот час. Не могу объяснить, я это все просто наблюдал. Но это было давно, я уже проехал, у меня с тех пор была куча всяких событий.

Это интересно. Я встречался с шаманами в Туве. Один, например, говорил, что видит умершего человека. Я спрашиваю: «Как это?» Он говорит: «Ну, там за 50 километров человек умер. И я его вижу». – «Как ты его видишь?» Он говорит: «Так же, как тебя». – «Так почему же ты думаешь, что он умер?» – «А просто, – говорит, – у него ноги не касаются земли».

Да, я помню этих мертвецов. На самом деле факт необъяснимый. Знаешь, мысль – она как бы мгновенна... все вот эти нейроны. Вот ты сейчас подумаешь, а твоя мысль может передаться за тысячи километров. Как мать чувствует гибель сына в ту же самую секунду. Есть такие связи, которыми мир пронизан. Нужно сейчас хотя бы...

Для поддержания.

…для поддержания жизненного тонуса.

Да, тонуса. Да. Чтобы... за тонус!

Чтобы за тонус!

Да.

У меня вот в 1995 году погиб отец. Разбился на машине. Страшная трагедия.

Сколько лет ему было?

Ему было 65 лет. Чуть старше меня. Разбивается на машине, без тормозного пути впендюривается в парапет Киевского шоссе на Драгомиловке. Врачи сразу сказали: несовместимо с жизнью. Но это не есть суть. Отец тогда был на взлете. Командир воинской части, пенсии, все дела. А тут такой момент – он погибает. Он ко мне приходил ночью, каждую ночь.

После того, как погиб, или до того?

После. У него были какие-то бабки... Я беседовал с его сослуживцами, и все говорили, что да, очень большая сумма. Очень конкретная, какая-то значительная по тем временам. Потому что они делали там какой-то провод, еще что-то... Где-то у него они были. И вот он приходил ко мне во сне и показывал место, комнату, где они лежат. «Но ты эти деньги не бери, а матери отдай», – говорил. Вот так вот со мною говорил. Я не знал, что это за место, думал, что старый гараж. Я искал, но так и не нашел. Чувствую, это тайна, которая останется с ним. Ну а дальше – больше.

Он просил... Есть Звенигород, город такой, красивые места. Его называют второй Швейцарией, еще там прочее. И звенигородское кладбище – там просто нужно побывать, шикарное место, вот такой холм! Ходорковский неспроста взял эти места – там и родники, и вода, и река, и пойма. И кладбище стоит на горе. И че-то отец так вышел и руки развел в стороны: «О, хочу здесь похороненным быть». Ты понимаешь, как будто пророчил себе! И мы с брательником... У меня брат еще есть, хирург, причем очень такой классный хирург. И он педиатр, и он лечит, и операции и так далее. Я его страшно люблю. Так вот, кладбище, мы хороним отца на том месте, где он сказал. Холодно. Мы хоронили его 7 ноября, мороз все-таки, ветер, вьюга. Но суть не в том. А там рядом деревня Ивашково, рядом прямо. Там у меня дядька живет, это брат отца, и тетя моя Танька. Они мастера спорта по лыжным гонкам, классные ребята. Вообще, это моя вотчина. Я же сам спортсмен, я тоже гонял раньше на лыжах. Они мои, я живу ими, душа и жизнь. И я, значит, выкапываю три елки из земли. С Танькой везем. На кладбище сам закопал. Растут три елки. Одна маленькая вдруг погибает.

У могилы?

Прямо у могилы. А могила, я тебе скажу, мы там такой участок себе отгрохали! Раньше вообще никого не было, а сейчас все обустроилось. Я себе там уже место присмотрел. Сейчас набросаю, чтобы иметь представление. Вот схема. Здесь вид, это гора. Это мы думали, что это будет последней могилой, сейчас там еще десятки могил понастроили. Тут мы сажаем три елки, а тут вход. Сколько… метров семь-восемь, наверное. Нет. Шесть, шесть на три – я же забор ставил. Сажаем там три елки. Вот эта елка, первая, погибает. Растут две елки. А отец похоронен вот здесь, тут его памятник стоит. Здесь мы уже себе присмотрели. И вдруг эта елка каждый год вырастает все больше и больше. Она сейчас в полтора раза больше, чем вот эта елка. Хотя вот эта была точно такая же. Это маленькая деталь.

Я сопоставил факты: эта погибла потому, что ей было мало места. А эти такие здоровые! Сучки сейчас обрубили, но это все в полтора раза больше. И вот отец ко мне приходит постоянно. Я там, допустим, в трусах, а тут отец заходит. Я даже не осознаю: раз – и мы с ним, угощаю его... Вдруг – бах! – и до меня доходит: «Батя, ты же помер!» Раз – в сторону! Вот как это объяснить, такие вещи? С ним сидишь за одним столом.

Это во сне или наяву?

Во сне. Он продолжал приходить, даже какие-то вопросы человеческие задавал, говорил: «Я без тебя не могу». Ты понимаешь? Он хотел доказать, что душа его здесь, на этой земле. У нас с ним был спор по жизни. Он говорил, что я как художник не состоюсь. Потому что в денежном плане невозможно быть художником. Ну, это советская школа: нужно ходить на работу, быть пионером, от гудка до гудка. Пришел домой, выпил чарку, телевизор посмотрел, и утром опять. А я лентяй по жизни, я всегда этим как-то славился. В том плане, что никогда ни от кого не зависел и никогда никому не заглядывал в рот. Это было нормальное состояние, пацанское такое. Меня улица воспитала. Ну, хулиганские дела, туда-сюда.

Вообще в русских есть ген войны. Они живут с этим геном, он в них глубоко сидит. Сейчас политики не понимают, что Россия – это оплот между Европой и этой черной Азией. Это щит. Это болото и для тех, и для других. Но на этой территории могут существовать только мудаки. Русские. Не трогайте русских – и все будет нормально. Это нормальная политика: не трогайте! Это, знаешь, такой балласт.

Был, например, такой случай в детстве, лет в восемь. Пацаны, бегаем, хоккей, Пермь. С пацанами клюшки сами делали, просто елки связывали веревкой. Вместо ворот ставили такие квадратные ящики, которые зеки колотили на зонах. Тогда это все дело было построено на зеках. Это была улица Нефтяников, как сейчас помню. И так самозабвенно гоняли, двор на двор. А я был заводилой – ну, в том плане, что говорил: «Мы их порвем! У них свой козырь, у нас свой». И вот я прорываюсь к воротам. Одного обвожу, второго. Одного дернул, второго дернул, уже замахнулся... И вдруг у меня звон в ушах. Как будто провал во времени. Сколько он длился? Секунду, две, три? Может быть, долю секунды, не знаю. Но я себя осознал в гуще сражения, я увидел эти сабли, ножи, кровь, вопли, ржание коней... А я там, в середине, и фигарю там. И знаешь, это кайфово: раз, насаживаешь одного, рубишь, дальше несешься. Я застыл с этой клюшкой... Ну, меня, конечно, смолотили – убрали, короче говоря. Я лежу в сугробе и не могу понять, что это было. Это какой-то ген, собачий, страшный.

Почему собачий?

Потому что собаки это чуют. У них есть звериные инстинкты, они заложены в этом куске мяса. Откуда это взялось? До сих пор не могу понять.

Вот этот рисунок у меня смешной. Я думал, что его никогда не напечатают, ни одна советская российская газета не возьмет. Там дед сидит. Он отрезал себе ногу и бросил на стол. Вокруг сидит семья, которая будет жрать эту ногу, все такие счастливые, да? Он перематывает эту ногу – жрите! И вдруг этот рисунок напечатали. Он считается маленьким. Потому что в «Вечерней Москве» печатали мои рисунки, но они вот такие были, большие. А этот где-то в середине закопан. Приходит письмо в редакцию: «Ну посмотрите, там сидит человек. Он какую ногу себе отрезал? Там же нарисована левая нога, а он отрезал правую!» Я как заржал! А у нас главный художник, Костриков Сашка, говорит: «Володя, ты чего так рисуешь-то?» Я говорю: «Я даже не знал, какая у него нога, левая или правая, на столе». Просто до фени. Это кайфово. Я после этого написал сказку смешную, что в какой-то дальней деревне типа Пермилово или Любарово жили люди, у которых были только левые ноги, потому что как только они вставали с правой ноги, все у них сыпалось. Резались свиньи... Там был огромный список всего, что у них нарушалось. Поэтому в процессе эволюции у них вдруг стали появляться только левые ноги. Ты читал эти мои рассказы?

Читал, да. Это, безусловно, известная мне тональность, которая близка обэриутам, их рассказикам. Хармсу, Олейникову, Введенскому. Там всегда присутствует какой-то поворот. Ты читаешь – и вдруг что-то подступает с другой стороны...

Это как у Чехова. Краткость – сестра таланта. Если ты сможешь уместить рассказ на трех страницах – это будет вещь, когда ты сможешь перевернуть мировоззрение. Люди всегда тын-дын-дын, а потом – бах! – и сразу финал. А потом этот финал тебя заставляет задуматься.

Конечно. И сказки со странной моралью. Которая проявляется скорее как стилистическое отношение к действи-тельности.

Ой, сейчас покажу тебе книжку. Смотри, это рыбак. Этот рыбак у меня рождался черт знает сколько. И тут я подумал: дай-ка я рассказ напишу. Ну в смысле нарисую. «Семен проснулся затемно, с вечера собираясь на рыбалку». Видишь, он себе чешет грудь, яйца, все дела. Он быстро оделся, сел на горшок. Тут он с собакой. Я это все писал прямо с ходу, это жизнь. Тут он идет и песню поет. Песня Семена: «Пойду, пойду я, закину, закину я, я поймаю рыбину громадную...» Идет он на озеро, и собака в ритм его ноги. Считай, готовый мультик. Ну, в моем маленьком воображении. Дальше озеро глубокое, круглой формы. Глубина до ста метров. Пловцы погружаются только на 30, 60, 70 метров. А это в лесу! У нас есть такие озера, туда метеорит упал. Это же загадка! Чувствуешь ее? Вот он пришел, смотрит на озеро. Свет. Руки. Семен: «Нацеплю, нацеплю червяка я, я плюю на него, ловись на него рыба, рыба огромадная, огромадная». Это уже хор поет. Это целое либретто, это жизнь. Видишь, тут он плю-ет на червяка. «Долго ждать не пришлось. Поплавок дернулся раз, затем еще раз, еще раз. И стремительно заскользил по глади озера и скрылся в его глубинах. Вот оно, счастье». Это счастье рыбака. И тут вдруг приходят мужики, тыкают пальцем и говорят: «Да ладно, ты не мог такую поймать». – «Да вот же она!»

Интересно, что вот эта картина (показывает на картину с рыбаком)... Ведь на самом деле, если я спрошу, что такое рыбалка, мы можем начинать: «Ну, как это... долгие истории...»

Да, да. Это таинство. Если ты настоящий рыбак, это таинство. Это таинство перед тем, что ты можешь взять.

Да.

Ты можешь взять плотву там, окушков натаскать, что-то еще, карася. Но это таинство: леска, поплавок, все вот это дергание. И этот азарт, который тебя охватывает. Сам процесс, он сам по себе завораживает. А рыбаки ходят на большую Волгу, на катерах больших, и я тоже с ними всего один раз ходил и – бах! – щуку вытащил.

На спиннинг?

Да. Там проводка, принцип такой, вот идет моторка против течения, да? Разматывается спиннинг, где-то метров на 140–150, вот так, туда. А там приманка такая, рыбка. Она идет по дну и делает такие движения... И берет щука, берет жерех, берет судак, еще хищная рыба, крупная очень.

Да.

Вот это игра такая идет. А я щуку хорошую поймал, где-то два с половиной килограмма, – они так удивились. Дальше они тоже по одной рыбе поймали, но меньше, щучка кило восемьсот грамм, у другого тоже около двух. И тут у меня такой удар – бац! И я чувствую, что там сидит что-то хорошее, хорошее... И я вот так вот – тик... А там есть такой закон: когда удар произошел – есть! – и сразу все свои удочки сматывают, и ты начинаешь его вести. И ты чувствуешь, что там сидит что-то такое, что тебя это волной захлестывает. «Мужики, тут очень серьезная рыба, очень серьезная!» И действительно, подошли, она ворохи такие наделала, в сачок ко мне сразу пошла, короче, вытащили – жерех, пять с небольшим килограммов. Такой здоровый, дура такая.

Да... Вот в твоей картине есть какое-то настроение, которое... Она не может, безусловно, описать все тонкости рыбалки, но она как бы ключ к тому, что надо понимать о рыбалке. В этом есть что-то вечное – я бы сказал, что-то самостоящее.

Конечно. Вот сейчас целый парк пропал. Екатерининский парк для меня пропал просто. Раньше там была тайна. Там было старое-старое озеро, проточное. И новое руководство решило почистить этот пруд. Там рыба водилась какая-то неимоверная, потом белого амура запустили, потом еще... Там карпы выходили греться, не знаю, какие-то сумасшедшие. И вот в прошлом году его почистили, рыбы, я тебе скажу, вытащили немерено. У меня даже есть снимок белого амура на 25 килограмм, щуки большие, по 12–19 килограмм! Очень много, экскаватором просто грузили. И вот когда это существовало и когда там была эта рыба, была какая-то тайна. Рыба просто божественное существо, она символов имеет кучу разных... Это жизнь, появились мы из рыбы.

И вот когда это все дело убрали, почистили, другую не запустили – и все, пруд потерял привлекательность. Тайны нет, есть просто голый фасад. Там рыбаки были по утрам, разговоры велись, там другая жизнь была.

Помню, давно-давно я писал очерк о рыбалке и как раз писал о том, что когда ты закидываешь удочку, ты как бы закидываешь удочку в глубину своего воображения. Там темно, и что-то там теперь происходит – кто-то там приближается к твоей наживке...

Она здесь, внизу, происходит, она же и сюда тоже проецируется, она и на внешний мир проецируется. Там же и птицы, которые плавают, они чувствуют все это дело, они по-другому себя ведут.

Есть какая-то связь...

Букашки какие-то все.

...вот именно с этим невидимым, непонятным...

Вот как раз пример тебе хотел привести. Волга, такой рукавчик, вода прозрачная до обалдения просто. И лодка. И там мелко так. И я там че-то подгребаю, гребу тихонечко, смотрю: там окушки. И я прямо на палец леску надеваю, на голый крючок. А тут азартно так, раз, раз, раз! Посмотрел, дальше пошел. И тут птички, все, бабочки так летают, и солнце шпарит. И прямо такая умиротворенность-умиротворенность, расслабуха. Если записать такое дело, это вибрация воздуха, прямо все происходит. И вдруг – тишина, тревожно. Тишина такая непонятная, как будто перед грозой. Тишина, тишина, тишина. Все! Изначально ты не осознаешь, потом только до тебя доходит, а ты уже в этой поэзии, потом подспудно начинаешь понимать: что-то не так здесь, менялось, что-то здесь не так. Что такое? И вдруг окушки разбежались. И тут ты видишь, под тобой такое бревно плывет – щука. Она пришла откуда-то – нагулялась и в этот рукав зашла отдыхать. И она идет прямо таким бревном. И ты видишь ее, и у тебя такой восторг прямо. И ты так смотришь на нее, она проплывает. А там дальше некуда идти, и как она заходит, вот тут трава, камыш, че-то еще там, какие-то цветочки. И она так – раз! Разворачивается – и задом. Как подводная лодка, в берег жопой уперлась, хвостом. Встала. Как на привязь такую. И у тебя такое ощущение, такой какой-то восторг, да? Что-то такое непонятное увидел сейчас, нечто такое, что другие не видели никогда, да? И вот она только встала там, затихла, и вдруг опять птички. Букашки залетали, окушки забегали. Жизнь такая. Тайна. Я тебе говорю – тайна.

Кстати, у меня в книжке описан один момент, когда я сбил бомжа на Кутузовском проспекте.

На машине?

Да. Это, извини, Улдис, можно тебе предложить?

Ну давай.

Нет, ты смотри. Если ты хочешь услышать всякого такого...

Я хочу, да.

У тебя получится хорошее интервью. Ты знаешь, ты его назови «1+1». Знаешь, что такое «1»? Это партия в шахматы. Я играю партию «1+1», это круто, это очень круто.

И что же это значит?

Это означает, как фигура передвигается по доске, с молниеносной скоростью. Это чуйка работает, когда у человека работает только чуйка.

Что работает?

Есть только чутье. Понятие дорогого стоит, чуйка. Сахар будешь?

Нет, спасибо.

Понятно. Давай.

Давай.

«1+1», да, дорогого стоит. Вот мы с тобой сейчас беседуем, мы же беседуем не просто так – наверное, это было судьбой заготовлено. Вот это неспроста. Ты знаешь, Улдис, ты не простой. Ты какой-то черт с табакеркой такой... Красиво ты… Ты умеешь попасть именно туда, куда нужно попасть. Ты задаешь именно те вопросы, которые нужно задавать. Ты не простой.

Уж я не знаю, Владимир, какой я. Но ты так и не рассказал про бомжа.

А! Да! Так вот. Я прожил тогда этот маленький кусок жизни, когда человек проживает за одну секунду всю свою жизнь. И я тогда прожил ее. У меня дядька проживал точно такую же жизнь, когда он попал в лавину и застыл за три метра от пропасти. Его собака нашла, его – дын-дын – палкой тыкали, и он: «Да!» И его оттуда выкопали. Три метра, вот пропасть, а его там вытащили. И он когда летел, это все... А здесь у меня было то же самое. Кутузовский проспект, у меня восьмера, по тем временам круто, где-то девяностые годы. Я перед этим только остановился в гостинице «Украина» – там внизу был здоровый магазин, а я ехал в Звенигород к дядьке в баню, там толпа собралась.

Я накупил чешского пива, хорошего такого, ящик, взял водку хорошую, «Золотое кольцо», рыбки, еще чего-то такого, и в предвкушении такого счастья – мужиков угощу, разговоры, туда-сюда, я с таким настроением! Музыка, солнце светит. Одну машину проезжаю, вторую, третью. И вдруг смотрю, там такой заторчик. Думаю, с правой стороны объеду. Скорость приличная. Ну не под сто, но где-то так примерно. А там стоит москвич, как сейчас помню, третий, зеленый, даже номера запомнил, последние цифры – 82. Я его объезжаю, и вдруг оттуда – бум! Вот такой бомж.

Откуда, из-за этого москвича?

Да. Прямо перед стеклом нарисовался. И с этого момента началась другая жизнь. Эта жизнь замедлилась на тысячи градусов. Абсолютно. Я мог увидеть муху. Я еще до удара все увидел. Я увидел, что моя жизнь... Я еще до удара все почувствовал: вот этот человек, который возник ниоткуда. Я увидел этот момент. Увидел муху, летящую где-то за километр. А дальше все происходит очень быстро. Удар – бум! Он стекло башкой разбивает, летит, и я все это вижу в замедленном действии. Я вижу каплю крови на моем разбитом стекле и мелочь, которая у него фейерверком рассыпается из карманов. Я смотрю на нее бесконечно долго. На каждую копейку, которая у него летит. Я мог определить, где орел, где решка, какой стоимости монета. У него было пять копеек, я мог смотреть на это все сколько хочешь. У него слетел ботинок, он тоже летел бесконечно, я видел, как шнурок болтался. И помимо всего прочего, у меня в башке сверкал счетчик всей моей жизни. Слава богу, по крайней мере при мне, он остался жив. Я его поднял, ко мне подбежали ребята. В то время, в девяностые, это были красные пиджаки и все такое. Подбегают эти новые русские: «Уебывай давай, мы тебя прикроем, блядь!» А я стою как обосранный: «Ты первый, сука, меня заложишь». И я побежал за тем, которого сам сбил.

За кем?

За бомжом, которого я сбил. У него один ботинок соскочил. Я его догнал, посадил на бордюр. Долго ждал скорую помощь, а первыми приехали... Кутузовский проспект – это правительственная трасса, связанная со всеми аэропортами. Первые приехали знаешь кто? Первый отдел – это гэбэшники. Сразу. Гаишников я ждал, потом скорую, потом еще пока бомжа поймали... (Смеется.) Первый отдел тогда на черных волгах гонял. Это был ихний козырь. Кутузовский проспект они просвечивали весь: там снайперы, не дай бог, все эти бликующие устройства... Вот они приехали, спросили что, я говорю: «Вот такая ситуация». Говорят: «Где труп?» Говорю: «Да вот он сидит». Они посмотрели, посмеялись и уехали. Гаишников я ждал 20 минут, скорую – 40, и меня спас сам бомж.

В каком смысле?

Вы не поверите, господа, вы не поверите. Меня спасли простые вши. (Сме-ется.) Ждем скорую, гаишники ходят с документами – давай оформлять. Я говорю: «Ну да, попал. С таким разбитым стеклом куда я поеду?» Подъезжает скорая, туда-сюда, врачи ему сразу нашатырь. А он под кайфом, у него адреналин брызжет. И вот самая главная деталь у скорой – вот эта ступенька: когда вот эта ступенька выходит и когда он заходит вовнутрь и двери закрываются – все, это граница. Это маленькая, но граница. Для ментов это уже документ. Когда человека сажают в скорую помощь, сразу открывается дело.

Сидит, шатается, и вдруг врач ему: «Стой!» И так его за шиворот: «Ты же вшивый!» Ты бы видел реакцию этого капитана! Он сидел в машине с бумагами, и когда доктор сказал, что тот вшивый, он их бросил на капот и говорит: «Сука, ты кого посадил в машину!» (Смеется.) А для меня это как бальзам на рану, блядь! Ты представляешь? Менты его сразу в сторону, а мне говорят: «Слушай, иди отсюда. Мы его не берем». Это он меня как бы амнистирует. Эта маленькая вошь спасла меня от криминала.

(Смеется.)

Скажи, а для тебя вот такие случаи связаны с рисованием? Ну остается какой-то след, а потом рука уже начинает это вспоминать, или осваивать, или как-то так.

Да нет. Чтобы начать рисовать, это не обязательно. Я могу сказать, что для меня это был какой-то вот критический момент, то есть моя жизнь до того и та, которая началась уже потом.

А что, собственно, изменилось после?

Да ничего особенного не изменилось.

Ну да, но ты все равно говоришь, что – до того и после.

Оно могло измениться, ежели там все получилось бы по-другому.

Владимир, вот интересно: когда ты рассказываешь про такой случай, он как бы сразу становится фоном, на котором я рассматриваю теперь твои рисунки.

Ну я как бы уже живу в этом. Для меня рисовать – это как дышать, да? Я рисую очень быстро. Это очень для меня легко, это для меня как существовать. Да, и я когда рисую, у меня рука немножко вибрирует так, свободно. Такая какая-то вибрация, я не могу понять, откуда она берется, но кайфово. Она есть прямая – хоп, сделал так, как эти все художники делали, а тут вот и сама линия выдает пульс твой, жилы, и у Кукрыниксов точно такая же линия. Такая воздушность и такая вот корявость.

А как ты перешел от линии к рисунку? Ну, если мы рисунок уже считаем как бы рассказом?

Как мне говорили, я начал с самого рождения, когда только появился. Я еще не ходил, но уже ползал. Это был дом такой в Каштаке, это Челябинская область. И вот дед дом белит и меня там бросит где-то. Я там газеты рвал, еще чего-то делал, и вот по периметру всей этой избы я ползал, находил какой-то уголек, карандаш, ползком к стене и рисовал. И весь периметр, насколько я доставал, я изрисовывал. Дед ругался, опять белил, потом опять я все изрисовывал. А потом дед сообразил: взял доску повесил, дал мне мел. И я сидел там, и всегда мне это доставляло какую-то загадочность. А дальше – больше! Мне рассказывали, что я в детском садике нарисовал Ленина. В общем, все время чудил чего-то такое. Простые вещи. Художник, наверное, это тот, кто видит то, чего другие не видят, – это я уже потом все осознал. Так вот стоишь, смотришь – деревья, да, вот так вот перед тобой. Они шевелятся, а там образы, коты, так стоишь с другом, говоришь: «Красиво как, да?» Он смотрит так: че, деревья качаются, листья шевелятся, ничего не поймет. Во всяких вещах я что-то вижу. Нет, этот мир существует, безусловно, потому, что это удивительный мир... Я даже целую теорию (не теорию, а так) вывел, что птица – это глаз божий.

Птица? Любая?

Ну да, в общем...

Тогда у бога очень много глаз.

Очень много глаз. Просто их много – птиц.

Мда...

И смотрят они все по-разному, и характеры у них у всех разные. Вот синица, пример маленький. Камень у меня, где я около церкви сижу, прихожу туда кошек подкормить церковных, еще что-то такое, а у меня тетрадь для творчества. И вот эти синицы, их не слышно. Голубей подкормишь, еще что-то такое там пролетает. Реакция настороженности, жуткой такой настороженности, только берешь тетрадь в руки, начинаешь рисовать, какие-то формы, рисунки, записи, и ты там – в этой тетради уже. И вокруг все меняется: у тебя голуби в ногах воркуют, синицы прямо на руки садятся, на плечо... Это вот... как его объяснить? Этот момент, да? А потом мне рассказывают, что там, где этот камень, это церковь Трифона на Напрудной слободе, одна из самых старых церквей, еще при Грозном была сделана. А легенда о ее возникновении гласит, что сокольничий на охоте профукал любимого сокола Грозного, тот улетел. А Грозный ему: «Ну че, все тогда! Вот тебе неделю срока, не найдешь – секир-башка, все!» А те места, где церковь, там было все – озера, леса. Москва же раньше была на холмах, тут рек в Москве море было просто. Озер было, красота была немереная. И рыба там водилась, и все там было. И вот сокольничий ходил, ходил, ходил, притомился, лег где-то там под березкой, ему сон приснился, куда пойти. И короче, он просыпается, пошел, и сидит сокол прямо перед ним. А на этом месте, где это привиделось, он поставил эту церковь. Мало того, я тебе скажу, что сокол в тех местах до сих пор крутится. Так вот, я тебе могу больше сказать: я туда ходил на протяжении какого-то долгого периода, и ко мне сокол на балкон прилетал. А я живу недалеко, дом пятиэтажный. И как он прилетал? Он не просто прилетал, он приносил тушку воробья, первый раз когда прилетел. Он ее ободрал, почистил, положил тушку под дверь, улетел. А перед смертью он тоже прилетал.

Перед какой смертью?

Мамы. Тоже прилетал. У меня там балкон такой формы какой-то странной, Г-образный, уходящий сюда, сюда вот так. Я смотрю: сидит ворона. И она так, знаешь, как охрана: раз, смотрит по сторонам, раз! На фоне ее дерево стоит, и на дереве сидит другая ворона. И тоже вот так вот по сторонам, вот так вот они смотрят, нахохлившись. Прямо как такие телохранители высших лиц, один к одному. И вдруг – сверху пух полетел. Я думаю, черт, соседи опять трясут что-то... И – оттуда сокол! Пулей. Он там воробья, видать, чистил, а эти просто сидели – может, они за тушкой, может, охраняли, но картина вот такая. Но этого мало будет: так он ведь пролетел потом еще! Я его не видел, но балкон опять был в воробьином пуху, правда, тушку я не обнаружил, вороны все-таки, наверное, склевали. Черт его знает, но все в пуху. Вот такие моменты, как вот их объяснить?

Поэтому насчет птиц у меня очень много всего. Умирает дружок – прилетает голубь на балкон, садится и не улетает. Просто сидит и смотрит голубь на тебя. Ты выходишь, а он не улетает. Подходишь к нему, он просто так голову поднимает, на тебя смотрит. А ты ничего не делаешь, потому что у тебя робость такая, чуть ли не страх, потому что ну как такое может быть? А через некоторое время ты узнаешь, что помер друг у тебя. И перед смертью матушки тоже. Оставалось несколько дней. А я там на площадке курил, и я там такую дощечку постелил – захожу туда, смотрю: голубь сидит. Ну такой плохой, ну такой плохой, уже больной весь, и матушка такая же была. Как они туда попадают? Каким образом? Я не могу понять. Окошко-то я не открываю... Мне вот это – непонятка. Я подкормил, че-то бросил, утром уже тушка мертвая. Выбросил я. Вот постоянно с птицами что-то такое.