Красота трогает и мозг, и сердце, и яйца

Каждой минутой своего творчества художник ведет разговор с богом – таким, каким он его видит. Сотворение собственного мира – в этом и есть главная задача художника.

Ян Фабр многогранен. Сложно сказать определенно, каким родом художественной деятельности он занимается. Свобода его высказываний всегда в том, что он балансирует на границе разных видов искусства. Он художник, создающий гигантские картины ручкой Bic, заштриховывая сантиметр за сантиметром. Он скульптор, множащий копии собственного тела и подвергающий их разным испытаниям. Он собиратель образов красоты из окружающей его действительности, раздаривающий множественные отражения этой красоты зрителям. Он хореограф, отбирающий безупречные движения в совместной работе со своими танцовщиками через этюды и показы: результатом этой работы становятся спектакли, показанные по всему миру. Неотъемлемая часть этих спектаклей – трагические или сатирические тексты, рожденные из постоянных размышлений художника о сущности искусства, движении человечества и судьбе каждого отдельного человека.

Ян Фабр живет и работает в Антверпене, городе больших фламандских художников. Для Антверпенского кафедрального собора по заказу города он создал золотую скульптуру Художника (его самого, Фабра), который держит на вытянутой ладони руки огромный крест, словно бы Художник обречен сохранять этот мир в равновесии на кончиках пальцев, не позволяя себе отвести взгляд.

Бельгийская компания у Фабра двойная: одно подразделение занимается его художественными и литературными произведениями, второе – тем, что он создает в сфере театра, танца и перформанса. Многоэтажное здание Troubleyn в Антверпене, где идут репетиции, готовятся спектакли, самостоятельно работают его артисты, – это еще и музей современного искусства. В разных помещениях, комнатах, на лестницах размещены работы друзей Фабра, художников со всего мира. Его сотрудники работают в среде, наполненной произведениями искусства. В столовой, где все обедают, стены расписаны Мариной Абрамович. В зале, где занимаются йогой, – потолки во фресках, где-то в переходе между этажами – распятие от Ромео Кастеллуччи. Комната, которая служит кабинетом самому Яну Фабру, – это место с коллекцией пластинок: бесконечные полки с бережно сохраняемым винилом. Музыка – большая часть его жизни, вдохновляющая на все новые эксперименты.

Вход в этот дворец красоты и творчества Фабра украшен золотой табличкой с надписью: Only art can break your heart. Only kitsch can make you rich («Только искусство способно разбить тебе сердце, только китч сможет тебя обогатить»). Фабр точно умеет балансировать между этими двумя составляющими большой культуры. Большой в том смысле, что она умеет удовлетворять запросам максимально широкой аудитории: поклонники его работ есть и среди узкого круга интеллектуалов и ценителей искусства, однако он без труда собирает огромные залы на своих спектаклях и очереди желающих увидеть провокации на своих выставках. Фабр – единственный из современных художников, удостоившийся прижизненной выставки в Лувре. В 2005 году он возмутил своей художественной программой все театральное сообщество в Авиньоне, оскорбилась даже коммунистическая газета L’Humanité: «Авиньонский фестиваль – триумф мастурбирующего аутизма». Выставка Фабра в Эрмитаже осенью 2016 года, когда в России невозможно было шагу ступить, чтобы кого-то не оскорбить, стала абсолютным вызовом, собравшим, конечно же, невероятное количество посетителей.

Фабр раним, случается, что и жесток, зависим от реакций, любит провокации и при этом делает то, что считает для себя безусловно важным. Десять лет назад он провоцировал европейские театральные фестивали спектаклем «Оргия толерантности», где откровенно показывал, как европейские ценности, если насаждать их бездумно, оборачиваются собственной противоположностью. В 2015 году он собрал свой многолетний опыт в тотальном спектакле – 24-часовом действе «Гора Олимп», где было много самоцитат, внедренных частей старых перформансов, собранных воедино безупречно выстроенной драматургией общего действия и невероятной степенью взаимодействия между артистами и зрителями. На получасовых аплодисментах Ян Фабр стоял как триумфатор, как полководец на поле битвы за красоту и искусство – с полным сознанием победителя.

Евгения Шермёнева

Вы уже доказали, что вы существуете?

(Долго думает.) Честно сказать, нет. У меня есть такая фантазия… Я решил, что буду очень старым.

Вы имеете в виду, что решили дожить до глубоких седин?

Да. И в рамках этой фантазии мне кажется, что я сделаю свои лучшие маленькие рисунки, когда мне будет 96 лет, или, может быть, напишу какой-то небольшой, но очень существенный текст. И я думаю – серьезно думаю, – что для того, чтобы стать молодым художником, нужна вся жизнь… Мне хотелось бы дойти до этой стадии, стать как моя бабушка. Когда ей было глубоко за восемьдесят, она оставалась чрезвычайно умной женщиной, но при этом она была прозрачна, как ребенок, и щедра, как ребенок. Когда становишься старым мудрым ребенком, тогда, может быть, появляется возможность почувствовать то, о чем вы говорите. Мне так кажется.

На самом деле я имел в виду вашу собственную фразу: вы где-то сказали, что пишете для того, чтобы доказать собственное существование. Интересно, что заставило вас сомневаться в собственном существовании? Иначе зачем его доказывать? Другим вот очевидно, что они существуют, а вам – нет.

Нет… (Вздыхает.) Потому что художник всегда спрашивает себя, почему он художник, с чего это он взял, что он художник. И в этом смысле, мне кажется, всегда есть некая глубинная потребность легализовать свое собственное существование, понять, что я здесь зачем-то, что я должен оставить что-то после себя другим поколениям, потому что если бы я не верил, что могу что-то после себя оставить, я бы, наверное, стал пекарем или мясником.

Вы говорите, что постоянно спрашиваете себя, почему вы художник. Перечислите три самых удачных ответа на этот вопрос, к которым вы пришли в своей жизни.

Тут для меня главное – это осознание своего личного времени, понимание того, что оно значит, и, конечно же, осознание времени, в котором я живу. Сегодня многие художники строят свои произведения на миропонимании… ну да, вроде бы капиталистического гражданина. Но я, как мне кажется, выбрал другой путь. В цинизм я не верю. Я верю в силу прекрасного. Но, конечно же, в определении прекрасного не должно присутствовать мощное слияние этических ценностей и эстетических принципов, иначе вся красота сведется к макияжу, к косметике.

Что за этические ценности должны, по-вашему, подразумеваться в определении прекрасного?

У меня – в моих скульптурах, в том, что я пишу, – важнейшая этическая ценность – в вопросе о том, может ли человек, может ли общество стать лучше, и в вере в эту возможность. Это поиски веры в то, что друг друга следует уважать, поиски веры в то, что человеческому телу надо доверять, доверять какой-то его разумности. Мы ведь живем в период стремительного развития биотехнологий, а я верю в то, что мудрость – у нас в костях, в крови, в мозгу. Вот уже шестьдесят лет я живу в Бельгии, во фламандской части, где я родился, где находятся мои культурные корни, где я рос как карлик среди гигантов – Рубенса, ван Эйка, ван Дейка. Но в то же время я живу в стране, где идет непрерывная борьба с крайне правыми. Я художник, который всегда говорит, что думает, – в интервью, в своих работах – и выступает против крайне правых и радикальных националистов…

Однако, настаивая, что вы фламандец, вы играете им на руку.

Нет. Одно дело – понимать, что ты выходец из страны с богатой культурой, давшей миру великих художников, великих мастеров, и совсем другое… Фламандское воображение – это воображение, разбегающееся во все стороны. Голландское воображение собрано в одной точке, оно более аналитично – взять хотя бы историческую живопись, да? Они кальвинисты, мы католики. Посмотрите, сколько радости во фламандской живописи: секс, наркотики и рок-н-ролл этой жизни уже с самого начала там, вся фламандская живопись – о танцах, еде, пирах. Тогда как у голландцев, в испанской, французской живописи речь идет о власти, о прославлении власти. А фламандская живопись всегда совершает какой-то подрыв власти. Пожалуй, именно благодаря этим глубоким корням в моем творчестве всегда присутствует какое-то сопротивление людям, стремящимся к обществу, где ты должен быть только фламандцем, говорить только на фламандском, создавать особое фламандское искусство, понимаете? Во Фландрии мне давно поступают угрозы, на меня много раз нападали. Но я ни в коей мере не исхожу в своем творчестве из стремления к провокации или желания кого-то шокировать. Им не нравится как раз то, что я стою за свободу, когда высказываю свою критику, понимаете? Мне кажется, художник обязан защищать свободу. Если ты боишься открыть рот и высказаться о том, что происходит в Европе, то тебя и художником называть не следует. Я убежден, что обязанность художника – отстаивать территорию свободы.