Аист принес – аист унес

Меня зовут Саша Галицкий. Сейчас скажу, почему я неудачник. Несмотря на обширное образование и статус до сорока лет «подающий надежды молодой художник», я вот уже много лет работаю с пожилыми людьми в домах престарелых Израиля. Хоть они и старики – но все поголовно художники. Они художники в той же степени, в коей им являюсь и я.

У нас симбиоз, и мы не можем друг без друга. Они не могут без меня, ибо вдруг на старости лет почувствовали удовольствие от рисования, или резьбы по дереву, или пения басом, а я почти все это умею. А я не могу без них, потому что мне надо заработать денег, чтобы тут же потратить их на еду, питье, квартиру и на кота Гатто. Так его зовут. Так в жизни получилось. Теперь что. Работая с ними много лет, я чувствую их старость. Я ее слышу. Я ее записываю. Из моих записей получилась книжка ответов на сложные вопросы о старости. Это было просто. Возьмешь в руки такой седой одуванчик, дунешь на него – и разлетелись повсюду зернышки его детских мыслей.

Редко кто обращает внимание на старость как феномен человеческой жиз-ни. Что в ней интересного для тебя?

Я сам.

Ты чувствуешь внутри себя старость?

Я не чувствую старость, но мне интересно увидеть себя старым. Когда я смотрю на старых людей, я на самом деле вижу себя. Потому что разница же небольшая, 20–30 лет. Поэтому можно посмотреть на них – и представить себя. Я смотрю на этих старушек и думаю: они же когда-то совсем недавно были сексуальными женщинами...

И?

И вот стали старушками. И, наверное, мы тоже абсолютно такими же станем, если не хуже. И, во-первых, если говорить про сексуальность, она никуда не девается. Они такие же внутри остаются, какими были.

Желания не умирают?

Нет. Я работаю где-то в 9–10 местах и переезжаю с места на место. Часть этих мест – это такие закрытые дома для обеспеченных людей: полдомика и какое-то хозяйство небольшое, или огромные дома гостиничного типа, в которых на каждом этаже миллион комнат, квартир. Сегодня я работал с человеком, у него помощница, и она мне сказала, что у него до сих пор желание не пропало, он хочет. То есть он не встает, он сидит в кресле с колесиками, а она хихикает. Я говорю: «Тут надо так». Он говорит: «Я так уже не делаю». Она ржет. И шепчет мне: «Он дрочит, он дрочит!» (Смеются.)

Когда ты видишь в них перспективу собственной старости, у тебя появляется какое-то разграничение: такое качество я хотел бы, чтобы у меня было, но такого вот не надо? Или у тебя нейтральная точка зрения?

Я наблюдатель.

Не оцениватель?

Да, я не могу... Дело в том, что, конечно, всем хочется не так бояться смерти, как мучения и болезней. Я наблюдаю, например, людей в глубокой деменции, которые – по крайней мере, внешне – счастливы. У меня самый основной инструмент – это такой красный или черный карандаш, который рисует по дереву. Жирный. Я ему говорю: «Вот здесь сними красное».Он говорит: «Это красное?» – «Крас-ное». Он снимает. «А теперь синее сними». – «Тут снять всё?» Я говорю: «Да, всё. А теперь опять красное». И вот ты даешь одну и ту же задачу и видишь, что человек примерно час с небольшим получает удовольствие. А потом устает. Он не помнит, как меня зовут. Начинает меня звать каждые две минуты и так далее. Тогда я понимаю, что все, пора его увозить. То есть говорить, что таким быть хочу, а таким – нет... Знаете, очень хорошо сказала одна моя 95-летняя дама (ее невозможно назвать старушкой): «Кто не гордится своей старостью, пусть до нее не доживет».

Прямо угроза.

В общем, идея, что человек может быть не достоин старости, да? И ты видишь, как люди становятся внутренне красивы. Не внешней красотой, которой все красивы в 18 лет, а вот такая внутренняя мощь появляется. Вообще старость – это такая штука, когда человек до какого-то времени был личностью и представлял интерес для окружающего мира, но в какой-то момент стал просто стариком. И вот образ – старик – как бы нивелирует все его заслуги. То есть для внешнего мира он становится как груз какой-то. Похожая вещь была у меня, когда я служил в советской армии, очень давно: ты идешь по эскалатору, смотришь на девушек и видишь, что они как-то тебе глазом махнули, увидели форму – и все, проехали. Классифицировали в какой-то разряд. То же самое со старостью: старик или старуха – все, проехали. Мы уже поняли, с кем мы имеем дело. На самом деле, конечно, это не так. У меня буквально позавчера произошла фантастическая встреча со старухой, ей 91 год. Она меня отслеживала несколько недель.

На твоих занятиях отслеживала?

Нет. Мы с моей женой Таней сделали такой проект – Музей искусства пожилых людей. Мы собираем работы пожилых людей, которые либо вдруг умерли, либо у них нет места, куда поставить какие-то безделушки, которые они делают, или они просто хотят поделиться. Мы берем эти вещи, берем интервью у этих людей или собираем какие-то факты. И на сайте saamuseum.com публикуем эту инфор-мацию и разыгрываем какую-то работу. И эта работа становится драгоценностью вместе с историей этого человека.

Что значит разыгрываете?

Мы спрашиваем у людей, кто хочет ее получить. Иногда просто раскручиваем какую-то стрелку или что-то такое, бросаем шарик. Один человек выигрывает, и мы ему эту работу взвешиваем, говорим, сколько стоит пересылка, он присылает деньги. Мы отправляем, а в ответ просим только фотографию этой работы где-то на стене. И немножко об авторе. И говорим, что у нас открылся еще один зал музея.

И куда попали эти работы?

С этим связано очень много историй. Один раз я нашел работу, про которую никто не знал, кто это и что это. Оказывается, я знаю очень хорошо, чья это работа, кто ее автор, и понимаю, что автор уже не с нами. И я понимаю, почему он выкрасил яркой желтой краской фон. Наверное, он не видел ее, потому что уже потерял зрение. И вот я иду и смотрю: на шкафу где-то стоит такая фигня. Я ее очищаю, и сейчас она где-то в Германии как икона в красном углу у кого-то висит.

Но иногда ты эти работы очищаешь, а потом на них рисуешь новые.

Это уже другая история, это дру-гой проект. Он называется «Неуспе-вающие». Я подумал, что если у меня есть школа, то есть и неуспевающие ученики, которые в том числе убежали с урока и умерли.

Почему я вспомнил про эту старушку? Она меня вычислила, я к ней приехал и вдруг смотрю, а у нее на стене висят два портрета – Пастернака и Сахарова. Она 1931 года рождения, живет в каком-то хосписе. Это небогатое место, скворечник.

Куда приезжают умирать?

Ну, мы все сюда пришли умирать.

(Смеются.)

Это такое социальное жилье. В основном там живут русские, русскоговорящие и выходцы из бывшего СССР. Им много лет, они платят небольшие деньги, сто долларов в месяц.

Так мало?

Да, 300 шекелей. Но у них ничего нет. У них маленькая комнатка, и соседи совершенно разные люди, очень простые. И вдруг я смотрю: у нее фотография Пастернака. Я говорю: «А что это?» Она говорит: «Последняя любовь Пастернака была мачехой моего мужа. И у него была секретарша…» Она мне называет фамилию, имя и отчество. Я, конечно, дурак-дураком. Потом я уже все восстановил по «Википедии». Но действительно, эта бабушка пришла ко мне и говорит, что она прочитала про нас статью и начала рисовать. Ей 88 лет. И вот у нее, значит, Сахаров. Я говорю: «А он откуда?» Она говорит: «Я дружила с друзьями его дочки или сына. Он к нам приходил, я его хорошо знаю». А вот тут Пастернак с Ивинской, у которой тоже судьба; я потом прочитал, она раза три сидела в тюрьме, он ей завещал гонорар от нобелевских каких-то вещей, и ее после его смерти уже посадили. Умерла в 1995 году, ей было 82, по-моему. Это мачеха ее покойного мужа, который умер 25 лет назад. И ты понимаешь, что копнешь – а там… Вот она, такая красавица. Она была врач-вирусолог или что-то такое. Вот такую фигню – извините, я бы сказал, даже хуйню – она рисует, какие-то цветочки.

Тюльпаны.

Она говорит: «Вам нравится? Возь-мите, я за десять минут нарисую еще». (Смеются.) И говорит: «У всех тут мои рисунки, я всем раздаю. Вот эта больная очень соседка, она проснулась и говорит: “Я глаза открыла, увидела твой рисунок, и мне стало лучше”». И вот она в комнатке своей подписывает мне рисуночки.

Но они похожи на детей, старички?

Да, конечно. Но они похожи, потому что как бы играют. Они позволяют себе не выебываться, не быть серьезными взрослыми. Все время, что у них осталось, спрессовано. Будущее есть, но оно спрессовано до дня, до недели.