Где эта дверь

Задолго до того, как я познакомился с Менахемом (или Женей), еще школьником я зачитывался книгами его отца и дяди – братьев Исаака и Акивы Ягломов. Эти книги были посвящены математике, но эта наука представала в них не совокупностью сухих, формальных рассуждений, а живой, глубокой областью мысли. Учебники братьев Яглом сделали для меня математику важной частью культуры. Поэтому, направляясь в Москве в гости к Жене Яглому, я думал прежде всего о его отце. Но при знакомстве я осознал, что Женя является личностью не в меньшей степени. Как и его отец, он самим своим обликом превращал иудаизм, который меня в то время интересовал более всего, в живую, глубокую область культуры.

С тех пор прошло много лет. Московская квартира на Таганке сменилась квартирой в иерусалимском квартале Нахлаот, родились дети, менялись работы и заботы, но самое главное осталось на месте. Менахем Яглом и сейчас представляет собой личность, определяющую многомерность современного иудаизма, который для него сочетает уникальность еврейского пути в мире и универсальность общечеловеческой культуры в целом. Что это значит? Попробую ответить в трех аспектах – в измерениях смысла, эстетики и социальности.

Смысл. Всякий, кто основательно знакомился с иудаизмом, понимает, насколько он необычен и отличается от почти всех линий развития мировой культуры. Древний библейский иудаизм противостоит всем языческим религиям того времени, их высмеивает и создает альтернативу, которая победила и стала общепринятой. Эллинистический иудаизм восстает против греческой философии, создает ей альтернативу в виде талмудических диспутов. Иудаизм эпохи Ренессанса сформировал фундаментальнейшее каббалистическое учение, которое совершенно не похоже на мистические учения других народов. Этот список можно продолжать. Менахем Яглом, будучи компетентнейшим знатоком всего еврейского учения от древности до современности, выбрал себе в качестве учителя одного из удивительнейших лидеров хасидизма – рабби Нахмана из Брацлава. При всем том иудаизм Яглома, включая брацлавский хасидизм, не теряя ни йоты своей оригинальности и аутентичности – несомненно явление общечеловеческой культуры. Все, что говорит Менахем, читая тексты и излагая идеи, оставаясь глубоко еврейским, одновременно является и универсальным.

Эстетика. Когда я познакомился с Ягломом, он представился как художник, потом он некоторое время был ювелиром, многие годы выступал в качестве знатока и комментатора еврейских текстов, сейчас он представляется как книжник. Однако чем бы Менахем Яглом ни занимался, это занятие – всегда особый род художественной деятельности. Посещая его жилище на Таганке, один наш общий друг охарактеризовал его следующими словами: «Это дом-музей, квартира Яглома». Дома менялись, но все они оказывались музеями в своем роде. Более того, во многом они являлись еврейским ответом на греческую идею музея, потому что все там было устроено не для демонстрации, а для жизни. Еда, домашние семинары, отмечание праздников, встречи с друзьями – все, что происходило в этом доме, было глубоко художественным действом, однако все это было не актом демонстрации, а настоящей жизнью. Иногда говорят, что эстетика представляет собой проблему для еврейской культуры, которая бежит внешней изобразительности и чурается эстетизации. Вероятно, это действительно так, но феномен Яглома показывает нам, что еврейская эстетика возможна.

Социальность. Вокруг Яглома всюду и всегда было множество людей. Его дома в Москве и Иерусалиме всегда были полны гостей. Однако дело тут не только в особом радушии и гостеприимстве хозяина. Будучи углубленной в себя интровертной личностью, Яглом представляет собой особую социальную реальность. Еврейская традиция учит нас, что в центре общества не обязательно должны быть лидеры, организаторы, политики. Классический пример – царь Давид. Его влияние основано не на силе и власти, а на особом обаянии и особой связи с небесами. Про Яглома иногда говорят, что он потомок Давида по линии искусственного человека, голема. Действительно, семейное предание связывает его с создателем голема Махаралем из Праги. Махараль, Йехуда Лёв бен Бецалель, был известным раввином одной из удивительнейших общин своего времени. Но сейчас лидерами общества часто становятся не известные персоны и даже не раввины, а просто люди, которые открывают новые пути и осуществляют их в своей жизни.

Илья Дворкин

Я познакомился с Менахемом Ягломом в 1979 году в еврейской диссидентской тусовке в Москве. Мы все тогда боролись против советской власти, за свободу вообще, a в особенности за свободу выезда из СССР, и вместе с тем открывали для себя мир еврейской религии и традиции. В этой тусовке все были талантами и нестандартами, но Менахем выделялся даже и на этом фоне.

Выросши в совершенно нерелигиозной московской еврейской семье, он еще в школьные годы начал изучать иврит и традицию как самостоятельно, так и у старых московских хасидов, в то время еще живых. Уже в 15 лет он стал преподавателем. Со своим совершенно потрясающим пониманием еврейской традиции и мистики он определил себя как последователя рабби Нахмана из Брацлава и ездил на его могилу в Умань (хотя это было тогда совсем небезопасно).

В 1987 году железный занавес рухнул, раввин Адин Штейнзальц создал в Москве иешиву «Мекор Хаим» и пригласил Менахема стать одним из преподавателей. В 1990 году Менахем переехал в Иерусалим, чтобы учиться в иешивах высокого уровня.

В Израиле часть нашей прежней московской религиозной компании стала «модерн-ортодоксами» и религиозными сионистами, а другая часть решила придерживаться «харедимного», то есть более классического, направления. Менахем же поразительным образом сочетает обе эти вещи: оставаясь харедимным брацлавским хасидом, он при этом крайний модернист.

Вот уже тридцать лет он является научным редактором ведущих издательств классической еврейской литературы на русском языке, а также опубликовал десятки собственных статей.

Площадки, на которых он публикуется, характеризуют его так: «Иерусалимский книжник, чтец и переводчик, редактор, а иногда и издатель. Исследователь и преподаватель еврейских премудростей, неправедный хасид, мистик и тайнолюб. В свободное время он порождает сущности сверх необходимого и кормит буриданова осла; пишет о разном, но чаще всего – о еврейской мистике и философии».

П. П.

Ну давай, за знакомство.

За знакомство, свидание и прочее.

У меня был такой случай. Мой давний друг вдруг стал иудеем...

Понятно. Это бывает.

Я приехал к нему в гости как обычно. Он говорит: «Хочешь кофе или чаю?» Я отвечаю: «Да, с удовольствием». И вот он говорит мне: «Ты можешь нажать на эту кнопочку?» – «А почему?» – «Ну, знаешь, Шаббат, я сам не могу». Ну хорошо, я нажал, нам из кухни всё принесли, но потом я полтора года над ним всячески издевался, что он так себя ведет, что считает, что я могу нажать, а он не может.

У меня несколько иной подход. Я никогда не прошу нажимать на кнопочку неевреев, потому что это действительно несколько унизительно. На самом деле нет проблемы просить нажать на кнопочку еврея, который принципиально не соблюдает Шаббат, потому что это его личный выбор.

Это я понимаю. Но при чем тут кнопочка? У нас тут, в божьем мире, какие-то большие задачи. Мы, вообще-то, неспроста сюда пришли, да? А тут кто-то беспокоится о том, нажать на кнопочку или нет.

Можно я про это притчу расскажу? Был такой замечательный хасидский мыслитель – Нахман из Брацлава.

Наслышан.

У которого есть совершенно дивное рассуждение о том, что такое закон, что такое Галаха. Он говорит, что мир бесконечно изменчив и в нем нет ничего стабильного: верх становится низом, голова ногами, человек ангелом, ангел человеком. Все бесконечно меняется. Даже один человек не остается тем же самым в течение одного часа. Как же тогда в этом мире жить? Он говорит, что мир похож на ханукальный волчок, дрейдл. На каждой грани написано по букве, и каждая из этих букв относится к идишскому слову, которое обозначает, какой ход сделать: добавить, взять банк, пропустить ход и так далее. Так вот, ребе Нахман говорит, что Галаха – это и есть те самые буквы на волчке. Она не имеет никакого отношения к реальности, потому что реальность вообще не фиксирована. Но зато позволяет сделать следующий ход несмотря ни на что.

А как может быть, что возможны только четыре хода?

Нет. Волчок – это иллюстрация, он многогранен, но ограничен количеством граней. В Галахе их несравненно больше. При этом одни отмирают, а другие рождаются. Несмотря на утверждение о неизменности закона, на самом деле он крайне изменчив. И все эти выкрутасы: нажать на кнопочку, разделить посуду и так далее...

Два холодильника…

Да. Это все формальная система, регулирующая поведение в мире, которое никак нельзя определить. Мож-но считать это своего рода игрой в бисер, которая ведется не на доске, а в реальности.

Я про два холодильника вспомнил вот почему. На днях мне Ури сказал: «Странно, что “не варить козленка в молоке его матери” у ортодоксальных евреев в длинной перспективе превращается в два холодильника».

Про это есть замечательный анекдот, который Ури тебе, возможно, рассказывал. Бог сказал Израилю: «Не вари козленка в молоке его матери». Народ Израиля спрашивает: «Это значит, что никакое мясо нельзя смешивать с молоком?» – «Нет, – говорит Бог, – не вари козленка в молоке его матери». – «Да, но это значит, что даже из одной посуды нельзя есть молоко и мясо?» – «Не вари козленка в молоке его матери», – повторяет Бог. На что евреи говорят: «Это значит, что смесью молока с мясом вообще нельзя пользоваться никак?» – «Поступайте как хотите!»

(Смеется.) Скажи, тебя никогда не удивляло, что Бог говорит?

Нет, совершенно.

Но тебе же непонятно, на каком языке он говорит. Или понятно?

Он говорит на многих языках.

Он раньше говорил или сейчас тоже говорит?

Вообще говорить о Боге – это тема бесконечная. Дело в том, что Бог, который универсум, не может говорить. Он вообще ничего не может.

Но «универсум» – слабое слово. По-тому что это латинское слово, обозначающее что-то, что вертится вокруг чего-то одного. Это чисто неоплатонический концепт.

Безусловно, это вообще проблема и с философским языком, и с языками мистическими – нет подходящих терминов. Как перевести Dasein?

Есть четыре-пять попыток.

С бесконечным ровно то же самое. Есть четыре-пять попыток, но… Слово «универсум», безусловно, не подходит, но другого не придумано. Придуманы другие еще – бесконечный. Он не говорит, он не делает ничего вообще.

А он есть?

К нему не применимо слово «есть». Он скорее нет, чем есть, потому что это существование, которое в принципе не может быть осознанно творимо.

Ну какой-то намек на это существует в разных формах.

Нет, в самом бесконечном никакого намека на это нет.

Но вне его есть намеки на то, что что-то такое есть.

А это первый вопрос – если он бесконечен и всеобъемлющ, то «вне его» быть не может в принципе. Нету ничего, кроме него.

Правда.

И поэтому первый акт творения – точнее говоря, предшествующий тво-рению – воспринимается как деконструкция Богом самого себя. Бог создает в себе пустое пространство.

То есть как бы разрывает...

Разрывает собственное совершенство, делает себя несовершенным, создавая пространство, пустое от самого себя. Эта пустота неоднозначна, она многоэтажна, и о ее природе ведутся бесконечные споры как минимум последние пятьсот лет. То ли это действительно пустота для проявления Бога в виде своего отсутствия, то ли пустота только для восприятия творения, а для самого Бога – полнота. Это не меняет общей картинки.

Как ты, который не бесконечен, об этом что-то можешь сказать?

Я об этом не могу сказать ничего. Я могу говорить об этом часами, днями и так далее. Но это все некоторая аппроксимация, которая позволяет говорить об этом извне, не понимая внутренней сути. В конце концов, человек – создание говорящее. Хоть он и способен мыслить в неязыковых категориях, он не может это передать другому. Для того чтобы хоть как-то об этом говорить, нужно создавать специальный язык, который говорит о несказуемом.

Этот язык создается для того, чтобы ты, у которого есть какая-то интуиция, мог мне об этом сообщить? Или для того, чтобы этот контур вообще держался?

Прежде всего для того, чтобы я смог выработать в себе некоторую интуицию, которая позволяет мне ощущать. А вторая задача, безусловно, сказать об этом тебе, используя формальные знания, почерпнутые из книг и у людей; сказать тебе о некоторых концепциях, которые я на самом деле выразить не могу.