Кому вы служите своим искусством, Бахчанян?

Сегодня, когда художник Бахчанян вместе с поэтом Бродским и прозаиком Довлатовым входит в триумвират русской Америки, можно поделиться одной странностью. Кумир застолья, на которого приглашали гостей, непревзойденный мастер каламбура, гений импровизированной остроты, Вагрич немел у микрофона. Я не понимал, откуда это бралось, но примирился и приспособился, записав полдюжины бесед с Вагричем на «Радио Свобода», поэтому и знаю, как это было непросто.

Тем важнее прочесть это интервью, которое сохраняет все – и доверительную интонацию, и откровенные, напрочь лишенные рисовки высказывания, и законную гордость за приоритет («соц-арт до соц-арта»), и сюрреалистические эпизоды из прошлого, которые кажутся вымыслом, но не являются им. Вагрич – на удивление в нашей среде – всегда обходился без выдумки. Я проверял: самые невероятные истории были абсолютно правдивыми, о чем свидетельствовали участники. Похоже, что ему не нужно было привирать, ибо действительность послушно сворачивалась вокруг него, принимая фантастические очертания и привечая психов, чудаков и дуриков. Гуляя с ним по Нью-Йорку, я заранее знал, что хоть один из них к Вагричу обязательно прицепится. Однажды его узнал на Бродвее веселый толстяк, который представился художником Крамским – правда, Матвеем. Он спросил, сколько стоит реклама в журнале, который мы тогда издавали. «Сто долларов», – наугад сказал Бахчанян. «Никаких проблем», – обрадовался художник, достал из кармана доллар и пририсовал фломастером два нуля. Вагрич, в отличие от меня, нисколько не удивился.

Теперь, задним числом, мне кажется, что мистическим образом реальность подчинялась непрестанному художественному напору. Вагрич ведь никогда и ничем не интересовался, кроме искусства. К нему сводился любой разговор, и любая прогулка включала визит в галереи современных мастеров, в которых Бахчанян видел соратников. Однажды в Сохо он указал на диковинного прохожего, одетого не по сезону, да и не по широте – в огромной белой шубе. «Гроссмейстер граффити», – объяснил Вагрич и пошел обниматься со знаменитым тогда в Нью-Йорке Китом Харингом.

Читая тут его рассказы о харьковской жизни, я мучаюсь оттого, что не записывал эти чудные анекдоты еще тогда, когда Вагрич ими щедро делился. Чего стоит история про заводской дриппинг, когда Бахчанян, чудом увидав работы Джексона Поллока, раздал рабочим дырявые ведра с краской и попросил их побегать по линолеуму цеха…

Дело, наверное, в том, что Бахчанян был самым свободным человеком, которого я встречал, и всем еще предстоит узнать, чего это стоит, что дает и как нам повезло, что он жил среди нас.

Александр Генис

Это правда, что вы придумали псевдоним для Эдуарда Лимонова?

Ну, было немножко. В Харькове у Эдика уже были амбиции. А по фамилии он был Савенко. Это не годилось, с такой фамилией нельзя было стать великим советским поэтом. Во-первых, фамилия украинская. И вот он говорит: «Что же делать?» Я говорю: «Псевдоним нужен». А он был худой, бледный, лицо желтое. Я говорю: «О! Лимонов!» Ему понравилось, мы вышли на улицу, встретили моего знакомого художника, который Эдика не знал. Я говорю: «Знакомься, поэт Эдуард Лимонов». С этого все и началось. Так было когда-то, когда Бурлюк представлял Маяковского. Он говорил: «Великий русский поэт Маяковский». Маяковского никто еще не знал, и Маяковскому ничего другого не оставалось, как стать великим русским поэтом. И вот Лимонова тоже, наверное, подстегнуло. Он очень самолюбивый. Правда, все, что связано с его возвращением в Москву, вся эта политическая карьера мне ужасно не нравится. Жалко, что так произошло. Ведь он талантливый человек, блестящий поэт. И проза Эдички – все было здесь, на наших глазах. Практически все, что написано в «Эдичке», – правда, включая гомосексуальный акт с негром в Централ-парке. Это дневник. Когда Лена от него ушла – его прекрасная Лена, из-за которой Троянская война началась, Эдик ведь тоже написал, что «у нас война нешуточная из-за пизды Елены», – он действительно с ума сходил. Однажды он мне позвонил рано утром, было лето, жарко, и говорит: «Вагрич, нужно встретиться». Я говорю: «Срочно, что ли?» Он говорит, что не может по телефону. А в это время еще не было никакой гласности, он начал писать стихи и посылать в советские журналы. В «Новый мир», «Юность», и стихи антиамериканские. Он уже стал ненавидеть Америку, потому что Америка отняла у него Елену. Я спрашиваю: «Ты что, в советское консульство ходил?» Он говорит: «Хуже». Я подумал: что может быть еще хуже? Короче, мы встретились у Централ-парка, и он мне рассказал эту всю историю с негром. Я спрашиваю: «А почему ты это сделал?» Он говорит: «Я хотел узнать, что чувствует Лена, когда ее ебут».

Я слышал, что вы каждый день фотографируете себя.

Нет, это было два года. Жена меня снимала каждый день. У меня была такая идея. Я говорю: «Ира, ты моложе меня, последний кадр будет в гробу». Ей, кажется, не очень это понравилось. И странная вещь, прошло ровно два года, мы отдали очередную пленку в мастерскую, они проявили, но она была вся черная. Мистика. Никогда такого не было – ни до, ни после. И я понял, что это знак, нужно остановиться. Нечего.

А вот здесь у меня каждый день выставка одной работы, вот уже десять лет. В самих работах никакого смысла нет: полная анархия, полная свобода – как хочу, так и делаю, не думая о том, что я сделал вчера, что делаю сегодня, а что будет завтра.

Вы как-то похожи сразу и на Хрущева, и на Пикассо…

О, и еще на Сахарова. С Пикассо много было историй. Дело в том, что у меня есть такая полосатая кофта и еще я летом хожу в шортах. Только потом я понял: есть такая фотография, где Пикассо на пляже, он там в полосатой куртке, в коротких штанах, и когда у меня волос было еще немножко больше, тогда действительно было жуткое сходство. Однажды рано утром гуляем в Централ-парке, где-то в семь-восемь утра, никого нет, бежит какой-то джогер и издали мне машет. Я посмотрел: никого вроде бы нет. А он бежит навстречу. Я подумал: наверно, какой-то ку-ку. Он пробегает и кричит: «Хай, Пикассо!» И дальше побежал. Второй раз мы вечером с Ирой пошли погулять и зашли в один ночной магазин. Я ждал на улице. Выходит какой-то мужик из магазина – ну, простой мужик, не в пенсне, не интеллигентный, какой-то обычный человек – и говорит: «I don’t believe it! Пикассо воскрес!» А тут проходит какая-то тетенька с сумками и говорит: «Yes. Yes, Picasso». Но это еще не все. Есть такой кинодокументалист Андрей Загданский, он делал как-то здесь минутные фильмы о всяких художниках и поэтах для местного телевидения. И я сказал: «Я дома не хочу сниматься, пошли в парк». Взял с собой несколько картинок. Сижу на скамейке, он с оператором стоит на дороге, по которой туристов возят в каретах с лошадями. Они спиной к дороге, я – лицом. Они проезжают, я что-то им говорю, и вдруг ямщик опять кричит: «Hi, Picasso!» Я уже хотел придумать какую-то легенду, что я незаконнорожденный сын Пикассо, но не смог ничего придумать. Вы знаете, я родился в Харькове в 1938 году, а Харьков, по-моему, в 1936 году был столицей Украины. И там проходил съезд всемирной интеллигенции. Пикассо там не было, но были Арагон, Бретон, весь левый свет. Если бы Пикассо там был, я мог бы… А так ничего не получается, и моя мама тоже не ездила в Париж.