Последняя станция
Фото: Andris Kozlovskis/Fujifilm
История

С историком Юрием Слезкиным беседует Улдис Тиронс

Последняя станция

Историк и этнолог, профессор исторического факультета университета в Беркли Юрий Слезкин относится к тем советским эмигрантам, которые оказались в США не столько под давлением обстоятельств, сколько из любознательности и благодаря цепочке совпадений. Окончив Московский государственный университет, Слезкин в конце 70-х годов жил и работал в Мозамбике, затем переехал в Лиссабон, а в 1983 году оказался в Техасе, где начал преподавать русский язык в университете Остина и там же получил степень доктора философии.

Целью этих странствий, как рассказывает Слезкин, была не карьера, а желание узнать мир, хотя этот жизненный и академический опыт в дальнейшем существенно повлиял на теоретическую направленность его исследований. В начале 80-х годов Слезкин объездил несколько индейских резерваций Америки, интересуясь влиянием колониальной политики Запада на то, что в советской риторике было принято именовать «малыми народами». Но поскольку на работающего и учащегося за рубежом историка система возлагала обязанность так или иначе заниматься историей России, Слезкин начал изучать отношение Советского Союза к его многонациональному населению в расширенном контексте колониальной политики, проводя параллели между коллективными судьбами национальных меньшинств в различных имперских структурах. Этой теме он посвятил две книги: «Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера» (Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North. Cornell University Press, 1994)и «Еврейский век» (The Jewish Century. Princeton University Press, 2004).

Новая книга Слезкина «Дом правительства: сага о русской революции» (The House of Government: A Saga of the Russian Revolution.Princeton University Press, 2017) – объемное, писавшееся 20 лет повествование о самом престижном жилом доме в Советском Союзе, стоящем на набережной Москвы-реки, и первых поколениях его обитателей – революционерах, функционерах и их семьях. Их национальная принадлежность и в этой книге рассматривается как важный жизненный фактор, но на сей раз речь идет о приватной истории – о том, что происходило в номенклатурных кухнях и спальнях; о вере в утопию и новую жизнь и о разочаровании, которым эта утопия обернулась.

С. K.


Михаил Гефтер считал, что, поняв Ленина, можно понять, что произошло с Россией и с революцией. И я вспомнил, что он, ссылаясь на Достоевского, называет Дом на набережной домом мертвых – в том смысле, что люди, которые там жили, собственноручно приготовили себя для убиения. Я был там лет пять назад, и действительно, когда глядишь на этот дом, представляется судьба его жителей, начиная с роскоши и кончая смертью. Скажите, какой разрез этого исторического места и события вас заинтересовал, когда вы решили им заниматься? Ведь это не только абстрактная историческая тема, но и благодарная почва для той, условно говоря, романной стилистики, которую вы избрали.

Все началось со статьи, которую я написал, наверное, уже лет 20 назад, – «Советский Союз как коммунальная квартира» – об устройстве многонационального советского государства. Был такой коммунист, большевик по фамилии Варейкис, который сказал, что Советский Союз – это коммунальная квартира.

Литовец?

Да. И я использовал эту метафору в своей статье.

Но он, наверное, говорил это в положительном смысле.

Да, но и я не имел в виду об этом говорить отрицательно. Мне просто показалось, что это удобная метафора, и я ее использовал. Закончив статью, я подумал, что было бы интересно написать о реальной коммунальной квартире. Не о метафоре, а об определенном месте, где жили люди. Имея в виду коммунальные квартиры, в которых я сам вырос.

А вы выросли в коммуналке, как в песне Высоцкого – «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная»?

Да, я до четырнадцати лет жил в коммуналках. И все мои друзья так жили, и обе мои бабушки. Одна из них – в огромной квартире с очень красочными соседями. И я решил написать историю одной такой коммунальной квартиры начиная с 20-х годов, когда возникает и институт, и литературный образ. Но после многомесячных поисков я понял, что, наверное, не получится найти достаточно семей и что я буду слишком зависим от совпадения, удачи. И я решил взять дом, где будет достаточно персонажей. Я переходил из дома в дом, пока не оказался в самом большом и самом известном. Дом правительства – это отчасти история советского государства и русской революции. Изменились ли подход, тема, метафора? Да, поскольку главный смысл коммунальной квартиры в том, что там случайно оказываются чужие люди. Дом правительства – это неслучайно оказавшиеся вместе высшие чиновники, там совсем другой принцип организации, другая архитектура. Это самое большое жилое здание в Европе. 20 лет я интервьюировал людей, которые там жили, копался в архивах...

В каком году он был построен?

Он строился примерно с 1928 по 1931 год. С 1931-го туда стали въезжать люди, потом его еще пару лет достраивали. С моей точки зрения, удобно, что строительство дома совпало со временем строительства Советского Союза, с первой пятилеткой. Люди, которые въезжали в этот дом, строили советское государство, новую социалистическую плановую экономику, Магнитогорск, Кузнецк – и одновременно свой собственный дом. Получилась история революционеров, которые перестраивали мир и строили свою жизнь, и рассказ о том, как их жизнь вошла в противоречия с миром, который они пытались построить.

Насколько я понял, многие из этого дома вышли с воспоминаниями о счастливом детстве. Я вспомнил Александра Моисеевича Пятигорского, который жил неподалеку, на Пречистенке, за храмом Христа Спасителя. У него есть книжка «Философия одного переулка» – о мальчиках, которые росли во дворах. Это тоже были хорошие, добротные дома, там много высшего армейского чиновничества жило. Он вспоминает, как приходили за командирами, забирали, а они с ребятами играли во дворе в фашистов и чекистов и обо всем этом говорили. Безусловно, мы недооцениваем, насколько мальчики от девяти до четырнадцати вхожи в жизни взрослых. Насколько общность, определявшаяся иерархической структурой правительства и построения Советского Союза, наложила отпечаток на детей из Дома на набережной? Там ведь был двор. Они вспоминают эту жизнь?

Вспоминают. У меня набралось довольно много дневников и писем. Интересно, что в правительственном доме сообщества взрослых не было. Они как соседи почти не сообщались.

Чем это объясняется?

Мужчины, на которых были записаны эти квартиры, почти не бывали дома. Они приходили домой в три часа ночи, потом вставали, за ними приезжали шоферы и увозили их снова на работу. Они бывали дома только по выходным – один выходной в неделю. Тогда они проводили какое-то время с детьми. На праздники, дни рождения обычно приходили родственники. Института дружбы не было. Был институт товарищества и преданности общему делу. И он почти не воплощался в домашних ритуалах. Единственным, пожалуй, исключением были самые старые большевики, которые встречались в определенные годовщины, пели песни и вспоминали счастливые годы, проведенные в ссылке. Института соседства как обмена слухами и предметами домашнего обихода среди мужчин не существовало. Так, только если в лифте здоровались или во дворе сталкивались.

Но все-таки какая-то общность у них была. Если не соседская, то какая?

Идеологическая. Институциональная, потому что они друг с другом так или иначе сталкивались на работе. И экзистенциальная, личная, основанная на общем прошлом.

Это революционеры. Но там же были и новые функционеры.

Новых функционеров в 30-е годы было не так много. Мое повествование кончается с исчезновением первого поколения, это 1937–1938 годы. Многих из них арестовывают, а во время войны все выжившие выезжают, и после этого характер дома радикально меняется. Там были совсем старые большевики, вроде какой-нибудь Стасовой, которая потом стала символом этого института. Или Землячка. Или Феликс Кон.

Этнограф?

Да. Ну и герои Гражданской войны какие-то въехали, в том числе, кстати, латыши. На праздники 7 Ноября и 1 Мая они как бы обновляли свою общность через общие ритуалы: ходили вместе на Красную площадь, на парады. А дети, в отличие от родителей, жили вместе, сообща. У них была общая жизнь, и эта общая жизнь происходила во дворах. Там, в доме, три двора, почти замкнутые пространства.

За арками, да?

Да. Там была своя иерархия. Был свой двор, был чужой двор, как можно себе представить, когда дети осваивают территорию. Почти все учились в одной школе. На Софийской набережной была 19-я школа, они вместе туда ходили, вместе оттуда приходили и жили общей жизнью во дворах и подвалах этого дома. И в кружках, которые там устраивались, – военно-морской, танцы, театр. Они с невероятным энтузиазмом туда ходили. И жили полной жизнью, преисполненной чувства восторга.

Восторга от чего?

От того, что они живут в самой лучшей стране на свете. Что их отцы великие революционеры, что они растут в мире, полном дружбы, любви и приключений. И увлекательных книг. Это по дневникам видно, они все время пишут о чтении. Очень многие вели дневники. Очень многие рисовали. Некоторые пробовали себя в писательстве. С этого начиналась, собственно, жизнь Юрия Трифонова – кажется, девять лет ему было, когда он свой первый рассказ написал. И очень многие вокруг него делали то же самое. Любили школу, любили своих учителей. И все время готовили себя к приключениям и открытиям. Они же среди прочего любили читать Жюля Верна, Майна Рида, Буссенара – колониальную приключенческую литературу. Отсюда, кстати, популярность фильма «Дети капитана Гранта», который стал символом времени.



Чтобы читать дальше, пожалуйста, войдите со своего профиля или зарегистрируйтесь

Статья из журнала 2018 Лето

Похожие статьи