Картина, кресло, ковер

Вы не знаете имени Кристи Пую, и я его тоже не знал. Его фильм «Смерть господина Лазареску» на Каннском фестивале 2005 года получил главный приз в конкурсе молодых талантов Un Certain Regard, но я не хотел бы ссылаться на этот факт, чтобы убедить возможных читателей этого интервью в значимости румынского режиссера; в чем-то даже наоборот – меня скорее поражает, что фильм Пую получил награду на Каннском фестивале и 47 других премий на более чем 80 других кинофестивалях по всему миру. Опять же, поражает не столько потому, что оценщики кино изрядно грешат конъюнктурностью, а, скорее, в этаком метафизическом смысле: одиночество не столь абсолютно, как можно было подумать. Это ощущение в большой мере соответствует тому, что говорит сам Кристи Пую в связи с отзывами о своем фильме: «Они понимают каждую деталь фильма, его направленность, его философию, видят эту боль. Вы читаете отзыв, и страх перед смертью начинает слабеть. Этих людей я называю возможными друзьями. Меня много раз спрашивали, кому я адресую свои фильмы, – так вот, я их делаю для себя, своих друзей, своих возможных друзей».

Кристи Пую родился в 1967 году, живет в Бухаресте, авторитетами для себя считает Эжена Ионеско, румынских «поэтов молчащего отчаяния», как он сам их называет, – Джордже Баковию и Вирджила Мазилеску, Кафку, Достоевского, итальянского живописца Джорджо Моранди, а в кино – Кассаветиса, Уайзмана, Ромеро, Депардона. «Смерть господина Лазареску» стал его вторым фильмом после первой снятой в жанре road movie малобюджетной картины, и это история о старике Данте Ремусе Лазареску (Ион Фишутяну), которого последние шесть часов его жизни возят по бухарестским больницам и нигде не хотят принимать. Как говорит сам режиссер, это фильм об «умирающем в одиночестве, в окружении безразличия».

У. T.

Как можно снять захватывающий фильм, если из самого названия ясно, что в нем произойдет?

Видите ли, я пришел из живописи, и, на мой взгляд, единственный мой талант – наблюдать. Я начал делать кино, потому что мне не нравились фильмы, которые я смотрел. Меня раздражало как раз то, что мы смотрим кино по принципу «что будет дальше». И я попытался сдвинуть акцент не на то, что произойдет, а на то, как оно происходит. Зрители моего фильма заранее знают, что человек, появившийся в первых кадрах, умрет, потому что уже на второй минуте он берет трубку и говорит: «Лазареску слушает» – стало быть, это тот самый Лазареску, про которого в названии фильма «Смерть господина Лазареску» сказано, что он умрет.

По правде говоря, в этом нет ничего нового – это делает, например, Лев Толстой в «Смерти Ивана Ильича». Разница в том, что в случае с Иваном Ильичом вы как бы в его голове, внутри, но именно это мне в кино не нравится – когда ты как бы слышишь мысли героя, голос его мыслей, комментирующий происходящее, рассказывающий, что герой фильма собирается делать, и так далее. В кино мне не нравятся флешбэки, не нравятся сны. Все должно быть непосредственно, зритель должен находиться снаружи, не надо быть у героя в голове и думать, что происходит, когда он умирает. Надо просто присутствовать и наблюдать факты.

Но ведь факты-то не нейтральны. Если вы, например, влюблены, то факты для вас могут оказаться, если можно так выразиться, объективно ненаблюдаемыми. Поэтому меня слегка смущает ваша установка, что кто-то – зритель – может быть внешним наблюдателем.

В случае «Смерти господина Лазареску» этим внешним является тот, кто наблюдает, как Лазареску умирает.

И кто же этот некто?

Кто этот некто? Я.

Как бы вы описали себя как наблюдателя?

Это мой выбор – быть наблюдателем. Это как с документалистом – быть невидимым, незримым наблюдателем. И я наблюдаю за Лазареску как документалист. Толстому в «Иване Ильиче» тоже потребовалась первая глава, где кто-то извне рассказывал, что происходит с Иваном Ильичом. А уже в последующих главах читатель как бы находится в голове Ивана Ильича, как бы читает его мысли и ощущения.

В кино таких возможностей нет, приходится считаться с существенным расстоянием между повествованием и наблюдателем. Просто ставишь камеру на треногу, прибегая к этому очень традиционному методу съемки, когда фиксируется каждое физическое событие, физическое соприкосновение. На мой взгляд, надо выбирать: или ты снимаешь с этой позиции документалиста, или выдумываешь, пытаешься создать позицию третьего лица и тому подобное.

Но вы как смотрящий или снимающий уже выбрали – смотреть на это или на что-то другое, смотреть на смерть господина Лазареску или не видеть ее. Так что вопрос, скорее, о том, на что смотреть. Зачем наблюдать смерть? Почему не рождение или другое житейское событие?

Потому что я… Потому что я очень хрупкое создание. Я очень боюсь умереть.

Хорошо, но вы все равно на этой стороне, даже не зная, что умирающий Лазареску думает, вы только и исключительно наблюдатель. Узнали ли вы что-либо о смерти, сняв свою «Смерть господина Лазареску»?

Это было связано не столько с наблюдением за Лазареску или его съемкой – ведь я же сам его создал, написал сценарий и так далее. И разумеется, мои мысли о смерти изменились – могу даже сказать, что они менялись вслед за переменами в моей собственной жизни. Но жизнь – всего лишь перерыв посреди смерти. Посреди огромного ничего. Жизнь, разумеется, находится в пустоте, в океане пустоты…

Вы буддист?

Нет, я православный. Но если говорить о фактах, то в 2001 году у меня случился тяжелейший приступ ипохондрии. Меня внезапно охватило ощущение, что я умираю. И не то чтобы это было что-то в моей голове, это было такое ощущение, когда каждая клеточка вопиет: «Я умираю!» Потому что чем больше я об этом думал, тем страшнее мне было – осознать, что умирать начинаешь с самого момента рождения… Меня охватила полная пустота и отчаяние, я был на грани. Я ходил по врачам, мне казалось, что у меня уйма всяческих хворей, начиная от рака и кончая боковым амиотрофическим склерозом. Эта болезнь приводит к параличу, ею страдал Стивен Хокинг. Мышцы атрофируются, человек начинает умирать и в какой-то момент уже ничего никому не может сказать. Это меня пугало больше всего – неспособность говорить при сохранении способности мыслить и чувствовать. И я был абсолютно одержим всем этим. Я стал ходить к психотерапевту, и она меня спросила, в чем у меня проблема. Я сказал, что болен амиотрофическим склерозом. «Ну хорошо, – говорит она, – вы больны, а дальше что?» Я отвечаю: «Как что? Я буду парализован». – «И?» – спрашивает она. «И тогда я умру». – «И?» – снова спрашивает она. Когда она это спросила, я был поражен, и мне кажется, что с того момента началось что-то другое, я смог что-то со своей ипохондрией сделать. И понемногу-понемногу я оправился.

Но два года я провел, копаясь в интернете, фиксируя наблюдаемые у себя симптомы. И тогда она сказала, чтобы я бросил эти глупости, прекратил шерстить интернет. Но девяносто процентов материала фильма о Лазареску почерпнуто из этого изучения интернета, в том числе и его болезнь. Если вы помните, у Лазареску рак, гематома в голове, у него наступает паралич, афазия.

Но что же вы все же поняли о смерти?

Это не… Этого не скажешь словами. Все, что можно сказать о смерти, кончается одним большим-большим банальным выводом: я умираю, и этот путь я должен проделать в одиночку. Это ужасно банально. Понятно, что в моем открытии нет ничего нового, но весь этот механизм заставлял меня думать о смерти и понемногу, по крошечному шагу открывать, что… Будь где-то рай и ад, будь где-то бог…

Вы верите в бога?

Я пытаюсь. Пытаюсь. Но истина в том, что мы умираем. И это меня ужасает. Не то что я умру вместе со многими другими, а то, что умру я, именно я. Это очень эгоистичное чувство…