Последняя станция

Историк и этнолог, профессор исторического факультета университета в Беркли Юрий Слезкин относится к тем советским эмигрантам, которые оказались в США не столько под давлением обстоятельств, сколько из любознательности и благодаря цепочке совпадений. Окончив Московский государственный университет, Слезкин в конце 70-х годов жил и работал в Мозамбике, затем переехал в Лиссабон, а в 1983 году оказался в Техасе, где начал преподавать русский язык в университете Остина и там же получил степень доктора философии.

Целью этих странствий, как рассказывает Слезкин, была не карьера, а желание узнать мир, хотя этот жизненный и академический опыт в дальнейшем существенно повлиял на теоретическую направленность его исследований. В начале 80-х годов Слезкин объездил несколько индейских резерваций Америки, интересуясь влиянием колониальной политики Запада на то, что в советской риторике было принято именовать «малыми народами». Но поскольку на работающего и учащегося за рубежом историка система возлагала обязанность так или иначе заниматься историей России, Слезкин начал изучать отношение Советского Союза к его многонациональному населению в расширенном контексте колониальной политики, проводя параллели между коллективными судьбами национальных меньшинств в различных имперских структурах. Этой теме он посвятил две книги: «Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера» (Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North. Cornell University Press, 1994)и «Еврейский век» (The Jewish Century. Princeton University Press, 2004).

Новая книга Слезкина «Дом правительства: сага о русской революции» (The House of Government: A Saga of the Russian Revolution.Princeton University Press, 2017) – объемное, писавшееся 20 лет повествование о самом престижном жилом доме в Советском Союзе, стоящем на набережной Москвы-реки, и первых поколениях его обитателей – революционерах, функционерах и их семьях. Их национальная принадлежность и в этой книге рассматривается как важный жизненный фактор, но на сей раз речь идет о приватной истории – о том, что происходило в номенклатурных кухнях и спальнях; о вере в утопию и новую жизнь и о разочаровании, которым эта утопия обернулась.

С. K.

Михаил Гефтер считал, что, поняв Ленина, можно понять, что произошло с Россией и с революцией. И я вспомнил, что он, ссылаясь на Достоевского, называет Дом на набережной домом мертвых – в том смысле, что люди, которые там жили, собственноручно приготовили себя для убиения. Я был там лет пять назад, и действительно, когда глядишь на этот дом, представляется судьба его жителей, начиная с роскоши и кончая смертью. Скажите, какой разрез этого исторического места и события вас заинтересовал, когда вы решили им заниматься? Ведь это не только абстрактная историческая тема, но и благодарная почва для той, условно говоря, романной стилистики, которую вы избрали.

Все началось со статьи, которую я написал, наверное, уже лет 20 назад, – «Советский Союз как коммунальная квартира» – об устройстве многонационального советского государства. Был такой коммунист, большевик по фамилии Варейкис, который сказал, что Советский Союз – это коммунальная квартира.

Литовец?

Да. И я использовал эту метафору в своей статье.

Но он, наверное, говорил это в положительном смысле.

Да, но и я не имел в виду об этом говорить отрицательно. Мне просто показалось, что это удобная метафора, и я ее использовал. Закончив статью, я подумал, что было бы интересно написать о реальной коммунальной квартире. Не о метафоре, а об определенном месте, где жили люди. Имея в виду коммунальные квартиры, в которых я сам вырос.

А вы выросли в коммуналке, как в песне Высоцкого – «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная»?

Да, я до четырнадцати лет жил в коммуналках. И все мои друзья так жили, и обе мои бабушки. Одна из них – в огромной квартире с очень красочными соседями. И я решил написать историю одной такой коммунальной квартиры начиная с 20-х годов, когда возникает и институт, и литературный образ. Но после многомесячных поисков я понял, что, наверное, не получится найти достаточно семей и что я буду слишком зависим от совпадения, удачи. И я решил взять дом, где будет достаточно персонажей. Я переходил из дома в дом, пока не оказался в самом большом и самом известном. Дом правительства – это отчасти история советского государства и русской революции. Изменились ли подход, тема, метафора? Да, поскольку главный смысл коммунальной квартиры в том, что там случайно оказываются чужие люди. Дом правительства – это неслучайно оказавшиеся вместе высшие чиновники, там совсем другой принцип организации, другая архитектура. Это самое большое жилое здание в Европе. 20 лет я интервьюировал людей, которые там жили, копался в архивах...

В каком году он был построен?

Он строился примерно с 1928 по 1931 год. С 1931-го туда стали въезжать люди, потом его еще пару лет достраивали. С моей точки зрения, удобно, что строительство дома совпало со временем строительства Советского Союза, с первой пятилеткой. Люди, которые въезжали в этот дом, строили советское государство, новую социалистическую плановую экономику, Магнитогорск, Кузнецк – и одновременно свой собственный дом. Получилась история революционеров, которые перестраивали мир и строили свою жизнь, и рассказ о том, как их жизнь вошла в противоречия с миром, который они пытались построить.

Насколько я понял, многие из этого дома вышли с воспоминаниями о счастливом детстве. Я вспомнил Александра Моисеевича Пятигорского, который жил неподалеку, на Пречистенке, за храмом Христа Спасителя. У него есть книжка «Философия одного переулка» – о мальчиках, которые росли во дворах. Это тоже были хорошие, добротные дома, там много высшего армейского чиновничества жило. Он вспоминает, как приходили за командирами, забирали, а они с ребятами играли во дворе в фашистов и чекистов и обо всем этом говорили. Безусловно, мы недооцениваем, насколько мальчики от девяти до четырнадцати вхожи в жизни взрослых. Насколько общность, определявшаяся иерархической структурой правительства и построения Советского Союза, наложила отпечаток на детей из Дома на набережной? Там ведь был двор. Они вспоминают эту жизнь?

Вспоминают. У меня набралось довольно много дневников и писем. Интересно, что в правительственном доме сообщества взрослых не было. Они как соседи почти не сообщались.

Чем это объясняется?

Мужчины, на которых были записаны эти квартиры, почти не бывали дома. Они приходили домой в три часа ночи, потом вставали, за ними приезжали шоферы и увозили их снова на работу. Они бывали дома только по выходным – один выходной в неделю. Тогда они проводили какое-то время с детьми. На праздники, дни рождения обычно приходили родственники. Института дружбы не было. Был институт товарищества и преданности общему делу. И он почти не воплощался в домашних ритуалах. Единственным, пожалуй, исключением были самые старые большевики, которые встречались в определенные годовщины, пели песни и вспоминали счастливые годы, проведенные в ссылке. Института соседства как обмена слухами и предметами домашнего обихода среди мужчин не существовало. Так, только если в лифте здоровались или во дворе сталкивались.

Но все-таки какая-то общность у них была. Если не соседская, то какая?

Идеологическая. Институциональная, потому что они друг с другом так или иначе сталкивались на работе. И экзистенциальная, личная, основанная на общем прошлом.

Это революционеры. Но там же были и новые функционеры.

Новых функционеров в 30-е годы было не так много. Мое повествование кончается с исчезновением первого поколения, это 1937–1938 годы. Многих из них арестовывают, а во время войны все выжившие выезжают, и после этого характер дома радикально меняется. Там были совсем старые большевики, вроде какой-нибудь Стасовой, которая потом стала символом этого института. Или Землячка. Или Феликс Кон.

Этнограф?

Да. Ну и герои Гражданской войны какие-то въехали, в том числе, кстати, латыши. На праздники 7 Ноября и 1 Мая они как бы обновляли свою общность через общие ритуалы: ходили вместе на Красную площадь, на парады. А дети, в отличие от родителей, жили вместе, сообща. У них была общая жизнь, и эта общая жизнь происходила во дворах. Там, в доме, три двора, почти замкнутые пространства.

За арками, да?

Да. Там была своя иерархия. Был свой двор, был чужой двор, как можно себе представить, когда дети осваивают территорию. Почти все учились в одной школе. На Софийской набережной была 19-я школа, они вместе туда ходили, вместе оттуда приходили и жили общей жизнью во дворах и подвалах этого дома. И в кружках, которые там устраивались, – военно-морской, танцы, театр. Они с невероятным энтузиазмом туда ходили. И жили полной жизнью, преисполненной чувства восторга.

Восторга от чего?

От того, что они живут в самой лучшей стране на свете. Что их отцы великие революционеры, что они растут в мире, полном дружбы, любви и приключений. И увлекательных книг. Это по дневникам видно, они все время пишут о чтении. Очень многие вели дневники. Очень многие рисовали. Некоторые пробовали себя в писательстве. С этого начиналась, собственно, жизнь Юрия Трифонова – кажется, девять лет ему было, когда он свой первый рассказ написал. И очень многие вокруг него делали то же самое. Любили школу, любили своих учителей. И все время готовили себя к приключениям и открытиям. Они же среди прочего любили читать Жюля Верна, Майна Рида, Буссенара – колониальную приключенческую литературу. Отсюда, кстати, популярность фильма «Дети капитана Гранта», который стал символом времени.