На пае-пае на Рароиа

Как много уродливых вещей нас окружает! Как, впрочем, и таких, которые мы привыкли считать красивыми, прекрасными. Как вписать те, первые, в гармонию мира? Фома Аквинский еще в XIII веке считал, что именно недостаток, дефицит красоты в вещах и делает их уродливыми, безобразными. Безобразными, то есть без-образными, лишенными трех категорий красоты: ясности, целостности и пропорциональности.

Через семь столетий скульптор Константин Симун, возможно, никогда не читавший Summa Theologiae, увидел мир вещей по-своему.

Ржавые механизмы, пластиковые контейнеры из-под молока, консервные банки, дырявые автомобильные шины – все эти выброшенные за ненадобностью, испорченные, сломанные, бесполезные останки вещей были найдены, собраны, очищены от пыли и грязи, принесены в гараж, заменявший ему мастерскую. И вот после часов работы непостижимым образом груда мусора преображалась в скульптуру – каждая вещь заново получала имя и, опять же, по определению Аквината, начинала «излучать» красоту (resplendentia formae), становилась искусством.

И если св. Фома вынужден был признать существование уродливых вещей в Творении по методу контраста: «…так и зло живет в мире, чтобы Добро сияло ярче на его фоне», то скульптор Симун был избавлен от таких дихотомических мучений – мир, созданный им, был целостно прекрасен, ибо из каждой безобразной вещи, найденной им на обочине, он вылущивал образ, спящий внутри, скрытый для безразличного взгляда.

Но был и другой Симун – монументалист, с «хищным глазомером» плотник, столяр, каменщик. Ваятель, всю жизнь упрямо боровшийся с неуступчивой плотью камня, кипящей бронзой, творя образы четкие, резкие, бьющие в лоб и потому ясные (claritas), цельные (integritas) и совершенные в своей форме (proportio). Так доминиканский монах и ленинградский скульптор достигали согласия.

Много лет назад нас познакомил мой друг, композитор Игорь Ткаченко. Симун приходился ему тестем, две семьи делили два этажа большого дома в старой части Бостона, неподалеку от Гарвардского университета. Мы подружились сразу, сразу перешли на «ты», Костя часто спускался в подвал, где Игорь оборудовал себе студию и где мы любили проводить время – работать вместе или просто выпивать. Костя охотно присоединялся, но это было только вечером – утро и весь день до заката были отданы работе: вставал он очень рано, и еще в предрассветных сумерках можно было увидеть его в саду среди великолепного многообразия «исходного материала» – от катушек цветного телефонного кабеля до остова старого «Кадиллака» невообразимой красоты и элегантности, лишенного колес и загадочным образом поселившегося на Костиной территории. Были там и привычные вещи – гипс, формы для отливки в бронзе и много уже готовой скульптуры, стоящей в саду, почти превратившемуся в лес, где позволялось расти всему, что хотело вырасти.

Когда Симун говорил, слова напоминали его работы: собранные в короткие емкие фразы, они и звучали иначе – горько, иронично, всегда мудро. В долгих паузах он становился грустен, суров. Тогда он был точной копией Иеремии с ватиканской фрески Микеланджело – Бах и Буонарроти всегда жили рядом, с ними он никогда не расставался.

«Жизнь божественна!» – любил он повторять во время наших застолий.

И это было так – несмотря на тяжесть той жизни, которая ему досталась, она изнутри была для него легка и божественна, как и тот уродливый мир, в котором скульптор Константин Симун возвращал вещам смысл и красоту.

Яков Якулов

Елена Симун: А как вы расположены – вино пить или водку? Что вы предпочитаете?

Константин Симун: Есть анекдот…

Улдис Тиронс: …и пиво тоже.

Арнис Ритупс: И пиво тоже. (Смеются.) Да, водку и пиво было бы лучше всего, я думаю.

К. С.: Пиво? Да бросьте вы! Лучше всего – все, что есть. Вы знаете, как это водится в интервью: у меня по рюмке виски есть. Как вы к вискам?

А. Р.: Я не любитель, нет. Водку…

Е. С.: Если будет виски, интервью будет совсем забавное.

А. Р.: Почему?

К. С.: Она очень беспокоится, чтобы я выглядел хорошо.

А. Р.: Вы очень хорошо выглядите, кстати.

К. С.: Да. Так я, кстати…

А. Р.: Я надеюсь, вы это слышите каждый день.

К. С.: Вы знаете, я сегодня… Иногда бывает, что я слежу сам за своим разговором… Я сегодня сказал, что у меня жизнь замечательная. Потому что с утра встаешь, и по 15 замечаний сразу.

А. Р.: (Смеется.) От кого?

К. С.: От жены, конечно.

А. Р.: Замечательная жизнь.

К. С.: Да нет, вообще все замечательно. Замечательно. Но хоть по рюмке водки выпьем?

А. Р.: Я надеюсь. Открыть?

К. С.: Я могу открыть.

А. Р.: Давайте я.

К. С.: Леночка! Сейчас. По-моему, я в том же интервью говорил, что я с детства был евреем.

У. Т.: Да. С детства были евреем, а потом поменялась ситуация.

К. С.: Потом это стало не так остро… Тогда все должны были об этом знать, а сейчас можно даже не говорить об этом. Я учился в Таллине. А сам я урожденный в Ленинграде. Меня не принимали в Академию художеств.

А. Р.: По еврейским соображениям не принимали?

К. С.: Да. Но в Таллине мне на самом деле очень нравилось. Во-первых, это была заграница. Мне это очень нравилось. Там я дружил с такой дамой, у нее было имя потрясающее – Аста фон Пиларю.

А. Р.: Ого!

К. С.: Она жила в Таллине.

У. Т.: Баронесса?

К. С.: Нет, это по мужу она была. И когда Джугашвили решил всех евреев сослать в Сибирь, я этому не мог поверить. А она предлагала, чтобы я жил у нее под кроватью. Но я привык у нее жить на кровати. (Смеются.) И для меня это было очень…

А. Р.: …унизительное предложение.

К. С.: Да. Но, правда, когда стука не было, можно было вылезать, да.

А. Р.: Нальем.

К. С.: Да. Мне там нравилось жить. Там, кстати, жил – то есть в общежитии, где мы были, – там жил парень, он был из Риги.

Е. С.: Дать тебе отдельную тарелочку?

К. С.: Он был мастером по стеклу. Он рисовал такие всякие… Я не знаю, за что мне взяться. За что-нибудь…

Е. С.: Вы извините, по-моему, мне не надо присутствовать при интервью.

К. С.: Почему?

Е. С.: Потому что я слышала это миллион раз.

А. Р.: Тогда не надо.

Е. С.: Во-первых. А во-вторых, вот эта предыдущая интервьюерша, она меня вставила. Хотя я думаю, что это украсило интервью.

У. Т.: Я заметил, что вы были недовольны.

Е. С.: Я недовольна была ею, да. И многие сказали, что это как-то украсило интервью.

А. Р.: Ну, за знакомство тогда.

К. С.: Сейчас, одну секундочку…

У. Т.: Я не буду, я за рулем, и я боюсь полиции, не могу.

К. С.: Ну, тогда за вас.

У. Т.: Спасибо.

А. Р.: Это ваша скульптурная композиция, вот этот огород?

К. С.: Да. А что?.. Могу рассказать. Приходит полицейский и говорит: «Убери этот мусор». Я говорю: «Как мусор? Это же скульптура!» – «Да брось ты, я вчера на помойный день выбрасывал из дома точно такое же!»

У. Т.: Полицейский говорит?

К. С.: Да. Телевидение приезжало сюда. Я на неделю стал знаменитым в Бостоне. И они оштрафовали, штраф наклеили на дверь. 300 долларов в день. И если обычно этот тикет красный, то мой был зеленый. Но я победил.

А. Р.: В смысле – не заплатили?

К. С.: Да.

А. Р.: И они извинились, полицейские приехали, извинились перед вами за несправедливый?..

К. С.: А какая бы власть извинилась? Может, Индия?

А. Р.: Достойная бы власть извинилась.

К. С.: Древняя Индия.

У. Т.: (Смеется.)

К. С.: Закуски нет. Колбаса есть у нас.

А. Р.: Нет-нет, ничего не надо. Если только вам.

К. С.: Нет, мне тоже не надо.

У. Т.: Скажите, пожалуйста, на вас оказало какое-то влияние то, что вы родились на улице Правды?

К. С.: Это вопрос любопытный. Я думаю, что да. Но не в смысле правды как правды, а в смысле звука. Все-таки улица Правды. Но не в смысле «поиски правды». На самом деле я недавно об этом думал.