Ленина невозможно поймать

Можно сказать, что новейшая русская литература состоялась, потому что о ней написал Лев Данилкин.

Параллель с Белинским слишком соблазнительна, чтобы вовсе от нее отказаться: добрая половина российских прозаиков, претендующих в последние годы на читательское и критическое внимание, обязана своей репутацией – или антирепутацией – бывшему литературному обозревателю журнала «Афиша». Именно его рецензии, публиковавшиеся дважды в месяц – а потом, с появлением электронной версии, и чаще, – сформировали литературный ландшафт, который озирает вокруг себя современник Рубанова, Прилепина и Свечина или – в еще более данилкинском вкусе – Проханова, Лимонова и Микушевича. Памятуя об этой оптике, чуткой в первую очередь к отщепенцам и еретикам, трикстерам и громовержцам, совсем нетрудно было предположить, что когда-нибудь в орбиту его внимания войдет совсем уже необычное небесное тело. Критик Лев Данилкин – неожиданно для одних и предсказуемо для других – увлекся революционером Лениным.

«Пантократора солнечных пылинок» в 2017-м наверняка завалят призами – и потому что книга подоспела к юбилею Русской революции, и потому что таких биографий о лидере большевиков еще не писали. Это вещь редкой, скрупулезной выделки (мало кто сегодня в России умеет брать столько стилистических регистров или, во всяком случае, готов прочитать полное собрание сочинений автора монографии «Империализм как высшая стадия капитализма»), книга с драматургией, с динамичными и весьма прихотливыми отношениями между автором и героем. Изначально воспринимая Ленина как идеального пациента для курьезного, в британском духе, жизнеописания, Данилкин – не исключено, что незаметно для себя самого – постепенно переходит на более серьезный тон и обнаруживает себя адвокатом самой, вероятно, противоречивой фигуры российской истории XX века.

Эта если не восторженная, то сочувственная позиция по отношению к человеку, которому – со всеми на то основаниями – можно инкриминировать ряд безусловно чудовищных преступлений, скорее всего, превратит Данилкина, и без того не особенно жалующего литературные собрания, из добровольного анахорета в вынужденного. Ленин и сейчас остается крайне токсичным историческим деятелем, персоной одновременно мифологизированной и совершенно вроде бы разоблаченной – до совсем уже непотребных инсинуаций; таких, про которых давно «все понятно» (и тут у каждого свой набор коронных цитат и аргументов), стараются игнорировать, предпочитая более однозначных спарринг-партнеров.

Данилкин – и в этом, вероятно, главная заслуга его книги – отказывается замалчивать и уплощать создателя нескольких экономических бестселлеров и зачинщика одного чрезвычайно удачного политического переворота. Его Ленин менее всего напоминает икону (в золотом окладе или с застывшим на ней плевком) и очень – живого, умного, злого, находчивого, нетерпеливого, разного, одним словом, карбонария, который навсегда и непоправимо изменил мир.

Конечно, это портрет, написанный несколько зачарованной кистью, – и Данилкин убедительно показывает, что было, было от чего зачароваться.

Игорь Кириенков

Когда я думаю о своем отношении к Ленину, я понимаю, что это, безусловно, персонаж, с которым не хочется иметь дела. Как вы, московский интеллигент, работающий в «Афише» и пишущий о книгах, нашли в себе что-то родственное, отзывчивое по отношению к Ленину, что позволило вам пять лет заниматься этой личностью?

Я уже много лет не работаю в «Афише», да и когда работал, был там кем-то вроде городского сумасшедшего, которому позволяли нести бог весть что, но в строго очерченном секторе, в углу: вот мы, новая московская интеллигенция, а вот у нас тут есть один человек, он немного с приветом, мы держим и его тоже, для экзотики. Насчет книг – Ленин был читателем и любителем книг куда более страстным, чем я, он был одержим книгами, чуть ли не за рулем велосипеда читал. Я не эксперт, но уверен, что и интеллигентом он был в гораздо большей степени, чем я. Не то чтобы я всю жизнь мечтал войти с Лениным в контакт, но когда отношения завязались – а между биографом и персонажем всегда завязываются отношения, – я почувствовал, что объект наблюдения влияет на наблюдателя. На самом деле правильнее было бы говорить об эволюции отношений между рассказчиком и персонажем, и я не сомневался, что закончу совсем не там, где начинал искать ответ. Это не первая моя книга, и единственное, о чем я знал заранее, – что это непредсказуемо. Пока я работал над ней, были периоды, когда Ленин невероятно раздражал меня, я думал, что мне не хотелось бы оказаться с ним, условно говоря, в одном купе.

В одном вагоне, раз уж на то пошло.

Вначале, может быть, и в одном вагоне. А вот сейчас, когда книга закончена, я отношусь к нему не только с уважением как к политику и все такое, а он мне больше не посторонний, я кучу вещей вижу другими глазами благодаря ему, и я понимаю, что эти фантомные «отношения» – еще надолго, и ровно поэтому книга давно вышла, а я все равно по инерции перечитываю какие-то его тексты, ни для чего, для себя просто. Так было и с Прохановым, и с Гагариным. В определенный момент рассказчик начинает мутировать – в кого-то, кто не такой, как он был, в свою противоположность. Другое дело, что автору не всегда следует раскрывать карты и сообщать, что с ним происходит. Но я в «Ленине» все-таки в самом конце в качестве ненужного дополнения ввел фигуру рассказчика, мне показалось любопытным разыграть и этот сюжет тоже – показать, как чтение Ленина может изменить чью-то жизнь. Поэтому я и приклеил к книжке «сцену-после-титров».

Которая заканчивается: «Ха-ха-ха-ха-ха-ха».

Да, вообще эта книга про то, что Ленин не был ни безумцем, ни трикстером, все его поступки могут быть мотивированы и рационально, и убедительно. Но, дописав, по сути, книгу, я понял, что Ленин получается – да, не «склочник» или монстр, но что-то уж чересчур рациональный... Как говорил про него Эренбург, это «рацио, запаянное в консервную банку». По моим ощущениям, он был не только «шахматистом», суперкомпьютером, он чувствовал иронию в целом – и иронию истории, и иронию своей ситуации, ему не была свойственна эта чудовищная, звериная серьезность, он умел и любил смеяться над собой. И вот отсюда этот финал со смехом, потому что на круг я его уже воспринимаю и так тоже – как такое смеющееся и смешливое тело, которое...

Прямо как смеющийся Будда. Соб­ственно говоря, последователи Рериха, по-моему, пустили байку о том, что Ленин – гневное божество, пришедшее в мир, чтобы всем показать их место.

Более того, мне режет даже слух сейчас, когда его называют «Ильичом» или «вождем мирового пролетариата» ернически или с презрительной снисходительностью. Я не очень понимаю: это означает, что тот, кто так его называет, полагает себя умнее или проницательнее того, о ком он говорит? Да, его называли Ильичом, на «вы», сначала в ближайшем окружении, а затем это имя проникло «в народ» и какое-то время циркулировало как уважительное. Но сейчас «Ильич» – это знак презрения, собачья кличка. Я осознаю, что «режет слух» и вообще вся эта «связь», «химия отношений» – это нелепо; и нечего примазываться – где он, а где я. Мне кажется, он на самом деле крайне неохотно пускал кого-либо в свою частную жизнь, в то, что он сам называл Privatsachen. Вся его частная переписка, которая сохранилась, по сравнению с ее изначальным объемом не так уж и велика. Нет переписки с Крупской. Мы не очень понимаем, что там с братом происходило, какие у них были отношения. Мы вообще, как ни странно, узнали об этой семье лишь то, что они сами позволили. Я четыре дня назад был в Питере – и вот как, знаете, преступник возвращается на место преступления, так и я опять пошел в музей-квартиру Марка Елизарова, мужа сестры Ленина Анны Ильиничны, куда Ленин вернулся после броневика, собственно, с «Апрельскими тезисами». И там я в первый раз приметил рисунки Крупской. Удивительно. Она очень хорошо рисовала, и кто на это обращал внимание?

Да, я видел. Мне показалось, что это профессиональная работа.

То есть они не такие простые и одномерные люди, как кажется тем, кто видел их памятники-истуканы и читал какие-то цитаты, вынесенные в монументальную пропаганду. В общем, у биографа есть причины «ухнуть» в Ленина.

Тем не менее, почему вы поставили себе такую задачу? Это было после того, как вы написали биографию Гагарина?

У меня к книге про Гагарина был эпиграф из Ромена Роллана о том, что главные продукты революций – это люди, которых они формируют, то есть что Гагарин – это, по сути, результат 1917 года. А я понятия, конечно, не имел, что следующим будет Ленин. А вообще, это история аж со времен Проханова, после которой у меня практически пропали контакты с кем-либо из моей естественной московской среды.

То есть вы не участник московской интеллигентской среды?

Нет. Вообще нет. Хотя я осознаю, что по бэкграунду, конечно, изначально оттуда. Я оканчивал хорошую московскую школу, которая кучу людей запустила на орбиту, высокую достаточно. После университета я оказался в «Афише», где тоже в те времена было бойкое место, это был самозваный, самоназначенный, но тем не менее «центр мира». И мне повезло, что там к моим закидонам литературным относились лояльно, как к чудачеству, которое можно себе позволить.

Вы уже тогда начали работать над подобными персонажами?

Я по роду занятий всегда много читал, но у меня какой-то странный вкус, странный слух на книги. Поэтому я обращал внимание не только на бестселлеры New York Times, как нынешние литературные критики, которые ссылаются на какие-то прецеденты западного успеха, но и на собственный слух, и я больше был занят поиском новых имен, чем ретрансляцией всех этих западных имен. И так я напарывался пару раз – вот именно напарывался – на какие-то странные книжки, которые в какой-то момент стали выстраиваться в систему. И в этой системе ты вдруг понимаешь, что картина мира, внутри которой ты родился, на самом деле не является единственной и правильной. Из-за книг стали выступать силуэты людей, на которых обычно ты просто не обращаешь внимания, отсекаешь заведомо, слепые пятна такие. Самое удивительное мое открытие – это, наверное, когда я искал себе персонажа для следующей биографии после Проханова. Это был академик-матема­тик Фоменко. По сравнению с ним Проханов и Ленин – боги интеллигенции. Фоменко – историк Фоменко, не математик – это такой человек, который считается совсем уж шарлатаном, чем-то таким, что даже упоминать неприлично. Тем не менее я много его читал, я с ним познакомился и благодаря его наводкам оказался в каких-то странных местах, про которые он успел мне рассказать за короткое время нашего знакомства. Но в целом я не испытываю никакого ни удовольствия, ни огорчения от этой своей репутации городского сумасшедшего. Я привык, и мне все равно. Я понятия не имею, каким я буду дальше, я просто знаю, что я образца 2017 года совсем не такой, как тот же я 1999-го или даже 2005-го. Черт его знает, чего еще я начитаюсь и чем надышусь. Так бывает с книжными людьми, даже самого Ленина книжки прямо сбивали с траектории и направляли на какие-то другие рельсы. Мы же знаем, что, прочитав какую-то книжку Гриневицкого про то, что нужно сделать с экономикой, он сразу меняет экономический и политический курс.

История про змею, которая вылезла из-под памятника Ленину на Капри, это правда?

Я сам уже не понимаю, правда это или апокриф.

Расскажите.

Я несколько раз оказывался на Кап­ри в качестве члена жюри литературной премии Горького. А там странным образом нет фактически никаких памятников, только природа, ландшафты и якобы римские руины некие. Но почему-то посреди города на какой-то глухой площадке, среди скал, удивительным образом существует стела, посвященная Ленину. И я несколько раз туда пролезал в неурочное время, когда там бывало закрыто. И однажды там на меня, как из черепа коня Вещего Олега, вылезла змея. Посреди города, по существу, то есть это примерно как если бы здесь сейчас выползла гадюка. Я воспринял это событие если не как знамение, то как знак. Запомнил этот момент. (Смеется.)