Двойное одиночество

Мне 87 лет, и я одинок. Я один занимаю целый этаж фермерского дома, построенного в 1803 году. В этом доме моя семья живет со времен Гражданской войны. После смерти моего деда бабушка Кейт жила здесь одна. Три дочери только навещали ее. В 1975 году Кейт умерла (ей было 97), и в доме поселился я. Прошло сорок с лишним лет, и вот я провожу свои дни в одиночестве в одном из двух кресел. Сидя в мягком синем кресле в гостиной, я смотрю в окно на некрашеный старый сарай: он золотистого цвета, коров и коня Рили там давно уже нет. Смотрю на тюльпан, смотрю на снег. В механическом кресле, стоящем в кабинете, я пишу эти строки и диктую письма. Еще я смотрю новости по телевизору, порой не особенно в них вслушиваясь, и лежу, погрузившись в безбрежный покой уединения. Люди спрашивают, нельзя ли приехать в гости, и чаще всего я отказываю, чтобы не прерывать молчания. Два раза в неделю по вечерам приходит Линда. Довольно редко заглядывают мои лучшие нью-гемпширские друзья – теперь один живет в штате Мэн, другой – на Манхэттене. Раз в неделю на пару часов заходит Кэрол: она стирает, прибирается и отсчитывает мне таблетки. Я жду, когда она придет, но когда она уходит, чувствую облегчение. Время от времени, особенно по ночам, одиночество теряет свою мягкую силу, и на смену ему приходит тоска. Мне приятно, когда оно возвращается.

Я родился в 1928 году и был единственным ребенком в семье. Во времена Великой депрессии нас таких было много: все восемь классов в начальной школе в Спринг Глен были укомплектованы детьми, у которых не было ни братьев, ни сестер. В детстве у меня время от времени появлялись друзья, но все эти дружбы были короткими. Чарли Акселю нравилось клеить модели самолетов из ткани и пробкового дерева. Мне тоже нравилось, но я был неуклюжий и все время капал клеем на ткань, из которой делались крылья. Его модели летали. Позже я собирал марки, и Фрэнк Бенедикт их тоже собирал. Потом марки мне надоели. В седьмом и восьмом классах начались девочки. Помню, как мы лежим с Барбарой Поуп у нее на кровати – порознь и совершенно одетые, а ее мать с тревогой смотрит на нас. После школы мне нравилось побыть одному: я сидел в нашей темной гостиной. Мать ходила по магазинам или играла с друзьями в бридж; отец подбивал суммы у себя в конторе; я грезил наяву.

Летом я уезжал из маленького городка в Коннектикутe, где мы жили, и косил с дедом сено здесь, на ферме в Нью-Гемпшире. Утром и вечером я смотрел, как он доит своих семь коров голштинской породы. На обед я делал себе сэндвич с луком – толстенный кусок лука зажимался между двумя ломтиками хлеба марки Wonder Bread. Я уже рассказывал где-то про этот сэндвич.

В пятнадцать лет, за два года до колледжа, я поступил в Эксетер. Учиться было трудно, а поступить в Гарвард после этого – легко, но я эту школу ненавидел: пятьсот одинаковых мальчиков, живущих по двое в комнате. Остро не хватало одиночества, и я прилагал отдельные усилия, чтобы его обрести. Подолгу гулял один, на прогулках курил сигары. Нашел себе комнату на одного (в школе их было мало) и сидел по возможности там, читал и писал. По вечерам в субботу вся школа рассаживалась на баскетбольной площадке и в радостном исступлении смотрела кино. Я сидел у себя, наслаждаясь одиночеством.

В общежитии колледжа были однокомнатные квартиры и квартиры на двоих. В течение трех лет я существовал в спальне, до потолка заваленной моими пожитками. На четвертом курсе мне удалось получить отдельную квартиру: спальня, гостиная и ванная. В Оксфорде у меня было две собственных комнаты. У всех было по две. Потом я учился на разных стипендиях. Потом писал книги. В конце концов, к большому моему неудовольствию, пришлось искать работу. С первой женой – тогда рано женились, нам было двадцать и двадцать три года – мы поселились в Анн-Арборе, где я преподавал английскую литературу в Мичиганском университете. Мне нравилось ходить туда-сюда по аудитории, рассуждая о Йейтсе и Джойсе или декламируя стихи Томаса Харди и Эндрю Марвелла. Эти удовольствия одинокими не назовешь, зато дома я на целый день уходил в крошечную комнатку на чердаке, чтобы сочинять стихи. Жена у меня была очень умная, но скорее в математическом, чем в литературном смысле. Мы жили вместе, но все больше отдалялись друг от друга. Тогда я в первый и последний раз в жизни полюбил бывать на людях: в Анн-Арборе была целая культура вечеринок с коктейлями. Вдруг выяснилось, что я жду выходных, жду оживленных собраний – там я мог хоть на какое-то время отдалиться от своих семейных проблем. По пятницам гостей всегда ждали в двух-трех местах, по субботам вечеринок было еще больше, и пары в течение вечера кочевали из гостиной в гостиную. Мы флиртовали, пили, болтали, и в воскресенье никто уже не помнил, о чем говорили в субботу.

Прожив вместе 16 лет, мы с женой развелись. Следующие пять лет я снова был один, но никакой отрады одиночество мне не давало. Убожеству плохого брака я предпочел убожество бурбона. Я встречался с девушкой, которая выпивала по две бутылки водки в день. У меня бывало по три-четыре новых женщины в неделю, а порой и по три в один день. Новые стихи стали появляться все реже, потом и вовсе прекратились. Я старался думать, что наслаждаюсь благами свободы. Но это было не так.

Джейн Кеньон была моей студенткой. Толковая и очень веселая, она писала стихи и очень откровенно высказывалась в классе. Я знал, что она живет в общежитии недалеко от меня, и поэтому как-то вечером попросил ее присмотреть за домом, пока я буду сидеть час на совещании. В тот год в Анн-Арборе был всплеск квартирных краж. Я вернулся домой, и мы сразу же переместились в кровать. Услады плоти радовали нас ничуть не меньше, чем возможность удариться во все тяжкие или просто поговорить друг с другом. Потом я пригласил ее на ужин, который в семидесятые годы всегда означал также и завтрак. Мы стали встречаться раз в неделю, не обрывая прочих связей, потом два раза в неделю, потом три или четыре, и никаких других связей уже не осталось. Как-то ночью мы заговорили о свадьбе. Тему пришлось быстро сменить, потому что я был на 19 лет старше, и если бы мы поженились, ей пришлось бы долго жить одной после моей смерти. Поженились мы в апреле 1972-го. Еще три года прожили в Анн-Арборе, а в 1975-м перебрались из Мичигана в Нью-Гемпшир. Она обожала это старое поместье.

Почти двадцать лет я вставал первым, варил кофе и приносил его Джейн в постель. Поднявшись, она уходила гулять с собакой, которую звали Гус. Потом мы расходились писать в противоположные концы нашего двухэтажного дома. Моя комната была на первом этаже в передней части дома, окнами на Четвертое шоссе, а ее – на втором, окнами во двор, с видом на старое пастбище в Рэггид-Маунтин. В этом двойном уединении мы по утрам писали стихи. На обед мы поглощали сэндвичи, молча расхаживая из угла в угол. Потом следовал двадцатиминутный сон, чтобы собраться с силами. Проснувшись, мы каждый день занимались любовью. После мне всегда хотелось еще поваляться в постели, но у Джейн оргазм вызывал мощный прилив энергии, и она бросалась в свой кабинет прямо из кровати.

Я тоже возвращался к письменному столу, еще несколько часов мы работали. Ближе к вечеру я в течение часа читал Джейн вслух. Прочел «Прелюдию» Вордсворта, «Послов» Генри Джеймса (дважды), Ветхий Завет, Уильяма Фолкнера, еще что-то из Генри Джеймса, поэтов XVII века. Перед ужином я открывал пиво и просматривал «Нью-Йоркер», а Джейн готовила – бокал вина всегда стоял где-то рядом. Она не торопилась, и еда всегда получалась вкусная – например, телятина с грибами и чесночным соусом, а летом – спаржа, срезанная с грядки напротив дома. Потом она просила меня накрыть на стол и зажигала свечу. За едой мы обсуждали все то, что произошло с каждым из нас за день.

Летом мы проводили послеобеденные часы у Орлиного пруда на крошечном пляже в компании лягушек, бобров и норок. Джейн загорала на солнце, а я читал, устроившись в складном шезлонге. Время от времени мы ныряли в пруд. Иногда, не дожидаясь ужина, мы прямо там жарили себе сосиски на гриле. Прожив двадцать лет в этом удивительном браке, дававшем нам возможность жить и писать в двойном уединении, Джейн умерла от лейкемии 22 апреля 1995 года. Ей было 47 лет. Сегодня 22 апреля 2016 года, Джейн нет уже больше двадцати лет. В начале этого года, в возрасте 87 лет, я оплакивал ее смерть как никогда раньше. Я болел и думал, что умираю. Когда она умирала, я все дни проводил у ее постели – целых полтора года. Мне было больно и горько, что Джейн умирает такой молодой, но я находил утешение в том, что могу провести вместе с ней все оставшееся ей время до последнего часа. В январе я снова горевал о ней, но теперь горе мое было в том, что ее не будет со мной, когда умирать придется мне.